Поэт в душе

— А я, знаешь ли, рыцарь, — вдруг сказал ему Коровьев. Иван Бездомный встрепенулся, отвлекся от круговерти банальных рифм, толкавшихся у него в голове — одна хуже другой. Должно быть, он и правда плохой поэт, но все же поэт из него лучше, чем из Коровьева рыцарь. Он усмехнулся, прищурился. — Неужели? — уточнил он. — Настоящий рыцарь? — Самый что ни на есть настоящий, — закивал Коровьев. — У меня и боевой конь есть, и щит, и меч. И настоящие доспехи, тяжелые — жуть, простой человек в них на ногах не удержится. — И я не удержусь? — Иван выпятил грудь, пытаясь усилить контраст со своим тщедушным собеседником, но тот и ухом не повел. — И ты не удержишься. Ты же простой человек — сие есть прискорбный, но факт, впрочем, есть способы это изменить… — Коровьев хитро улыбнулся, словно вот-вот собирался сделать ему какое-то предложение — но Бездомного сейчас интересовало совсем другое. — Значит, ты и сражаться умеешь? — спросил он, чувствуя, как втягивался в эту глупую, но почему-то кажущуюся таинственной игру. Коровьев ожидаемо закивал. — И еще как! Целые армии падали от одного взмаха моего меча. Я парирую любые удары, задеть меня невозможно. Я не проиграл еще ни одной битвы, — его рот странно дернулся. — Одну разве что… но это было нечестным сражением. Не будем об этом говорить. — Где же ты отыскал целые армии?.. — пробормотал Иван и, не дождавшись ответа, махнул рукой: — А ну-ка, покажи какой-нибудь прием! — Легко! — Коровьев взмахнул откуда-то — не иначе как из воздуха — взявшейся тростью и принял странную позу, отдаленно напоминавшую боевую стойку; он смотрелся в ней невероятно комично — распластавший в воздухе свои длинные нескладные конечности, надломившийся в пояснице, скрививший лицо — но Бездомный вдруг ощутил пробежавший по спине холодок, словно страшная, неотвратимая опасность уже нависла над ним, и его голова собиралась вот-вот покатиться с плеч, совсем как у несчастного Берлиоза. Коровьев медленно повел тростью из стороны в сторону, и трость вдруг сверкнула сталью, кольчуга проросла сквозь его грудь, улыбка превратилась в жестко очерченный рот, который никогда не смеется, и Ивану даже почудилось, что смутный фиолетовый дым клубился вокруг тощей фигуры, ставшей вдруг угрожающей, но ни один прохожий не замедлил своего шага и не обернулся. — Ну как? — спросил его Коровьев, и туман в один миг развеялся. Иван потянулся к глазам и потер их ладонью. — Верю, — тихо сказал он, и брови Коровьева взлетели, губы застыли, проглатывая дразнящий смех; он наклонился и всмотрелся в лицо Бездомного, а собственное лицо его при этом отражало недоумение столь искреннее, что все прочие наносные выражения были сметены им бесследно. — Да ты, батенька, и правда поэт, — протянул он, мало-помалу возвращая себе прежние дурашливые интонации. — И пусть стихи твои дурные, но в душе… в душе ты поэт. Продолжай быть поэтом. Не будь рифмоплетом. Бездомный ошеломленно моргнул, и Коровьев очень удачно воспользовался этим моментом, чтобы исчезнуть бесследно — но ему ли удивляться, рифмоплету Ивану Бездомному, великому поэту в душе.