Uberlebensspiel

В самом начале, всё было великолепно. Лучше попросту не могло быть. Иван был чутким, нежным, знающим всё, что нужно знать. Он был заботливым. Людвиг просто таял в чужих руках, полностью отдаваясь России, потому что знал, что тот будет делать всё, чтобы его немцу было хорошо. Германия не знает и не может точно сказать, когда всё изменилось. В один момент весь его мир подкосился, превратившись в Ад. Брагинский перестал быть добрым, нежным и заботливым, в их доме больше не звучали обычные, будничные разговоры, и на замену пришли крики, ссоры и слёзы. А потом пришли побои. Много побоев. Иван наносил их так, чтобы не оставлять следов. Людвиг даже не пытался сопротивляться, принимая это. Мозг не справлялся с резкой сменой характера любимого человека. Вскоре, пощёчины, удары и тычки стали обыденной нормой, а попытки их спрятать прекратились, позволяя синякам расцветать везде: от лодыжек до лица. Удары по лицу были самыми редкими, но не самыми болезненными. Однажды, в самом яростном порыве гнева, Россия схватил его за волосы и несколько раз ударил головой о стол. А после ушёл. Германия тогда заперся в ванной комнате и долго рыдал в колени. К крикам и издевательствам он начал привыкать. К обвинениям в неверности, в том, что он мотается по мужикам, пока Иван, такой хороший молодец, пашет, чтобы содержать его. Первое время Людвиг пытался оправдываться, что обычно заканчивалось ещё большими криками и избиением. От недостатка всего — любви в особенности — кожа побледнела, ещё яснее проявляя тёмно-фиолетовые пятна с вкраплением красного. Самыми гадкими из этих синяков были следы чужих рук на запястьях. Слёзы к тому моменту кончились, как и попытки вернуть всё на круги своя. Ему началось казаться, что то счастье было бредом, иллюзией, которую он сам себе придумал. Вера в это становилась всё больше. Какое счастье, если каждый день сплошной Ад? Когда Брагинский впервые пришёл домой пьяным, Людвиг испугался. Сложно не бояться постоянных побоев от полностью адекватно мыслящего человека, а что может сотворить пьяный не знает никто. Совсем никто. — А вот и... ты, — рычит Россия, вполне уверенно подходя к Германии и хватая его за руку. Попытка вырваться проваливается и заканчивается криком, когда конечность сжимают до боли и новых синяков. — Пошли. — Ваня, отпусти. Ваня, пожалуйста, отпусти, — немец упирается, но удар по лицу быстро заставляет его прекратить. — Пошли со мной! Людвига утаскивают в спальню, кидают на кровать, из-за чего он со всей силы прикладывается щекой об спинку. На испускающего всем своим видом агрессию Ивана Германия старается не смотреть. Русскому на это наплевать. — Снимай, — не уточняет он, но Людвиг понимает. И пугается. Даже пытается убежать, но его снова со всей силы ударяют. — Снимай, шлюха. Чужие руки хватаются за ткань домашних штанов и Людвиг кричит, пихается, пытается дать отпор, потому что он не хочет. Раньше было лучше! Его не слушают, игнорируют, а после всё-таки стягивают штаны и снова бьют по лицу. Из разбитого носа и губы течёт кровь, неприятно пачкая красным. То, что происходит дальше остаётся в голове как смесь гнева, боли и разочарования. Только это и остаётся, потому что после... что ж, кровь можно смыть, а синяки замазать. Ночные кошмары, правда, от этого не исчезнут, как и воспоминания. Всю следующую неделю Германия шарахается от входной двери, едва слышит знакомые шаги. Это его не спасает. Его уже ничего не спасает. Мысли о том, что его любви хватит, чтобы спасти их отношения, ушли и на их место пришли мысли, что он сделал что-то не так, что он во всём, что с ним происходит, виноват, что Иван просто жертва всего этого. Попытки сделать что-либо не помогают, ничего не меняется: побои, оскорбления, всё это остаётся и становится только хуже. У Людвига забирают телефон, ему запрещают покидать квартиру, но даже после этого его продолжают обвинять в измене. Германия запутался. Когда в повседневность вписалось насилие другого характера, он понял, что не выдерживает. Ситуация уже давно в чужих руках и беспомощность — это единственное, что осталось. Синяки встали на постоянство, вместе с кровоподтёками, выдернутыми клоками волос и мешками под глазами. Про неспособность есть из-за всего этого, он даже не думает. Почему Иван не видит этого? Почему всё резко изменилось? Что Людвиг сделал не так? На эти вопросы нет ответа. Да и получить их он не может — любая попытка заговорить с Брагинским заканчивается очередной порцией побоев и насилием, от которого немца попросту мутит. Это не делает хуже, хуже просто некуда, становится лишь... обидно. Хотя бы эмоции он всё ещё чувствует, это доказывает, что он ещё не умер. Или всё-таки он мёртв, а это его Ад? Если так, то было бы неплохо, если бы ему кто-нибудь об этом сказал. Он теряется во времени, продолжая существовать. Иван исчезает из квартиры на сутки, а то и больше, после всегда возвращаясь разозлённым. Обычно это заканчивалось страшными побоями и битьём об угол стены. Даже после потери сознания своей жертвы, Брагинский не успокаивался, продолжая издеваться. Для Людвига стало привычным находить на себе следы... того насилия, а затем сдирать их мочалкой в душе. На выпирающие рёбра, таз и позвоночник, он не обращает внимания, как и на подзажившие следы верёвки на горле — Россия пришёл пьяным, накинул удавку ему на шею и протаскал по всей квартире. Наверное, если бы не лютая доза алкоголя в крови русского, то Германию бы задушили. «Спасибо» алкоголю он всё равно не скажет. Да и что-либо ещё он никогда не скажет. Не потому что не хочет или не с кем, а из-за Ивана. Даже если ему вернут телефон, он вряд ли сможет кому-то что-нибудь сказать. Рассечённый ножом язык на это больше не способен. Людвиг продолжает винить себя очень долго. Всё, что с ним происходит — его вина. Только его и ничья больше. Всё заканчивается, слишком резко и неожиданно, когда дверь в квартиру попросту выламывают, а на пороге появляются вооруженные люди. Ивана в квартире нет и Германия думает, что это хорошо. На появившегося брата немец смотрит с удивлением, стараясь вспомнить его. Объятия оказываются такими же неожиданными и очень болезненными из-за синяков на животе. Когда у Гилберта пропадает радость встречи, на него наваливается осознание, что Россия сделал. От его брата остался один худой скелет с выпирающими из-под кожи костями, ломкими волосами и безэмоциональными глазами. На просьбу сказать что-нибудь Людвиг качает головой, руки за спину прячет и делает несколько шагов назад. Пруссии не нужно долго думать, чтобы забрать брата в охапку и увезти в больницу. Там Германия впервые проливает слёзы счастья, едва замечая что-то, кроме опостылевшей квартиры и именно там Гилберту говорят, что с Людвигом делали, без присутствия оного. Несколько сросшихся неправильно переломов, множественные синяки, ссадины и кровоподтёки, следы сексуального насилия и повреждённый чем-то острый язык. Зря прусс доверился этому Брагинскому, совсем зря верил в очень убедительные слова, что Людвиг немного приболел и потерял голос, телефон разрядился, а потом сломался. Нужно было сразу же ехать туда. Германию лечат, стараясь обходить целый букет фобий и страхов. Немец боится всего: шагов, голосов, касаний, шума бутылок... Всего. Но это стараются лечить. Синяки исчезают с кожи при помощи мазей, язык обрабатывают какими-то средствами, позволяя снова говорить, и вес возвращается в норму. Людвига водят к психологу, пытаются ему помочь, но в одном он непреклонен — он виноват, а Иван жертва, в итоге сорвавшаяся. Когда его привозят в суд, как свидетеля, и он видит Брагинского, сердце делает несколько ударов и ускоряется. От побега его удерживает брат. — Людвиг... Людвиг, прости меня. — Я... — на спине ощущается рука Гилберта, поддерживающая его. — Я не могу. Прости. Он уходит прочь, пока процесс не начался. В голове щёлкает тумблер, и появляется первая правильная мысль: Виноват во всём этом только Иван.