***
Бен встретил меня в какой-то халупе на Татуине — так похожей на Джакку песчаной планете. Открыл дверь, едва я постучалась, и почти сразу же прижал к стене, жадно блуждая руками по телу. Почти в беспамятстве я растворилась в его поцелуе, на мгновение как будто выпав из реальности, ощущая только его язык у себя во рту и его руки на своих ягодицах. Огладив его широкую спину, я тоже спустилась руками к заднице Бена и просунула ладошку за край его пояса. — Я соскучился, — прошептал Бен мне в губы и легонько толкнул меня вниз. Я присела и взялась руками за пояс его штанов. Бен слегка покачивался и гладил меня руками по голове. Я высвободила его уже твёрдый член, который с готовностью спружинил мне в руки. Я вдохнула запах Бена и провела языком по стволу, а потом обхватила его обеими ладонями. Мне нравилось отодвигать крайнюю плоть и облизывать багровую гладкую головку, как леденец. Бен тихо зашипел, втягивая воздух через зубы: — Ш-ш-ш! Очень остро, — слабым прерывающимся голосом сказал он и толкнулся мне в рот. Я не возражала и принимала его, помогая себе руками, потому что весь член у меня во рту не помещался. Ощущения, когда член во рту — не самые приятные, честно говоря, особенно если Бен забывается и в процессе толкается, доставая мне почти до горла. Тогда я начинаю давиться, еле сдерживая рвотный рефлекс, а в уголках глаз выступают слёзы. И Бен шепчет: «Прости!» — и гладит меня по голове. Но мне не сложно и не противно радовать его, ведь я его люблю. А если любишь человека, то не всё ли равно, куда его целовать? Получается, в губы его целовать можно, а в другие части тела — нет? То есть ты его любишь, но не целиком: частично любишь, частично нет? Я обхватила мошонку рукой, перекатывая её между пальцами, и удвоила усилия. Бен тихо застонал, а потом его член дёрнулся, и терпкая горьковатая жидкость полилась мне в рот. Я судорожно сглотнула, а Бен резко поднял меня вверх и, сжав в объятьях, жарко поцеловал. Ноги слегка дрожали от долгого сидения на корточках. Бен засмеялся и посмотрел мне в глаза: — Давай пить каф! Я улыбнулась в ответ и кивнула. Он суетился на маленькой кухне, грея воду и поминутно оглядываясь на меня. Потом налил нам в кружки каф и вынул из печки какую-то оглушительно вкусно пахнущую булку со сладкой начинкой. Я шумно втянула носом запах, а Бен засмеялся: — Я знал, что тебе понравится, Рей! — и стал разламывать булку на куски на большом круглом блюде. Я прихлёбывала каф и запихивала в рот куски угощения, а Бен смотрел на меня блестящими тёмными глазами и расспрашивал, какие стойки я выучила и удалось ли мне расшифровать ещё какие-то книги, забранные из храма на Ач-То. Разговаривать с набитым ртом было трудно, но я увлечённо отвечала Бену, а он периодически ловил мою ладонь, сжимал и гладил её. И едва я доела последний кусок, как Бен потянул меня из-за стола и стал теснить в сторону маленького отсека, дверь в который виднелась на противоположной стене. Я обхватила его за шею, потянулась к губам, а он медленно переставлял ноги, как будто танцуя, ведя меня в нужном направлении. На ходу Бен стянул с меня тунику и стал разматывать бандаж, не прекращая целовать. И вот мы оказались в маленькой комнатке с узкой койкой, явно предназначенной лишь для одного человека, но нас это не смущало — мы и так большую часть времени были на слишком далёком расстоянии друг от друга. И вот тогда-то Бен уложил меня на эту жёсткую лежанку и припал к моему лону. Мне было немного стыдно — такое у меня случалось впервые. Но Бен провёл языком по моим нижним губам, а потом поцеловал их так, как целует меня обычно. Никогда ещё мне не было так приятно с ним: он ласкал меня языком, царапая и натирая мои складки пробивающейся на подбородке и над верхней губой щетиной, проникал в меня языком снова, снова и снова. И, хотя я обычно стеснялась стонать, тут я просто не могла сдержать звуков удовольствия, помимо воли вырывающихся из меня. Чем громче я стонала, тем больше старался Бен, приникая ко мне всё ближе и пытаясь доставить ещё больше удовольствия. Между ног у меня всё горело, когда Бен не выдержал, подтянулся ко мне и впился в меня поцелуем. Я почувствовала свой вкус на его губах, нашла руками его давно уже готовый член и направила в себя. Мы синхронно застонали: я — ощутив внутри тёплую твёрдую плоть, а Бен — почувствовав, насколько влажной я стала. Он целовал меня в подбородок, в шею, в щёки, вбиваясь всё быстрее и быстрее. Я обхватила его руками и ногами, стараясь прижать как можно ближе к себе. — Потрогай себя, — шепнул мне на ухо Бен и обхватил мочку уха губами. Я послушно протянула руку, и вскоре мы почти одинаково содрогались: он на мне и во мне, а я — под ним. Бен всегда сжимал меня своей медвежьей хваткой, что было силы, когда кончал — так, что кости трещали. И я пылко отвечала ему, готовая бесконечно оставаться в его жарких объятиях. — Люблю тебя, Рей, люблю тебя! — целовал меня Бен. — И я люблю тебя, — шептала я ему в губы, гладя его лицо и испытывая бесконечную нежность к нему. Потом мы просто лежали: я — свернувшись клубочком на боку, а Бен — прижав меня спиной к себе, обхватив меня рукой и укутав собой, словно защищая от всего мира. Но я всё равно не могу расслабиться, никогда не могу расслабиться: я начинаю скучать по Бену, ещё находясь рядом с ним. И я всегда ухожу первой, потому что не могу допустить, чтобы нас кто-нибудь увидел вместе, и не хочу видеть, как он надевает своё облачение и превращается в Кайло Рена — чужого, далёкого мне человека.***
Четвёртый день, 39,5. Прикатился меддроид делать уколы. Укол в плечо, укол в ягодицу — и я поплыла в кружении головы. Несколько раз за ночь Роуз меняет мне мокрое насквозь постельное бельё, стелит чистое, я бухаюсь в его прохладную свежесть. Как мне жёстко спать! Этой койке больше лет, чем мне. Тонкий матрасик давно перестал быть матрасиком, я сплю почти на досках и чувствую, как они впиваются мне в кости. Мне плохо здесь, плохо! Я чувствую заражённость воздуха в отсеке. Медикаментов у нас мало, их надо беречь для тяжелораненых, поэтому я отказываюсь от многих из них и обхожусь обычными средствами. Брожу по отсеку, подмываюсь раствором марганцовки, смотрюсь в зеркало. Температурный румянец — во всю щёку. Сидеть не могу, лежать не могу, спать не могу. Только следы уколов болят, да вспухшие лимфоузлы мешают переставлять ноги. Появилось ещё несколько пупырышек возле дырочки заднего прохода, но я их не могу увидеть, я только целую свои нижние губки ваточкой с каплей бакты на ней и жду. Смотрю на коммлинк и жду — а вдруг мне позвонят. Но мне не звонят. Вернее, звонят: Лея, и По, и Финн, если они не на базе. И Роуз заглядывает несколько раз в день. Но я бы хотела, чтобы мне позвонил Бен, но он не звонит — я же сама не разрешаю ему. И температура не спадает. Вдруг увидела свои ноги. Они совсем исхудали, видны все косточки на коленях. Анатомический театр. Лея предлагает мне отдохнуть: ничего пока не делать, отложить тренировки, уехать на Набу и пожить там. Э, нет, не для меня это всё. Все хотят, чтобы я поправилась, а понять меня не хотят. Роуз притаскивает мне откуда-то новый мягкий матрас — добрая душа. Мне мягко, тепло и удобно. Уют согревает мне душу, я засыпаю. Ко мне приходят медсёстры и врачи, надавливают на язык ложечкой и не знают, что делать со мной — тощим длинным существом в короткой маечке и розовых трусиках. Вот появилась зелёнка — её привёз Финн, сказав, что это верное древнее средство, и его передала Маз Каната. Наплакавшись, я накрутила ваты на спичку и открыла пузырёк. Губы зелёные, зубы зелёные, дёсны зелёные, язык зелёный, пальцы зелёные, подушка зелёная раствором бриллиантовой зелени. Цвет надежды. Я превратилась в зеленокожую твилекку, только вот тощую и некрасивую. Мне предлагаются обливания холодной водой, экстракт прополиса пчёл с Дагобы, обтирания, оборачивания и компрессы, а также упражнения для наращивания мышц и прогулки на свежем воздухе. А я лежу на койке, в полусне разговариваю сама с собой, додумываюсь до того, что «слово начинается там, где кончается мысль», и тупо гляжу все подряд телесериалы на датападе. Мне нужен Бен — я тоскую, отчаянно тоскую по нему. Но показываться ему в таком виде не могу, закрывшись в Силе почти сразу после начала болезни. Главный друг для меня в это время — градусник. Я почему-то верю в его целительную силу: измерение температуры, чего я не делала за всю свою прежнюю жизнь, воспринимается мной как некая лечебная процедура, и так это убеждение и утверждается в сознании. Но меддроид градусник всё время отнимает, аргументируя свои действия заботой о его сохранности, я же лишаюсь своего единственного, действительно занимающего меня развлечения. Градусник мне сейчас — голубок, я всё жду, когда он принесёт мне оливковую веточку (читала такую легенду в книгах Люка). На попе образовались синяки и созвездие «Гентамицина сульфат»: на правой половинке десять звёздочек — десять дырочек от уколов на фоне сизо-жёлтого кровоподтёка. Вдруг начинает страшно болеть голова. Глотаю колесо какой-то таблетки, принесённой меддроидом, и запиваю его водой. Таблетка застревает где-то посередине горла и с трудом, скребя краями о стенки пищевода, протискивается дальше. В общую столовую я не хожу, моя «отдельная посуда» горкой возвышается на полке в отсеке. Особенно приятно, что есть маленькая розеточка с нарисованной на ней цветущей веткой какого-то растения — я в них не особо разбираюсь — на Джакку растений почти не было. Я накладываю в розетку кислого джема, подаренного Леей, который щиплет сейчас мне язык, а потом мою её и водружаю обратно на полку. Финн требует «не дышать на него», когда заходит навестить. А я всего-то хотела показать ему зелёный фильм ужасов. Горько и обидно. С досады ставлю градусник, и как долго длятся эти десять минут ожидания! Смакуя, вытаскиваю стеклянную палочку, вытираю её запотевшую поверхность. 36 и 3.