Пятьдесят третий круг

Кокичи с каждым разом все легче на душе, и как будто плевать. Рантаро и не думает никого предупреждать о своей выходке. Ну что за кретин. Один аккуратный намёк — «Амами-чан, сладкий, я знаю ведь все» — и зелёные волосы дыбом встают, а в глазах плещется шторм недоверия. С Каэдэ и не поговорить толком. Девчушка треплет лиловые волосы и смеётся звонким колокольчиком, вальсирует прямо к краю рояля, стуча башмачками потертыми по лакированному покрытию. Кокичи бы заплакал, но над двумя столкнувшимися баранами уместно только усмехнуться надменно. Рьема басит что-то про смысл жизни и Кокичи кажется, что про свой он давно уже позабыл, двигается просто по инерции, как будто когда-то давно его толкнули, и он катится по склону неумолимо, обдирая локти и колени, зарываясь пальцами в землю в безнадежных попытках остановиться. Но куда его тонким ручонкам против тяжёлых часовой, минутной стрелок? Разве только на секундной он в состоянии ещё повиснуть всем телом и задержать ее ход, хоть самую малость. Кируми кричит, надрывно и ужасающе, как дикий зверь, мечущийся по клетке, бросающийся на стены, разбивая лишь собственное тело в результате. И Кокичи, слушая эти вопли, находит аналогию свою с полетом вниз по склону более, чем безупречной. Потому что губы кривятся в улыбке, а глаза сухи, протереть их будет больно. Потому что вид отчаявшейся женщины, которую он совсем не в шутку когда-то звал мамой, которая в прошлой жизни приносила ему сладости и целовала в лоб, не вызывает в нем ни толики сочувствия. Иногда Кокичи думает, что же случилось с его сердцем? Оно засохло? Сгнило? Его кто-то сьел? Или сам Кокичи выблевал его в какой-то момент, ну потому что этой игрой он сыт уже по горло, и отчаяние и надежда — наркотик ебучий — слишком горькие для его детского сахарного ротика. Что случилось с его сердцем такого, что трупы друзей вроде даже пахнут, кажется, приятно? Что изменилось, раз сюжетные повороты струн души не задевают, и даже новый сценарий не пробивает на искренние рыдания? Странно прозвучит, но Кокичи даже скучает по тем денькам, когда смелости хватало позволить слезам свободно стекать по щекам при виде холодеющего тела Энджи, и хватало дурости, чтобы пританцовывать от возбуждения во время расследования, замирать от благоговения, наблюдая за лёгкими, уверенными движениями Корекио, за его шагами, вкратчивыми, выверенными, по доскам предательски скрипучим. Было время, когда Кокичи позволял себе смеяться, стены и потолки сотрясая, над нелепыми шутками Киибо, играть в прятки и салки с Химико, выкинув из головы, в какой игре на самом деле находится. Было время когда Тенко крепко обнимала его, грозясь поломать хрупкие рёбрышки, и кричала о том, как защитит его, ведь он такой добрый и искренний, переслащенный даже, ненормально для мальчишки, и сердце у него большое и светится. Теперь Тенко лежит, свернувшись калачиком на полу, спокойная в кои то веки, и сдержанная, как и хотела когда-то. У Кокичи возникает до ужаса детское желание прокатиться с ней разочек на качелях. А потом исчезает, потому что с тупыми спермобаками без сердца на месте, и мозгами набекрень, никакие девчонки не гуляют. У Кокичи много воспоминаний, не подходящих этой самой, хрен знает какой, временной ветке. С этой «реальность-фантастика-херней» разобраться, где правда и где ложь уже просто невозможно. В воспоминаниях фигурирует мальчишка в белом, явно откосивший от дурки, потому что, несмотря на сходства, Оума себя с ним ни в какую не ассоциирует. Мальчишка истерит и колотит маленькими кулачками по двери в обитель стимпанк-потаскухи, зовет её, и лепечет что-то про «нельзя сдаваться» и «пожалуйста, Мию-чан, не бросай нас!»… Кокичи смешно наблюдать за этим дурачком, и слегка неприятно заглядывать вперёд, наблюдая как подруга заносит молоток над замершим телом, и как после смерти он просыпается в тесном шкафчике на первом этаже проклятой академии. Вторая ветка — это беготня по лесу с добродушным энтомологом (который и по головке погладит, и на ручки поднимет), совместные всхлипы и рыдания от увиденного в свете фонарика, а затем попытки унять дрожь в руках и суета на крыше — мальчишка ведь не хотел её смерти, не хотел смерти друзей, но ведь что же ещё поделать? В первый раз мальчишка при виде изуродованного тела Гонты не сдержался и, глухо кашляя, опустошил желудок. Он давился слезами, соплями, рвотой, и, возможно, кровью, которая обволокла его с головы до ног: это кровь Гонты, Мию, и, кажется, всех остальных, потому что он мог спасти их, играл же второй раз, но не сумел, не успел, не догадался. Кайто крепко обнимает его и шепчет слова утешения, с его губ тоже капает кровь на лиловую макушку, а странный мальчик просто хочет сдохнуть поскорее и не проснуться в пыльном шкафу. На двенадцатый же раз смерть Гонты не вызывает даже слезинки, только разочарование ощутимое, мол, тьфу ты, опять все идёт ко дну. Маки орёт что-то неразборчиво и сжимает его горло, а Кокичи думает уже только о том, кто её угрохает в его следующей жизни, и пытается припомнить, кого угрохала она сама на девятом кругу. Кажется, Шуичи, но выживший Рантаро и не имея детективного таланта раскрошил тот классный суд своим изящным кулачком, и Маки скоро вопила, проткнутая смертоносными лезвиями под уродский напев «ла-ла-ла-ла»… «Ла-ла.» — Мычал Кокичи задолбавшую мелодию и размышлял о своей собственной казни — там, наверно, будут шахматные доски, армии верных слуг, обратившихся против него, а ещё много много вранья и много много игр. Их Кокичи, вроде бы, ненавидел. В четырнадцатой истории он проверяет предположение свое, и умывает руки от крови глупой пианистки. Но Шуичи очертили под дьявольскую музыку белым мелом ещё на первом суде, Рантаро так и не добрался до своего маленького секретика на пятом этаже, а значит некому было ткнуть пальцем во врунишку, затянуть шарф клетчатый потуже, и возопить, что тот убийца. Кокичи стеклянными, тупыми глазами смотрит, как Химико захлебывается внутри чёрного ящика, как мальчика-робота рубят на куски, как по бедрам Мию стекает струйка крови, как Цумуги хлопает в мозолистые ладошки и улыбается широко-широко, вот-вот щеки порвет, и машет на прощание, нелепо покачиваясь, как как-то нихера не знакомый, но гнев пробуждающий невыносимый. Кокичи бы и рад смыться поскорее, внутри ведь ничего не осталось, и три казни заставили его лишь подтанцовывать слабо, потому что, ну, игра — отстой, но композитор ведь старался. Громоздкие двери открываются, а здание школы трещит по швам, прощаясь с победителем, распахнувшим большие глаза в следующее мгновение в темноте ебучего шкафчика. Семнадцатая ветка была встречена громкими рыданиями Юмено, Тенко, заляпанной в крови Энджи и своей собственной, и Корекио, теребящим выбившийся из-за уха локон. Какой-то мальчишка из далёкого прошлого бы обнял антрополога покрепче и помог стянуть маску раздражающую, но ему и с собственной маской помощь бы не помешала. А с травмой от сестры несамостоятельным и чертовски живучим убийцам справляться приходится самим. Ну и что, что длинные волосы острижены рывком неосторожным, будто ржавой катаной, и что, что сестринская одежда обжигает тело хрупкое. По крайней мере не ему рыдающий энтомолог сворачивает шею, бросая в снегу, и не ему разрывать лёгкие, свернувшись на полу шкафчика, встречая глаза робота взволнованные. Двадцать четвёртый круг — и кто-то с едва заметными «V» и «3» в глазах, переодевшись в Шуичи, ударяет маленького лидера ножом в спину. Двадцать восьмой — И Рьема с силой швыряет окровавленный теннисный мяч на пол, стягивая смешную шапку, голосует за себя на суде мгновенно, не смея поднять глаз на перечеркнутое лицо Гонты. Тридцать пятый — Энджи приносит, наконец, жертву Атуе, даже не скрывает улыбки и перепачканной в крови юбки, а над потолком подвешенны четыре трупа. Сорок второй — Киибо хватает изобретательницу за волосы, извиняется и тараторит что-то про голоса. Сорок девятый — И кучку недалеких школьников, возомнивших себя героями, перебивают одного за другим за нарушение школьных правил. Пятьдесят… Третий? Кокичи подмигивает Кайто, и смотрит устало на то, как дрожит рука астронавта, опускаясь на кнопку. Кокичи не знает, что должен сделать, чтобы остановить игру навсегда, кого он должен пренепременно спасти, скольких прикончить, как подохнуть, и в каких позах. Но как бы там ни было, он надеется - да, грешит этим чувством — что этот раз, пожалуйста, хотя бы этот, будет последним. Пресс опускается с грохотом и раскрашивает в пыль часовые стрелки.