Ласточка

Мимо них пролетела целая свора разодетых в безразмерные, грязные и мокрые от пота рубашки мальчишек. Тощие, костлявые: одни руки да непомерно острые колени выделяются на исхудалом теле. Лишь гнездо взлохмаченных волос на голове бросается в глаза. А их глаза — огромные, глубокие, словно колодцы. Их щёки — впалые, ввалившиеся внутрь. Голодные взоры не бороздили спину — они лишь восхищенно глазели, затаив дыхание — и от взгляда этого Кайлею становилось дурно. От восторженного шепота позади становилось не по себе. Он помнил тот первый год, помнил себя, остриженного наголо и напрочь искусанного блохами, помнил Реефа, такого же тощего и изможденного, лишенного сил и желания жить, а после… После они впервые убили и навсегда забыли о голоде, страхе и скитаниях в поисках крова. Узнали, как приятно тяжелит пояс кошель с серебром. Познали все прелести скитаний, всю сладость преследования, потому что одинокий всегда погибает, но стая живет. Ганза живет. Крысы из пограничья живут. Пока вокруг идет смерть, война, чума... Ведь главное держаться вместе, стоять рядом, плечом к плечу. — Я хочу быть, как они, — приглушенно твердил парень с россыпью веснушек на укрытом рытвинами от оспы лице. — Соберу свою ганзу и уйду в леса, как Гиселлер когда-то, и что тогда? Кто посмеет назвать меня рыжим Томом, а? Будете приносить мне подати, а я буду плясать в овине, прямо на столе, как Фалька. Да так, чтобы ставни дребезжали. Так, чтобы земля тряслась, — его щеки зарумянились, глаза вспыхнули желанием, неосуществимой мечтой. Знал ли он, чего вправду хочет? Знал ли, как страшно бывает прятаться под трухлявым пнем в немой надежде скрыться от ниссаров? Знал ли, как ужасно сжимаются внутренности, когда на лицо летят капли крови из чужой, перерезанной глотки? Нет, мальчишка был слишком юн и ничего не смыслил в этой жизни — ему не сравнялось и десяти. Досадно цокнула языком Искра. Неодобрительно глянул Гиселер, одним взглядом заставив мальца закрыть рот. Кайлей промолчал, глупо ухмыляясь и нашаривая на поясе рукоять клинка. Они знали, все они знали, как близко стоят у пропасти. Знали, что стоит оступиться, замешкаться на один короткий миг, и дорогой бархат одежд заменит петля, туго затягивающаяся на шее. И только безумец мог желать себе такой судьбы, ведь их вино всегда горчило вкусом крови, роскошные шелка навсегда пропахли смертью, и неспокойными были их сны. — Ну так, что, господин хороший? — елейным голоском пропела Фалька, опираясь рукой в деревянный кол посреди ярмарочной площади. — Возьмете лошадку или снова приметесь цену сбивать? Чистокровный жеребец резво фыркнул, поднимая копытом облако пыли, норовисто встряхнул головой, хлестнул хвостом. Рееф держал его за поводья сильно, не ослабляя хватку, не позволяя почувствовать свободу. Ведь это дурацкое чувство быстро туманит разум и напрочь лишает покорности — оно щекочет ноздри похлеще фисштеха и забыть его сложно, почти невозможно. Оно въедается в память, пропитывая её, будто едкий дым. — Не думай, милсдарь, мы же тоже не вчера родились, — хищно усмехнулась Мистле, делая шаг вперед и показательно поглаживая рукоять меча большим и указательным пальцем. Её неровно остриженные волосы колючим ежиком выбивались в разные стороны. Светлые непослушные пряди, косо спадающие ниже ушей, выглядели ужасно нелепо со смесью безупречно-белой кожи и светло-алых губ. — Породистая лошадь, Вертихвост. Бери, не пожалеешь! — добавил Кайлей, встряхнув головой и хищно оскалив зубы, насмешливо, почти по волчьи. Вертихвост молчал, поджав пухлые и сальные, словно два фаршированных каплуна, губы, и надув обвислые щеки. Будто в этот короткий миг ему предстоял выбор, изменяющий всю его жизнь, разделяющий её на до и после. Был он низким, толстым и приземистым, с курчавой бородкой и маленькими свиными глазками, вечно стреляющими по сторонам в поисках собственной выгоды. Да и морда у него была истинно поросячья: вздёрнутый кверху нос размером с недоспелое яблоко, розовые, пышущие румянцем щеки и жесткая, как проволока, бородка, медленно переходящая в светлый пушок, укрывающий всё лицо. Он больше походил на толстого борова, чем на главаря ганзы. День стоял ясный, пригожий: солнце светило, но не жарило, и ветер охлаждал, а не пробирал насквозь. Площадь вокруг буяла разномастной толпой людей — ремесленниками, торговцами, кметами и теми, кто так неумолимо выделялся среди измученных роботой лиц. Их можно было узнать сразу — гордых, властных, глядящих на мир свысока, с острыми клинками на поясе и тяжелыми кошелями в руках. Таких сторонились бабы, подле таких вздыхали молодые девицы и давились завистью голодные сопляки. Площадь кишела разбойниками с большого тракта, мясниками, не знающими жалости и пощады. — Да породы в нём меньше, чем в моей псине, Кайлей. Лошадка неплохая, но за такие деньги я чертей в упряжи куплю, — бормотал Вертихвост заламывая унизанные крадеными перстнями пальцы — толстые, грубые, совершенно лишенные ловкости. — Молчал бы, шельма поганая. Глянь на лошадь, да зеньки свои разлупи. Слепнешь небось уж с годами, — взвился Кайлей, не сумев замолчать. Он никогда не умел. Это было выше его сил, потому что когда молчал он, то говорил клинок, и разговор тогда выходил мучительно коротким и резким. Довольно усмехнулась Фалька, вызывающе отбросив челку с глаз, одобрительно хмыкнул Ассе и даже на лице Искры проступила довольная, но еле заметная глазу улыбка — лишь слегка сверкнули мелкие эльфийские зубки и дернулись уголки тонких губ. — Кайлей, заткнись, — шикнул Гиселер, подступив к нему. На лбу командира проступила глубокая морщина. Залегла между бровей, выражая лишь легкое недовольство, граничащее с раздражением. Лишь это и не больше того, но переступать тонкую грань и вправду не стоило. Не сейчас, когда зима близко и ниссаны рыщут по лесам. — А что Кайлей, что Кайлей, Гиселер? Чистую правду говорю же. — Цену набиваешь ты, засранец, прям как девка посреди борделя, строящая из себя сплошную невинность, — вкрадчиво прошептала Мистле, описав круг и ловко запрыгнув на дубовую колоду возле помоста. На её бледном лице искрилось молчаливое презрение, скрытое под слащавой ухмылкой, глаза хитро сверкали, глядя по сторонам и неизменно замирая на Фальке. И Кайлей хорошо знал этот взгляд Он и сам частенько поглядывал так на молоденьких кметок с пышными грудями и румяными щеками, на бледненьких дворяночек, аккуратно утирающих слезки батистовым платочком, на роскошных, словно розы в саду, доченек старост погостов, на пригожих вдовушек в черных шалях, и на Фальку… На неё он тоже так смотрел, иногда, временами, а после прятал глаза. Отводил их в сторону, пытался выбросить из головы её голос, глаза, волосы — всё, что было в ней хорошего. Всё, от чего он замирал, затаив дыхание, словно безмозглый олух. — Отдавай за три флорена, — хихикнул Вертихвост, деловито заткнув пальцы за кожаный пояс, — не то продашь жеребца на мясо. Тебе за это и гроша ломаного не дадут. — На мясо? — взвилась Искра, гордо встряхнув копной черных локонов: они словно юркие змеи распались на расшытый серебряными нитями кафтанчик, укрыли изящные, острые плечики эльфки. — Тушу бы твою на скотобойню, покупаешь за четыре и убираешься отсюда или не платишь ничего, но убираешься отсюда гораздо быстрее с колом в заду. Хохот Вертихвоста оборвался, резко и неестественно, ещё мгновение он висел в воздухе, а после исчез, словно его и не бывало. На пухлом лице застыла с трудом сдерживаемая ярость: униженная гордость взяла вверх. Толстые пальцы зашевелились в воздухе давая почти незаметный, молчаливый жест. Со всех концов площади сквозь плотную толпу закопошились, осторожно и тихо следуя к помосту, одетые в вызывающе безвкусные дублеты прошлогоднего кроя, с кривой сталью за поясами и длинными рубцами шрамов на обветренных лицах. Всего лишь жалкое сборище головорезов. Дурацкая попытка запугать, их, Крыс из пограничья — тех, кто видел сотни кровавых бань, тех, кто прошли сквозь презрение, окунулись в него с головой и вышли сухими из этой трясины. Клинки вырвались из ножен, как один. Солнечные блики заплясали на остриях. Семь лезвий отверженно глядели вперед, семь рук цепко держали рукояти. И надо быть законченным идиотом, чтобы решиться выйти против них, нужно быть безумцем или вовсе не иметь мозгов. Но Вертихвост имел, они скрывались в угловатом черепе, под блестящей лысой макушкой, и они работали, напряженно и быстро. И уже через миг истресканные губы вновь сложились в улыбку, на обвислых щеках забегали желваки. — Эх, Крысы, клячу по цене чистокровной никто не возмьет, — спокойно проворковал он, положив руку на плечо Кайлея. Нежно, почти по-отечески, вот только отец никогда не клал руку ему на плечо: чаще эта рука отдавала ему подзатыльник или оплеуху. Барон ещё тогда знал, что сын его вырастет страшно непутевым. Барон ещё тогда чувствовал, что одно его существование навлечет на весь род беду. Но временами Кайлей скучал по нему, по отцу, сильному, властному, величественному — он помнил его с мечом или шпагой в руках; помнил, как чудно смотрелся на нем белоснежный мундир, как стол его был напрочь завален бумагами, книгами и картами. А ещё помнил глаза, серо-зеленые, как у него, вот только отцовские глаза, несмотря ни на что, были мягкими. У Кайлея же резали, словно сталь. Он стряхнул пухлую руку без промедления — дурацкий, вызывающий и никому не нужный жест, учитывая то, что меч его до сих пор не вернулся в ножны. — Ещё чего, — вклинился Рееф. — Сам из упряжки забирал, не конь, чистое золото. Эх, сукин ты сын, Вертихвост, раз от такого добра отказываешься. Лошадка-то быстрая. Глянь, как под седлом пляшет. — Пляшет, пляшет. Знаю я вас: милю проеду и всё, хромая кляча, а хромая моей ганзе ни к чему. Мои ребята резвые, привыкли к скакунам. Возьму запасной, и то за три флорена, — липкая усмешка застыла на мясных губах, словно насмешка, отвратительная насмешка. Да кто он такой, да как его зовут?! Ещё миг и меч продырявил бы рыхлое тело насквозь. — Резвые, — захохотала Фалька, выступив вперёд и притопнув каблучком новеньких сапог с блестящими позолоченными пряжками, — резвые, как мокрые куры, как муха в кипятке, резвые? Это по-твоему резвые? Укажи мне любого и ставлю два флорена, он будет глотать пыль из-под копыт моей лошади. Это звучало, как вызов. Дерзкий, хороший вызов. Пепельная челка вновь упала ей на глаза — она безуспешно старалась спрятать её под красный беретик, из-под которого уже выбивалась, спрятанная ранее коса, на шее был повязан хорошенький платочек и… Кайлей отвел глаза, уперев их в голубое небо. Так нельзя, иначе заметят, раскроют всё то, что он скрывает — тщательно, бережно, осторожно. — Четыре флорена и прощаемся, — отчеканил Гиселер, устало выдохнув воздух. — Это моё последнее слово. — Три, и я в долгу, — извивался Вертихвост, стреляя маленькими глазками, усмехаясь по-шельмовски и медленно, будто играя, хлопая по толстому, набитому доверху мешочку на поясе. — Падла ты, всё-таки, — прошипел Кайлей, делая шаг вперед, огибая Вертихвоста полукругом и намереваясь воткнуть кинжал в его толстую шею по самую рукоять, или хотя бы на четверть всей длины. Да так, чтобы жадный гад упал на сырую землю огромным бесчувственным мешком, доверху набитым внутренностями. — Закройся, Кайлей. Говоришь слишком много, гляди, язык от трепни отвалиться. Гвоздями приколачивать будем, — вкрадчиво прошептала Искра, обдав гарячим дыханием шею, испепеляя его резким взором. Отчитывая, словно мать — непослушное дитя. — Бери, Вертихвост. Бери и запамятуй, что через недельки две намечается дельце, отнюдь не дурное дельце. Если всё будет в ажуре, то свидимся в Лоредо, в погосте, — наконец-то начал Ассе, задумчиво натирая лезвие клинка до неотразимого блеска. — Готовь деньжата, Вертихвост, ведь туда, на ярмарку, притащим лучших жеребцов. Поверь, таких лошадок твои голодранцы ещё не видали, — Фалька хихикнула, сократив расстояние в один шаг, забавляясь, будто кошка, поигрывая золотой цепочкой на тонкой шее. Вертихвост замешкался, закопошился чуть пуще прежнего, лениво и нарочито медленно потянул завязку на набитом доверху кошеле, будто добрый господин желает оказать милость назойливым слугам. За такое было впору плюнуть ему в лицо, отбросить его жалкие деньжата и уйти в леса, но Гиселер протянул мозолистую руку, преодолевая собственное отвращение. Сейчас каждый флорен на счету, каждый медяк и золотой дукат. Близиться зима, час, когда холод пробирает до костей, когда ты готов отдать всё за чашку водки или эля, лишь бы согреться и не сдохнуть от холода на перевалах. — Тьфу на вас, милые мои. Рееф, со мной? Или будешь ждать, пока он выудит из портков кошель? — расхохотался Кайлей, пряча меч в дорогие ножны. На сегодня с делом было покончено: жеребца, черного, как сама ночь, уже ухватили под уздцы люди Вертихвоста. Он бросил на него один-единственный взгляд. Фалька тоже смотрела. Рееф ткнул его локтем в бок, и они пошли, сквозь толпу, которая расступалась, будто по чудесному велению, награждая коротким оценивающим взором заполненные товаром ряды. Шли быстро, потому что на немногочисленных лавках была лишь репа, чеснок от вампиров, чеснок для мяса и для пирогов, ещё имелась морковь по цене золота, гнилой лук и прогоркшее молоко, сладкая вата, сахарные леденцы на палочках, тряпичные куклы, деревянная свистулька, игрушечная лошадь и ещё невесть что, затерявшееся среди множества других безделушек. Зелье для восстановления мужской силы, от гайморита, геморроя, гнойных ран, гномье снадобье из корней дуба, вяленая кожа змеи, сушеная лапа зайца, заячья лапа, консервированная в спирте, эльфьи зубы на веревочке, ожерелье из янтаря. Фисштех. Шаткий прилавок, приткнувшийся к самому концу ряда. Дряхлый, как и торговка стоящая за ним — вся иссохшаяся, тощая, напоминающая скелет, обтянутый кожей, но улыбка её была ласковой, спокойной, даже нежной. — Дай-ка три пригоршни, бабулечка, — ухмыльнулся Рееф, бросая на прилавок два медяка. Скрюченные пальцы мгновенно потянулись к мешочку, бережно сняли завязку, медленно и уверенно отмеряли граненой кружкой белый, сыпучий порошок. От одного его запаха у Кайлея защипало десны. Еле заметный дымок, исходящий от мешочка, уже мелкой белоснежной крошки заставлял кровь бурлить сильнее. Одна щепотка, и мир вокруг кажется сказочным королевством. — Ох, спасибо вам, милсдарь. Век доброты вашей-то не забуду. Знаю я, всегда знала, что хлопцы вы добрые, раз надобно будет больше порошочка, так приходите, приходите, к бабке Анке, молодцы. Приходите, соколики вы наши. В беде бедноту не оставите, знаем, знаем, запамятовали уже, — она пречитала, заламывая к небу костлявые руки, обнажая в широкой ухмылке два последних зуба и пустоту, бездонной пропастью зияющую вокруг них. Она ухватила его за руку в знак благодарности или невесть чего ещё. Ладонь её была теплой, шершавой, будто наждак. От её прикосновения он поморщился и одернул запястье, слишком много себе позволяет старая, иссохшая от годов старуха, непозволительно много. — Сырая земля, — выдохнула она ему вслед. — В сырой земле лежать будешь, не видать тебе этой Саовины. И следующего Белетейна не видать — извивайся, петляй, но это на судьбе твоей черными рунами вписано, не под силу тебе этого изменить, — голос казался холодным, режущим, клокочущим, будто вода в котле, вовсе не похожим на теплую болтавню старушки. Он лишь глядел на неё через плечо, замирая от каждого слова. — За спиной твоей, милый юноша. Близко, близко стоит беда. Она дышит тебе в затылок, а сама, будто смерть, бледна, а глаза её — изумруды, а внутри неё — пустота. — Что за бред ты несешь, ведунья? — в его руке блеснул кинжал. Острие зазывно сверкало, готовое тотчас полоснуть по тощей шее. — Третью ночь ты не знаешь покоя, она снится тебе по ночам, — прошептала старуха, заглядывая в его глаза своим остекленевшим взором, улыбаясь беззубым ртом. Ему казалось, что он окаменел, будто тело заковали в невидимые цепи прямо на этом месте, не позволяя сделать и шагу назад. — Пойдём отсюда, Кайлей. Сдурела баба, не видишь? — прошептал Рееф, утягивая его за руку. — За версту видно, что полоумная, — ответил он, уходя прочь. Вне себя от ярости. Вне себе от ужаса и злости. Не могла же эта старая карга в выцветшей от времени юбке и потрепанном кожушке знать, что вчера, позавчера и ещё несколько дней ранее ему снился сон. Пепельные пряди, мягкие, словно батист. Зеленые глаза, цвета чистейших изумрудов. Тот сон был дурным, но той ночью приснился ему ещё раз.