В начале пути

Все началось с Бесконечно Длинных Воскресений. Леди Хеллсинг, со всеми ее устоявшимися привычками и типичными английскими причудами, пыталась хотя бы на один день в неделю если не исключить работу из расписания вовсе, то хотя бы максимально ее ограничить. В конце концов, она была христианкой, пусть и трудоголичкой. К тому же Серас подозревала, что леди Интегра просто не верила, что организация способна существовать без ее бдительного надзора: непременно что-нибудь да случится. Она буквально запрещала себе срываться на дела и пыталась себя чем-нибудь занять. Потом — машинально начинала перебирать бумаги, просматривать неотвеченные звонки на коммутаторе или вовсе открывала электронную почту. Спохватывалась, что день сегодняшний — день для спасения души, вскакивала и начинала ходить кругами, изнывая от лени и скуки. И так — до следующей пачки бумаг, ненароком попадавшей ей в руки. За всеми этими сложными телодвижениями Серас следила из своего глубокого темно-синего кресла. Воскресенье было и ее выходным днем, в который престарелый капеллан Хеллсингов, один из немногих переживший Инцидент по причине отпуска в Ричмонде, грозным возвышенным тоном призывал ее покаяться и подумать о своей погибшей душе, адские муки которой она не чувствовала исключительно по воле случая, но однажды! Однажды и ее бренное пребывание на этом свете окончится — и так далее, и так далее, пока у Серас от ужаса и жалости к себе не подступали к глазам слезы. Своим выходным она распоряжалась попросту глупо, как сообщали ей все до единого сослуживцы, отчего-то считавшие своим долгом раскрыть ей глаза на то, что там, в далеком безбашенном Лондоне, есть пабы! Клубы! Доступные дев… ну ладно, парни тоже такие бывают! Музеи, выставки и ярмарки, на худой конец! А она торчит себе в этом склепе, будто мало его на неделе. Серас весело огрызалась, что ей-то в склепе самое место, снимала форму и надевала старые заношенные треники, от одного вида которых господина Уолтера удар хватил бы, с ногами забиралась в «свое» кресло и брала с собой кружку с горячей водой: не пить, согревать ладони. И смотреть, конечно. Смотреть, как кошка, с любопытством и легким непониманием, на то, как суетится леди Хеллсинг в своих попытках не работать: это зрелище было для нее много более завораживающим, чем любые доступные девчонки в Сохо. С самого первого дня леди Хеллсинг удивляла ее своей подвижностью, своей живостью — переливчатая и переменчивая, будто ртуть, невероятно деятельная. Она умудрялась углубляться в восемь дел одновременно, каждому отдаваясь ровно настолько, чтобы его решить. Она умела наполнить жизнью даже подписание документов: она расписывалась так яростно, что бумага трещала, а перо скребло столешницу. А разговоры по телефону! Настоящие шекспировские страсти! В роли Дездемоны каждый вечер неизменно — несчастный лорд Пенвуд, которого леди Хеллсинг безбожно ревновала ко всем гарнизонам, куда уходило больше поставок вооружения. Ей даже не нужно было кричать, довольно было одного трагического шепота о судьбе несчастного ее отца, с которым, как она по глупости своей считала, лорда Пенвуда связывали нерушимые узы юношеской дружбы! Как она заблуждалась, как низко пала мораль даже такого благородного поколения, как поколение отцов и победителей! Серас беззвучно посмеивалась в кружку, в которой постепенно от холода ее ладоней остывала вода. Поначалу она не рисковала и слова сказать. Максимум, на что ее хватало — откинуть мыском ноги ковер, который леди Хеллсинг все время задирала в своих бесконечных хождениях по кругу и о который неизменно спотыкалась. В какой-то момент она не выдержала и вставила первую реплику — быть может, даже слишком дерзкую, но зато смешную. Это Серас поняла по тому, как леди Хеллсинг на секунду озадачилась, а потом раскатисто и звонко расхохоталась прямо в трубку невозмутимо промолчавшей секретарше: миссис Уим работала еще с сэром Артуром и снисходительно относилась к любым чудачествам «своего» благородного семейства. Постепенно Серас позволяла себе все больше. Ноги она перебрасывала теперь через подлокотник кресла: ах, был бы жив мистер Уолтер, он, наверное, высказал бы ей о креслах, в которых еще Черчилль сидел. В кружку она теперь рисковала подлить немного крови из своей дневной порции. Все чаще она замечала, как после нового едкого замечания или особо резкого словца леди Хеллсинг посматривает в ее сторону: искоса, замерев с трубкой у уха или склонившись к коммутатору, нависнув над газетной статьей или взвешивая в руке очередной увесистый отчет с фотографиями. Посматривает и ждет каких-нибудь замечаний с ее стороны. Серас, счастливая уже тем, что тут уж ей точно не дадут два наряда вне очереди за «хамство и безалаберность», и рада была поострословить. Однако намного чаще она ловила себя на том, что куда больше тупости военных, разгильдяйства логистов, выходок комсостава и гадостей Рыцарей Круглого стола ее волнует то, как загнулся манжет на запястье леди Хеллсинг. Виктории нравилось разглядывать ее, начиная с мелочей, особенно заметных для вампирского взгляда. Как она поддергивает стрелку на брюках, прежде чем сесть. Как упирается в стол, широко и всей ладонью, будто отмечая этим жестом все, что принадлежит ей, обрисовывая свою власть. Как эта самая ладонь облекается в перчатку со слышным лишь уху вампира шелестом. Как падают на шею ее длинные светлые волосы, аккурат туда, где натянута мышца, где выпирает из-под кожи тонкая синяя венка, где яростно колотится пульс. Собрать все эти детали в одну дышащую, курящую и немного сквернословящую леди Хеллсинг было оборотной стороной этого удовольствия. Этот интерес был продолжением самой Серас, отражением ее новой сущности и новой, незнакомой ей доселе потребностью: жаждой, необходимостью преклоняться перед кем-то. Господин, едва-едва прививший ей основы, посмеялся бы над ее наивным восхищением. Серас же, крепко подумав и без сна пролежав бесконечно длинный день, недолго колебалась. В юношестве ее не интересовали ни мальчики, ни девочки — только учеба и возможность сделать офицерскую карьеру. Смерть стерла множество условностей человеческой жизни для нее: беспокойство о будущем, страх остаться неприкаянной безработной сиротой, возможную боль разочарований и предательств в том, что люди высокопарно называют «отношениями». Чем глубже она погружалась в Ночь, тем более простыми становились для нее люди. Даже чтения мыслей ей не требовалось, хватало одного пристального взгляда, и тогда из-под кожи человека проступала вся его подноготная, каждая его мысль читалась в ударах сердца. Это сделало ее жизнь проще. Это открыло ей постепенно Интегру Хеллсинг. Виктория прислушивалась к себе. Она долго пыталась начать какой-нибудь отвлеченный разговор, но не могла: ну как вообще капитан Бернадотте должен будет отнестись к такому заявлению? Тот помог ей не словом, но действием. Иногда Виктории казалось, что он направляет ее взгляд изнутри, туда, куда она не догадалась бы взглянуть: какие тонкие и почти прозрачные у нее лодыжки, как глубоко и сильно затягивается она сигаретой, как прикусывает самый ее кончик, чуть покачав ее вверх-вниз. Свое молчание он нарушил лишь один раз: «Уж я-то знаю, что ты жива, куколка. А пока жива…» — и он многозначительно замолчал, чтобы появляться впредь как странное, фантастическое спокойствие, охватывавшее ее вслед за паникой: ну что ей делать, как распорядиться этими ощущениями? Серас решила наблюдать дальше из своего кресла и своей уютной обволакивающей тишины, выжидая момента: времени у них с леди Интегрой было предостаточно. Для Госпожи ее присутствие было столь естественным и обычным, что порой она Викторию будто и не замечала. Как-то раз, основательно задумавшись, она едва не села на нее в кресле, даже отпрыгнула, когда Виктория деловито и с намеком покашляла. Виктории казалось, что присутствие вампира, нервировавшее даже самых стойких солдат, прошедших войну на Ближнем востоке, леди Хеллсинг будто бы напротив, успокаивает и убаюкивает. Взращенная в колыбели по соседству с мрачными казематами, она обладала удивительным свойством игнорировать опасность потусторонних сил, покуда те ей не досаждали и не пытались никого убить. В естественности этой она не придавала слишком большого значения ни длинным томным взглядам, ни восторженности в голосе Виктории, куда важнее для нее были ее колкие шутки и забавные фразочки. Понемногу, постепенно она все сильнее привязывалась к своей новой протеже, начинала машинально искать ее взглядом, когда ей требовалось третье мнение или когда она уставала. Серас понадобилось некоторое время, чтобы осознать, чем же она подкупила леди Интегру, и ответ стал неожиданным для нее самой: обычное участие, которое можно было даже назвать человеческим. Осознание это приятно грело ее. И позволяло с каждым днем оказываться чуть ближе к леди Хеллсинг. Протянуть ей зажигалку. Стряхнуть пылинку с манжеты. Развернуть перекрутившуюся ленту галстука. Каждое такое прикосновение вызывало у Серас легкую дрожь восторга, ее сердце пропускало удар от легкого страха: кажется, не заметила, кажется выиграно еще одно маленькое сражение. Серас позволяла себе тихую радость, она будто любовалась морем или закатом: радость эта не требует взаимности и не внушает никаких надежд. Но один вечер все изменил. Полвечера Серас то ли помогала Госпоже, то ли путалась у нее под ногами, «разбираясь» в годовой смете. Полтысячи строчек отчета снабженцев и планово-экономического отдела плясали у нее перед глазами, и когда леди Интегра чуть раздраженно резюмировала: «Все, хватит на сегодня», — Виктория с удовольствием выпрямилась и с усилием потянулась всем телом вверх, широко зевнув и довольно заурчав на три разных лада. Сквозь щелочку в ресницах Серас вдруг заметила, что леди Хеллсинг на нее взглянула. Взглянула так, как порой посматривала на Госпожу сама Виктория: с мгновенным, вызывающим румянец смущения интересом, который быстро сменился привычной деловитостью. Уже на рассвете, ворочаясь в гробу, Виктория снова и снова вспоминала этот взгляд, анализировала его, вспоминала, как спокойно и ровно билось сердце ее Хозяйки. Это не был взгляд прозрения, которым порой смотрят на кого-то «переродившегося» в новом качестве. Это не был взгляд, полный стыдливости и кокетства. Чем больше она вспоминала ту уверенность, с которой леди Хеллсинг осмотрела ее всю, с ног до головы, будто стремительно прижав к себе, тем сильнее убеждалась: может быть, машинально и не отдавая себе в этом отчета, но Хозяйка любовалась ею. Это было ее неосознанной привычкой. Может быть, даже потребностью. Виктория прикусила кончики пальцев, задумчиво поджала губы. Закаты не снисходят до любующихся ими людей, но что насчет прелестных молодых девушек? Серас решила присмотреться внимательнее. Все чаще она садилась к леди Хеллсинг в профиль, замирала, будто не видя ее, то скалилась во все клыки, то напевала что-нибудь, то отчаянно шутила. И каждый раз внимательно, трепетно вслушивалась в биение ее сердца. Она пыталась вспомнить, как билось оно тогда, в ночь перед битвой, когда Госпожа напоила ее своей кровью, будто поделилась частью своей безграничной уверенности в себе. Она вспоминала и жест, которым Интегра сдернула перчатку, и как небрежно чиркнула по пальцу ножом, и как тепло ее кожи шершаво скользило по ее языку. Списать бы все это на многолетнюю привычку общения с вампирами, на странности и чудачества — но как забыть этот взгляд, теперь ей знакомый, эту дымку в нем? Постепенно Серас начало казаться, будто леди Хеллсинг на самом деле… робеет. Воспитание тому виной или какие-то ее собственные предрассудки, но чем ближе Виктория оказывалась к креслу леди Хеллсинг, чем чаще прикасалась к ней, тем сильнее ей казалось, что Госпожа смущена подобной близостью. Чего-то ждет — и смущается все сильнее от того, что смеет чего-то ждать. Все чаще во вскинутом на нее взгляде Виктория замечала нотку пристального внимания, попытку что-то заметить, и столь проницательная в любое другое время, леди Хеллсинг тушевалась и прятала глаза. Виктория усмехалась про себя: девочка из приличной семьи, как есть. И никаких сверстников в юности, никаких подружек и игр, одни только вампиры да полоумные вояки. У леди Хеллсинг был свой, весьма специфический способ выразить свою симпатию, и едва ли он подошел бы обычному человеку: с уроков по оказанию медицинской помощи Виктория хорошо помнила, что обычно людей от вкуса крови тошнит, а что до вампиров... Серас не задавалась вопросом, что причина тому любопытству: нравится она леди Хеллсинг как собеседница и помощница или как женщина, для нее не играло никакой роли Куда важнее ей было нарушить возникшее меж ними молчание, не задав ни единого лишнего вопроса. Случай представился вскоре перед одним из рассветов. Непостоянная лондонская погода успела смениться трижды с дождя на снег, у Серас ныли клыки и болела голова, то и дело она проваливалась в тревожный, навеянный низким давлением и высокой луной сон на несколько секунд. Она вскидывалась, слыша далекий голос Госпожи, ощущая нервами и кровью ее раздражение и больную от погоды голову. И в одно из таких коротких «пробуждений» Серас, похрустев шеей и широко зевнув, увидела, что леди Хеллсинг… уснула в своем кресле. Медленно, крадучись, Виктория подошла к ней ближе. Ей доводилось видеть спящих на дежурстве офицеров еще в полицейские времена, и она гадала про себя, каков этот сон: глубокий или поверхностный, нервный или безмятежный. Она присела на корточки, впитывая этот ее образ, навсегда его запоминая. Как смялась ее щека, на которой смазались чернила строчек ночного оперативного отчета. Как приоткрылись губы. Как перекосились очки. И этот глубокий, намертво впечатавшийся в кожу след от дужек за ушами, приоткрывшимися теперь, в настолько беззащитной позе. Виктория замерла над ней в тишине. Кажется, от волнения у нее даже появилось подобие дыхания: она порозовела так сильно, что ощутила это скулами и ключицами. Ей не хватило самой малости, чтобы поцеловать Госпожу (кожа вздымается вверх и вниз в четверти дюйма от ее приоткрытых губ, от кончиков клыков). Мелькнуло ощущение, не оформившееся до мысли: вот оно. Вот он, шанс. И она хочет рискнуть всерьез, а не поставить все на крохотную толику удовольствия. Осторожно, рассчитывая каждое движение, Виктория взяла леди Хеллсинг на руки, словно ребенка, не чувствуя ее веса и стараясь не задеть стен — только теперь она по-настоящему понимала, какая же Госпожа высокая. Путь из кабинета в спальню был совсем короткий, их разделяла одна дверь. И пока Серас шла, мягко, бесшумно ступая между плиточными швами, выбирая только темные плитки на полу, она почувствовала пальцами, как ее пульс разгоняется, как набирает силу ее ровное, сонное дыхание. Вне всякого сомнения — Госпожа проснулась, еще до того, как Виктория нажала на дверную ручку, исхитрившись не задеть леди Хеллсинг. Но она не подала виду. И ресницы ее здорового глаза лежали на щеке все так же мирно, не подрагивая. Виктория постаралась выпутать ее из пиджака, не потревожив мнимого сна. Разула ее, вытащила из шлевок ремень и оставила расстегнутой пуговицу брюк. А после задернула плотные, не пропускающие света гардины в ее комнате, проверила, заперта ли дверь и неслышно вышла из комнаты, буквально провалившись сквозь пол, стоило только щелкнуть замку. Уже в гробу, тяжело дыша и старательно сдерживая позыв снять напряжение, разрядиться, кончить, фантазируя то о прелести ее тонких лодыжек, то о приоткрытых, дразнящих губах. Виктория глубоко дышала, ворочалась, вспоминала анатомичку времен второго курса академии и первый инструктаж в «Хеллсинге». На следующий день ничто не выдавало волнения леди Хеллсинг. Виктория, которой предстояло вечернее дежурство и инструктаж новичков, мысленно улыбнулась: по биению сердца Серас показалось, что Госпоже нужна небольшая передышка, время на осмысление произошедшего. И все-таки она позволила себе небольшую фривольность, едва заметную со стороны: принимая из рук Хозяйки назначение на дежурство, она задержала большой палец на пальце Интегры, будто бы случайно, и чуть дольше положенного посмотрела ей в глаза. Выходя из кабинета Серас услышала, как нервно, необычно защелкал кремень зажигалки. Не день, отметила для себя Виктория, лучше два. Второй день был нужен ей самой, чтобы переварить собственную храбрость. Безрассудную, как ей начинало казаться. Она вернулась в кабинет на свое привычное место, в дремоту сумрачной комнаты, в облако табачного дыма и запаха старых книг. Когда Госпожа подняла на нее взгляд, ее сердце отчетливо пропустило удар, Виктория почувствовала, как от страха у нее земля из-под ног уходит. Если она чему и научилась за годы в полицейской академии, так это отшивать слишком настойчивых ухажеров, но как делать первые шаги? «Ничего страшного, — попыталась она успокоиться, — если что-то пойдет не так, я смогу сделать вид, что не имела в виду ничего… такого». И вновь она ждала, вставляя то фразочку, то словечко, потягивалась и улыбалась, помогала перетаскивать стопки бумаг и чутко прислушивалась к шумам за окнами. И вновь была предрассветная вязкая тишина, нарочитое спокойствие в кабинете, но на этот раз Виктория не смыкала глаз всерьез. Она прикрыла глаза, сползла в кресле и «уснула», продолжая наблюдать со стороны. Метания Госпожи выглядели бы смешно, не будь между ними неопределенности и недосказанности, позволь себе Виктория прочесть мысли леди Хеллсинг и шепни она в них что-нибудь свое. Леди Хеллсинг, аккуратно сложив бумаги на краю стола, бессмысленно долго ровняла их, разглаживала и похлопывала. Искоса, кинжально остро, она посматривала на Викторию, покусывала губы и хмурилась, будто гадая и решая что-то для себя. Наконец, чтобы подтолкнуть ее хоть к чему-то, Виктория пошевелилась, причмокнула губами, словно просыпаясь. И тогда Интегра, будто застуканная за воровством варенья маленькая девочка, поспешно уткнулась лицом в сложенные ладони, скорчилась в неудобной позе и замерла. Лишь дыхание, сбившееся, резкое, она не смогла выровнять. Вставая из кресла и неслышно, хищнически обходя стол, Виктория понимала, что все это — небольшая игра. Леди Хеллсинг понимала, что Виктория не спит. И знала, что Серас знает, что она притворяется спящей. Что-то бесконечно невинное и даже детское было в том, как она паниковала, не зная, как сделать первый шаг и не решаясь предложить его вслух. Ее Госпожа, леди Хеллсинг, способная огнем и мечом вырвать себе победу в любой самой жестокой схватке, пасовала там, где речь шла о простых поцелуях! И как бы она была счастлива, как бы она хотела облегчить Хозяйке эти муки! Как бы она хотела себе ту уверенность, с которой нахальные парни из академии приподнимали подбородок облюбованной девицы, примериваясь к порозовевшим губам, как бы хотела она уметь говорить все эти милые глупые пошлости! Как она хотела бы просто уметь целоваться! Серас отчаянно трусила и сомневалась, вся ее уверенность испарялась, стоило ей подумать о прикосновении к Госпоже. А хуже всего было то, что пусть и без единого слова, без единого жеста, даже без четкой мысли, но Госпожа явно хотела, чтобы Виктория продолжала. А это, можно сказать, приказ, к которому взывает ее кровь, которому ей остается лишь повиноваться. И вновь она подняла леди Хеллсинг на руки, и вновь почувствовала, с каким волнением бьется ее сердце. Бесконечный путь до спальни в двадцать ярдов, кровать, шлевки ремня, галстук и пиджак. И что дальше? Задумавшись, Виктория обвела кончиком пальца кожу повязки на ее глазу, такую грубую, если сравнивать с кожей самой Госпожи. И от того, как легонько леди Хеллсинг вздрогнула, она неожиданно решилась. Серас сбросила тапочки, откинула край тяжелого чуть пыльного покрывала на ее постели, укрыв им замершую в ожидании Госпожу. А сама легла на постель, по привычке вытянувшись как труп и сложив руки на животе, но — совсем рядом, в паре дюймов, от Госпожи. И вскоре Госпожа, напряженная до предела, почти звенящая от ожидания и обычного девичьего страха, расслабилась, попросту… заснув. Наверное, думала Виктория, боясь шевельнуться и вздохнуть слишком громко, дело как раз в этом напряжении. Отключилась она себе во спасение. Медленно, по полдюйма, Серас повернулась набок. И Госпожа спала, и пальцы на ее животе подрагивали мелко и часто, и метались глаза под плотно сомкнутыми веками, целым и изуродованным. Голова ее чуть склонилась к плечу, губы капризно выпятились, и Виктория, которой до этих губ даже тянуться не нужно было, сдержала себя всеми силами. Ей не хотелось переводить все, что зародилось между ними, в лихорадочную безрассудную нелепость, в одну ошибочную ночь. Тем более (и вновь она покраснела, уже кончиками ушей) — она понятия не имела, как и что ей делать. Пусть это будет медленная игра, ласково рассуждала Серас, поглаживая змеящуюся по подушке прядь волос, как в шахматы. Нет, в шашки — шахматы слишком сложные, а в этой игре не так много исходов и вариантов. Повинуясь своим же планам, Виктория осталась в постели Госпожи до самого заката, наслаждаясь тем, сколь странно и сладко звучит расслабленный человек: как гипнотически медленно, раскатисто бьется его сердце, как дыхание сочится из приоткрытых уст, не складываясь в слова, как полнится спокойствием и негой тело, которому предстоит очередная ночь ударного труда. И как все это, теплое, сонное, расслабленное и нежное, принадлежит тому, кто смотрит на него. Серас почувствовала пробуждение Хозяйки до того, как та его осознала. Грудь ее, до того вздымавшаяся едва заметно, вдруг наполнилась до отказа воздухом. Леди Хеллсинг вдохнула с каким-то удивленным возгласом, вытянулась всем телом на постели, видимо, по привычке — выкрутившись руками вправо, а ногами влево. И ударилась, потому что Серас положила ее не так, как Госпожа привыкла. Виктория виновато сжалась, услышав, как Интегра зашипела и грязно, невнятно выругалась, почти подскочив на своем месте. Интегра, спавшая почти неподвижно всю ночь, вскинулась на нее, мгновенно разлохматилась и попыталась нашарить на привычном месте свои очки. Машинально провела пальцами по увечному глазу, да так и застыла, не почувствовав на нем повязки. Медленно опустив пальцы, она как-то по-новому, иначе посмотрела на Викторию, сжавшуюся в постели клубочком. Виктория без слов поняла, сколь много значила для нее эта закрытость. Она вдруг поняла, что госпожа стесняется себя такой, стесняется длинного кривого шрама вдоль нижнего века, стесняется слез, которые постоянно текут из этого глаза, стесняется того, что видит от силы на треть того, что видела раньше, а потому ей проще вовсе лишить себя глаза, чем жить с ним вполсилы. И Серас нашла в себе силы выпрямиться и непринужденно улыбнуться. Она будто со стороны услышала, как говорит: «До звонка вашего будильника еще полчаса», — и с легким восторженным ужасом увидела свою ладонь, похлопывающую по смятой подушке: и откуда столько храбрости? Леди Хеллсинг, хмуро оглядевшая ее с головы до ног, недоверчиво хмыкнула. Она думала бесконечно долго, решалась на что-то, и Виктория буквально чувствовала ход ее мыслей: они метались от покорного любопытства к возмущению. Она и хотела попробовать, и обжигалась одной мыслью о том, что произойдет после. Виктория же готова была совершить любую глупость. Сделать эти дурацкие огромные глаза, что выбили ей зачет по социологии, встать на колени, начать лепетать все эти унизительные попрошайнические глупости («пожалуйста», «так долго мечтала», «ну неужели вам будет так сложно…»). Впоследствии, вспоминая тот знаменательный закат, Виктория мысленно нахваливала свою мудрость: она так ничего и не сказала. Она даже не шевельнулась. Снизу вверх, вопросительно, но непреклонно, она смотрела на Госпожу, испрашивая: да? Нет? Выбирайте, что вам будет угодно, я все приму, моя Госпожа, я ко всему готова. Интегра легла на свое место как-то странно: ее руки и ноги едва гнулись, она словно сломалась и по кускам упала на подушку, застывшими неживыми глазами уставившись в потолок. Ни дать ни взять тело на столе в прозекторской (первый курс, три блюющих студента в углу и Серас, которой очень любопытно было потыкать вот в эту желтую штуку, торчащую из головы трупа). Она ждала прикосновений, как ждут наказания, удара или грубого слова. И вместо того, чтобы прикоснуться к ней, поцеловать, робко напомнить, что еще совсем недавно леди Хеллсинг и сама готова была (и, наверняка, фантазировала о чем-то подобном, как и сама Серас!), Виктория уютно свернулась у нее под боком, уткнулась носом ей под ребра и не нашла ничего лучше, чем спросить: — На сегодняшней планерке Уинстон получит выговор или по заднице? Потому что, во-первых, ей действительно нужно было уточнить этот момент. А во-вторых… Во-вторых, пожалуйста, пусть ее взгляд смягчится, пусть она с высоты своего страха увидит: вот она, Виктория, привычная и «своя», в которой нет ни дерзких замашек, ни хищнических. Виктория, с которой леди Хеллсинг могла и пошутить, и посмеяться сама, с которой было (ведь было же, признайся, госпожа!) уютно и хорошо. Настолько, что даже сейчас, даже в эту минуту Интегра не выгнала ее из своей постели, не нацепила повязку и очки, не сделала вид, что ничего не было, ни этого странного деревянного сна, ни нелепой попытки изобразить его тогда, за столом. Настолько, что она, помедлив, помучив Викторию несколько бесконечных секунд, снова легла, повернувшись набок, придавив шрам на больном глазу, спрятав его от себя самой и от Серас. И ответила почти даже не деревянным голосом: — Я склоняюсь к тому, что не просто по заднице, а полноценную публичную порку с оглашением по все рупоры. Полезть самостоятельно в «улей» при твоей поддержке со спины, не разведав и никому не сообщив — его чертовы лычки будут лежать у меня на столе после того, как я его хорошенько отделаю перед всем честным народом. Может, ты мне ответишь, отчего все бывшие морпехи такие кретины? Виктория улыбнулась и почти прослезилась: она и не ждала такого искреннего и пылкого… да. Да, она призналась себе в этом чуть позже: она считала это полноценным признанием, и более жаркого желать было бы странно. — Думаю, потому они и бывшие. А так — все равно. Морпехи, пехотинцы, полицейские… «Я готова быть с тобой здесь и сейчас, — ответила ей Интегра не словом, а действием, — пожалуй, я даже хочу этого». С замирающим сердцем, слушая, как Интегра костерит на чем свет стоит отдельных своих рядовых, позабывших страх, честь, совесть, ум и все прочие ненужные воякам рудименты, Виктория смотрела, как ее ладонь робко, пугливо легла на постель. Полфута — и вот рука самой Серас, ее скрючившиеся от напряжения пальцы. Интегра не сделала движения навстречу, но руку не убрала. Как Серас догадалась позднее, это было не пренебрежение и не равнодушие. Так Интегра выражала самую глубокую степень доверия, не говоря не единого слова: она полностью отдала инициативу в ее руки, позволила ей распорядиться тем, во что превратятся эти отношения, потому что сама она, видимо, никак не представляла, куда их вести, что с ними делать и как распорядиться вот этим всем, вот этой доверчиво на нее посматривающей вампиршей с огромными перепуганными глазищами и вот этой самой рукой, что так близко лежала от ее собственной. Виктория почти решила, как будет действовать дальше, но все сорвалось буквально следующим же вечером. На следующую ночь у нее был запланирован патрульный выезд и планерка с новичками. Рутинный осмотр города завершился неприятной стычкой, в которой она не столько пострадала, сколько взбесилась: порой охота на страшных ночных хищников, царей ночи, вампиров и их паразитов-последователей, напоминала Виктории ловлю блох в дырявом покрывале. Она так устала гонять этих ублюдков по заброшенной больнице, что в какой-то момент рассвирепела. Подожгла дырявое покрывало, так сказать. Пострадали разве что подрядчики, упустившие такой выгодный заказ под снос от городской метрополии. Виктория вернулась в особняк почти к полудню, вымазанная тем дерьмом, что течет в упырях вместо крови, порядком прокоптившаяся и рассерженная. Не успели они выйти из фургона, как новый секретарь леди Интегры передал ей, чтобы она шла прямой наводкой в кабинет, ведь леди Хеллсинг однозначно дала понять, что ее «весьма интересуют последствия ЧП». Разозлившаяся еще сильнее Виктория даже сапоги снимать не стала: протащила куски чьих-то кишок и мозгов через весь третий этаж, мимо фамильных портретов в позолоченных рамах и всех баталий в рамах. Она ввалилась в кабинет, больше похожая на шашлык, едва-едва сдерживающая зуд в своей… ну, неправильной руке. В моменты гнева и раздражения она как бы расплывалась, теряла нормальные очертания и напоминала Виктории, что на самом деле заменяет ей плоть и кровь. И глаз, который она однажды уже потеряла, начинал видеть мир в другом свете. Она вошла в кабинет леди Хеллсинг, неся с собой всю эту внутреннюю черноту и злость, гневающаяся ни на что и на все авансом, пнула дверь, чтобы захлопнуть ее, и… И как-то разом растеряла всю свою злость. Ведь Интегра до сих пор не спала, хотя подходил третий час дня. И курила, нахмурив свой и без того натруженный мыслями лоб, и слонялась по кабинету, тесно обхватив локти, и нервно жевала край сигариллы, и громко сопела. И, конечно, она устроила Виктории страшную выволочку, стоило той лишь появиться на пороге. И глядя на то, как она беснуется, совершенно не выбирая выражений и костеря Серас тем злым вкрадчивым шепотом, что так хорошо был знаком по бесконечным перепалкам с Господином, Виктория чувствовала, что натурально тает, а на лице ее появляется эта идиотская усмешка. Леди Хеллсинг, Интегра, воспитанная солдатами среди солдат, привыкшая не выбирать слов и методов, так искренне выражала свое беспокойство, что… ну как было не любить ее? Да, пожалуй, в этот самый момент, сдернув вымазанные во всевозможном дерьме перчатки, наспех утерев запястьями лицо, Виктория поняла, что вот это и есть любовь. Когда хочешь заботиться о том, кто так сильно беспокоится о тебе, не находит себе места, пока тебя нет дома. Не решившись прервать Интегру словами, Виктория быстро, боясь растерять всю свою храбрость, подошла к столу и крепко, едва рассчитывая свою силу, обхватила ее поперек ребер, ее, такую высокую и худенькую, такую сухую, несгибаемую и крепкую, такую, на которую Серас так привыкла опираться, на которую так хотела быть похожа, когда отчитывала идиотов-курсантов, на которую всегда смотрела вполглаза, запоминая слова и жесты, которую так хотела сберечь, сохранить от кошмаров и ужасов, которых в мире было слишком уж много: кому как не ей это знать. Она уткнулась носом ей чуть пониже груди, в старый ожог, оставшийся после Лондонского инцидента, вдыхая запах пота бессонной ночи, неприятный запах табака и все эти микроскопические вещи (лавандовый порошок, которым горничные пересыпали ее рубашки, перцовый пластырь на ноющих к погоде ребрах, даже запах крема для обуви), которые составляли ее образ. Интегра замерла, слушая ее искреннее «спасибо», высказанное одним крепким объятием, «спасибо, что позволяете мне быть с вами». Серас не была до конца уверена, погладила ее Интегра по голове или только собиралась это сделать (но собиралась, точно собиралась!), потому что в следующую секунду, воспользовавшись ее растерянностью, Серас легко приподняла свою Госпожу над полом и, мелко семеня, потащила ее в спальню. И как же ей было стыдно вечером! Ведь она так и пролежала весь день на чистейших белоснежных простынях в закоптившейся форме, оставила разводы сажи и такого дерьма не только на постельном белье, но и на одежде самой Интегры. Но они проспали вместе. Недолго, несколько часов, но одним махом преодолев те полфута, что разделяли их ладони. И Виктория грезила чутко, нервно, лишенная привычных ей бортиков гроба, прижавшись лбом к ее лопаткам, обхватив Интегру поперек живота, прижавшись коленями к ее коленям с обратной стороны, вдыхая крепкий запах ее волос, пропитанных запахом дыма и бальзама. Она не решилась на поцелуй, потому что знала, что Госпожа почувствует ее желание во сне, и этого будет достаточно для них. Только в этот момент она начала понимать, что Госпожа осознает все ее внутренние движения, как осознает их опытный кинолог, глядя на застывшую собаку. Викторию еще в академии удивляло, как эти отважные ребята умудряются предугадывать шаги огромных кобелин, которые могли перекусить ногу какого-нибудь незадачливого барыги пополам. И вот теперь снова наблюдала это: леди Интегра предчувствовала каждый ее шаг. И терпеливо его ждала. Разумеется, на следующую ночь они не смогли встретиться, потому что у леди Хеллсинг случилась экстренная планерка у Ее Величества. А потом у Серас — внештатная ситуация в Йорке, где она провела три бесконечно длинных ночи. Тем сильнее она рвалась домой, тем быстрее билось ее мертвое сердце, когда она переступила порог кабинета и встретила там привычную для себя картину: ворох бумаг, воинственно расхаживающая из угла в угол Госпожа. Вот только маленькая деталь, скрытая от любого непривычного глаза: она была без своего тяжелого ремня. И уже разулась: по полу смешно скрипели и терлись полосатые, несуразно яркие носки в полоску. Это была прелюдия, растянутая на три телефонных разговора, два с половиной совещания по селектору и несколько квартальных отчетов. Виктория изъерзалась в кресле, ожидая хотя бы небольшого затишья в шквале дел, которые Госпожа сама себе выдумала. А она оттягивала этот момент, как ребенок. Не прикасалась к своему рождественскому подарку, потому что кто его знает, что подкинули родители. Прислушались к тончайшим намекам о новом шикарном пластмассовом ружье или опять запаковали новую школьную униформу под видом «полезного и стоящего». Но она не могла оттянуть сам рассвет, который постепенно наваливался на нее приятной теплой дремой и обволакивающей слабостью. И в какой-то момент Виктория так осмелела, что поднырнула под руку, которой Госпожа прикрывала зевок, встала на цыпочки и потянулась, чтобы отобрать у нее ручку, будто случайно, будто вскользь коснувшись губами тонкой жилки на ее шее. И все, что произошло дальше, было «словно», «будто», «случайно». Виктория довела Госпожу до постели. Подтолкнула на подушку и устроилась в уютном закутке между ее рукой и подмышкой, забилась туда, чуть не урча от удовольствия, и завела свой неспешный, кошачий разговор, бесцельный и бессмысленный, но такой убаюкивающий и успокаивающий. До самого рассвета, а после — весь сонный день, когда они то просыпались, чтобы перекинуться парой слов и обняться покрепче, то расползались по разным сторонам кровати, будто что-то отталкивало их друг от друга. И проснувшись, они заговорили так, словно в их жизни никогда и не было иначе. Они открывали друг друга постепенно, день за днем, вырывая у обоюдоострой невинности, скромности и незнания то поцелуй в плечо, после которого Серас замирала и слушала, как бьется под губами ее пульс, то робкое поглаживание, от которого Виктория забывалась и начинала сама тереться макушкой о ладонь. Им нужно было время, чтобы снять друг с друга не одну только одежду, но и все надуманные страхи, комплексы и удивление. Так Виктория узнает о самой себе, неожиданно, вдруг, случайно, что терпеть не может свою грудь, такую нелепую и мягкую, особенно когда ее невзначай касается рука госпожи. Которая, кстати, совершенно искренне ненавидит крупную, похожую на клубнику, родинку у себя на пояснице. Они доносили это друг до друга через жесты, без единого слова, и так же без единого слова спрашивали: «Не нравится? Эта прелесть тебе не нравится? Да что ты понимаешь!» — и назло собственным глупостям бросались касаться, ласкать эту самую «гадость», узнавали ее, водили кончиком по ее краю, целовали ее, дышали на нее и, когда возмущение: «Да что ты прицепилась к этой дряни!» — доходило до предела, целовали. Серас навсегда запомнила ту ночь, одну из многих десятков, в которую они поцеловали друг друга всерьез, открывая двери новому чувству, ожиданию чего-то приближающегося, неизбежного, огромного, пугающего и, наверняка, удивительно прекрасного. По наитию, по подсказке пульса, на ощупь, медленным шагом пальцев от локтя к плечу, а оттуда — на шею, к задней ее стороне, зарыться пальцами в волосы и сомнамбулически, слепо потянуться всем телом вперед: Серас буквально упала на Госпожу с этим поцелуем, задохнулась ею. Неловкое и скользкое столкновение языков, тихий, гулкий стук зубов друг о друга, вырвавшийся между выдохами вздох и то, как она потянулась навстречу, как сама продлила этот поцелуй — щекотку, нервный смешок в самое сердце. И ее шершавые от курения пальцы на щеках, и то, как она касалась лбом ее лба, как мешался в поцелуе кончик носа, как они обе замерли, когда поцелуй оборвался, не зная, как распорядиться, куда употребить весь этот новый, упоительный опыт. Не в силах придумать ничего иного, Серас поцеловала ее снова, а леди Хеллсинг с радостью позволила ей распоряжаться и придумывать все, что она захочет, прихотливо изгибать язык и бескровно прихватывать клыками ее губы, щекотать кончиком носа ее щеку — и снова целовать, целовать, целовать. После этого Виктории пришлось надолго уединяться в ванной, и, она уверена, Госпожа проделывала то же самое, ведь до нужной степени откровенности, до открытости, им предстояло сделать еще немало шагов. И снова — их начинала Виктория. В один вечер она позволила себе снять с Госпожи рубашку. Расстегивала пуговицы снизу, отвлекая ее разговором, шепотом в затылок и заднюю сторону шеи, так что Интегра не сразу и заметила, а когда почувствовала, то руки ее были под грудью, под простым домашним лифчиком, который не столько ее поддерживал, сколько прикрывал. И Серас держала их чуть ниже сердца, боясь пошевелиться, придерживая и ловя закоченевшими от отваги ладонями каждое ее слово и каждый вдох. Вздрагивая, когда мягкая, теплая кожа касалась ее пальцев. С каждым касанием Виктория словно соскальзывала на иной слой реальности, которые лепились друг к другу еще теснее, чем они в одной постели. Вот оно — тепло, вот оно — ее дыхание, вот полусонный близорукий взгляд и губы, и слова на них, что сминаются ее, Виктории, губами, и она теряет ощущение времени и реальности, скользит от ночи к ночи, машинально пребывая в той реальности, где каждую ночь нужно муштровать десятки солдафонов, отрывать кому-то головы и челюсти, таскать бумажные кипы и иногда даже смущенно жаться у гардины в Большой приемной Ее Величества, побаиваясь сильных мира сего и вполглаза наблюдая, нет ли у кого из них пистолета, чтобы сломать о колено руку, держащую его, если вдруг понадобится. Изредка просыпающимся рассудком она осознавала, что на том слое реальности, что задурманил ее, усыпил, убаюкал, разнежил, не может быть постепенности, что однажды они перейдут ту черту, которая скрывается за кромкой нижнего белья, ведь они раздевались столь мучительно медленно. Но для нее Интегра Хеллсинг, ее Госпожа, ее Хозяйка, ее Интегра, была неостановимым процессом, потоком, созвучным с биением ее крови, и Виктория входила в него все глубже и глубже, черпала обеими руками, желая напиться из него, и были вырванные из небытия, из этой бесконечно, туго их закручивающей спирали, мгновения, когда она осознавала всю реальность, даже примитивность происходящего. Вот Виктория приходит в себя от того, что зарывается носом в мелко вздрагивающий живот, не мягкий и выпуклый, как у нее, а жесткий, впалый, арки нижних ребер остро вздымаются вверх, сотрясаются от неровного дыхания, и Серас бесконечную секунду чувствует пушок на этом животе, светлый и мягкий, рисунок старого шрама от аппендицита на кончике языка. Вот Виктория чувствует, как они обнимаются, сплетая ноги, как госпожа стискивает ее поперек живота, будто желая раздавить или выжать из нее, вырвать какое-то слово и признание, и не успев услышать его — целует, перепугавшись собственной храбрости, и то ли шепот, то ли стон у нее во рту: «Так тебе нравится?» — быть может, она спросила это впервые за все время, что они делят эту постель. Виктория впитывает этот телесный опыт, напивается им, переваривает его, чтобы исторгнуть из недр едва ей ведомого подсознания (быть может, вовсе чужого — кто разберет ее, эту вампирскую природу) новые прикосновения и храбрость, доселе ей неведомую. Однажды Виктория приходит в себя от того, что говорит вслух: «Мне умирать было не так страшно, как сейчас. Но не так хорошо», — и ее кожа под ладонями Виктории идет мурашками, то ли от гнева, то ли от того невысказанного «как я тебя понимаю», которым дышат они обе. И каждый раз, как это ощущение сиюсекундности их любви настигало ее, заставало врасплох, она надеялась лишь на то, что не пропустила то важное, первое, сложное, которое они должны были разделить. Ну нет, думала она, уж такое-то точно пробудило бы меня к жизни! И она не ошиблась. Она почувствовала его и продолжая скользить в знакомом ей потоке вынырнула лишь на секунду, чтобы глотнуть воздуха и встретить взгляд, нетерпеливый и настороженный, вопрошающий: «Ведь в этой постели есть хоть кто-то, кто понимает происходящее? Ты понимаешь, да? Боже, скажи, что понимаешь, а то я с ума сойду! Ты ведь знаешь, что делать дальше?» Серас знала. Сгорая со стыда и не зная, как потом оправдываться, она приобрела кое-какие видеоматериалы на индийском рынке из-под полы. Были еще возгласы логики: «Просто делай то, что понравилось бы тебе!» — но где гарантии, что Интегре нравится то же самое? Но повторять увиденное в «видеоматериалах» не хотелось втройне, особенно словесную часть. Ну и мерзости там порой проскальзывали! Но общий ход… дела был ей более-менее ясен. Она начала с впадинок над тазом, с туго натянутой кожи, которая подрагивала от одного ее дыхания. Эти выемки чуть ниже пупка с обеих сторон, на которые так удобно ложились ее руки. Она скользнула от них к талии и обратно, вновь вверх, вдоль ребер. Как это странно, думала Серас, позволяя себе движения едва заметные, вверх и вниз, не смея, не раздразнивая, лишь намекая на что-то большее, я ведь холодная почти всегда, но вот мои руки, и они полны твоего тепла, моя госпожа, и я буду делиться им с тобой, как сумею. Интегра словно услышала ее. Ее ответом стало смелое, но чуть заторможенное движение навстречу. И одурманенная теплом ее тела Виктория запрокинула голову, вдохнула сквозь плотно сомкнутые клыки и забыла выдохнуть. Все происходило само собой, желания и инстинкты вели Серас неверными и правильными тропами. Она повиновалась мягким, грудным стонам и резкому шипению. Как странно, думала она, увлеченно касаясь ее, выбирая местечки и секунды, когда эти касания употребить, как странно, что столь близко в ее теле могут находиться удовольствие и боль, просьбы, почти мольбы продолжить и негодующая судорога: вот она хватает Викторию за волосы и почти отталкивает, а вот тут же, на четверть дюйма левее, выгибается на постели, хватается за подушку и зарывается в нее лицом, вывернув напряженную до выступивших вен шею. Викторию вел завораживающий плавный ритм ее тела, набегающие волны дрожи и расслабленности. Я — будто полная луна, экстатически думает Виктория, а госпожа словно море. Виктория не знала, не думала, не осознавала. Она отдавалась этому движению обоюдоостро, проникая в самую суть ощущения госпожи, становясь ее дрожью, ее кровью, ее удовольствием. Проникая столь глубоко и чутко, что собственное удовольствие для нее стало почти потрясением: увлеченная до исступления, она неожиданно содрогнулась в унисон с Госпожой. И как после, уже лежа у нее на груди, она стыдилась этого! Того, что не смогла полноценно прочувствовать, продлить для нее этот момент, посмела отвлечься на свои потребности, когда необходимо было… нет, не довести начатое до конца — возобновить его. И повторить. И еще раз. Момент настоящей искренности, абсолютной, полной близости, которую иначе не повторить и которой не достичь, наступил после всего, возник на изломе набирающего силу дня, когда солнце едва перевалило свой зенит. И Серас лежала, уткнувшись носом в подмышку Интегры, жадно вдыхая запах пота и тепла, земляничного мыла и табака, запах недавней сытой расслабленности. Виктория чувствовала ее на своих губах изнутри и снаружи, мельком облизывалась, словно боялась уже сейчас забыть и ощущение, и вкус. И ее пальцы вяло ерошили волосы Виктории, и она лениво, машинально загребала ногами простыню, в которую они кутались, и будто искала что-то (сигарету) свободной рукой, и трижды она набирала полную грудь воздуха, собираясь что-то сказать (сделать, предложить), но так и не говорила. В какую-то минуту она замерла, и это мгновение повисло между ними, напитавшись всеми возможными смыслами. Притихшая, испуганная его величественностью Виктория с легким восторгом осознавала его, прикасалась к нему, понимая, что мгновение это — одно из тысяч и тысяч. Оно раскрывает им столько дорог и возможностей, сколько они пожелают, и это значит, что им выбирать и пробовать, и пытаться, и ссориться, и улыбаться друг другу, и смеяться, и злиться, и защищать друг друга, и позволять все, что в голову взбредет. Быть вместе, потому что теперь им обеим столь сложно будет представить, как это — быть порознь. Да, им обеим. Виктория чувствовала это. И от этого осознания она вдруг поняла, что вот-вот заплачет. И Интегра увидит эти слезы, и назовет ее дурочкой, и может быть, даже разозлится, и надо срочно придумать, как бы оправдаться за эти слезы в ее глазах, что бы сказать или сделать. Виктория открыла было рот, нелепо задрав голову и вывернув шею. И встретила чуть сонный, нетерпеливый взгляд. «Что за глупости», — говорил он. — Я хочу целовать тебя, — сказала она вслух, размеренно и привычно, решительно. Я намерена целовать тебя всегда и всюду, не сейчас — каждый день, день за днем. Хочу распробовать тебя всю и взять все, что ты мне предложишь. Я хочу, чтобы ты тоже этого хотела и хочу, чтобы ты ответила мне прямо сейчас, пусть у нас и есть время впереди — вот что она говорила. И спросила одним прикосновением ладони к щеке: могу ли я? Виктория лишь поцеловала эту вверх протянутую ладонь. Щекотнула ее кончиком языка и улыбнулась. Обе они, глядя друг другу в глаза, сплетаясь ладонями и ногами, перекатываясь набок и целуя друг друга, понимали, что позади они оставили самую страшную часть пути — его начало. Дорога, что открывалась перед ними, была длиной как минимум в одну человеческую жизнь. И Серас Виктория хотела верить, что еще помнит, что значит жить достаточно хорошо хотя бы для одного человека, которому так легко и приятно будет поклоняться и с которым она будет готова ко всему. До самого конца.