***
Прохладный весенний вечер накрыл Петербург мягким одеялом из молочного тумана. Сергей Иванович и князь Сергей Петрович Трубецкой неторопливо шли по набережной Мойки, направляясь к приятелю князя, известному поэту Кондратию Фёдоровичу Рылееву. Придя на квартиру Рылеева, они застали презанятнейшую картину: в центре гостиной у накрытого к ужину стола стоял молоденький офицер в полурасстёгнутом, слегка распахнутом на груди мундире. На лбу у него балансировал хрустальный бокал, до краёв наполненный игристым. Очевидно, штука заключалась в том, чтобы одной рукой дотянуться до сосуда и выпить его содержимое. Окружившие фокусника гости подзадоривали его, возбуждённо выкрикивая: «Давай, давай, давай!» Наконец юноше удалось захватить бокал и осушить его одним глотком, не пролив при этом ни капли, что вызвало настоящую бурю аплодисментов. — Михал Палыч, да вы, оказывается, волшебник! — Голос Рылеева был полон детского восторга. — Но позвольте, как же вам это удалось? — добродушно посмеиваясь, спросил подполковник Павел Иванович Пестель. — Магия, господин Пестель! — весело отвечал юноша. — Колдовство! — Ба! Какие люди! Сергей Иваныч! Князь! Мы вас уже заждались! — Хозяин дома наконец заметил вновь прибывших. — Милости просим, проходите! Позвольте вам представить: наш искусный иллюзионист, лейб-гвардии Семёновского полка подпрапорщик Михаил Павлович Бестужев-Рюмин. Молодой человек стремительно обернулся, и Муравьёв тотчас же понял, что пропал. Мягкие кудри Михаила отливали золотом в мерцающем свете свечей. Сумеречный полумрак делал его глубокие карие глаза почти чёрными. Сергей непроизвольно перёвел взгляд на чётко очерченные губы Бестужева, и внезапно ему непреодолимо захотелось попробовать их на вкус. Михаил улыбнулся, чуть склонившись в вежливом приветственном полупоклоне. На щеках его появились трогательные ямочки. При взгляде на них внутри у Сергея всё затрепетало, к лицу прилила жаркая волна. Он смотрел на радостного улыбающегося Бестужева, и ему казалось, что комната в одночасье озарилась ослепительным солнечным светом. — Выходит, мы теперь однополчане. Сергей Иванович Муравьёв-Апостол, лейб-гвардии Семёновского полка капитан. Рад знакомству, — в свою очередь ответил Муравьёв. И тут же присовокупил жестоко, — а вы тут, как я погляжу, трюкачествуете. Сергей тотчас же устыдился своего презрительного замечания. Он и сам себе не сумел бы объяснить, какой чёрт дёрнул его за язык. Будь его воля, он бы, не раздумывая, взял обидные слова обратно. Но сказанного, как известно, не воротишь. Юный Бестужев-Рюмин услыхал их, и лучезарная улыбка медленно сползла с его красивого лица. Он предпочёл молча снести оскорбление и лишь часто заморгал, тяжело сглатывая, словно пытаясь сдержать подступившие слёзы унижения.***
Впоследствии Муравьёв малодушно убеждал себя в том, что высказался верно, что Бестужев заслуживал именно такой оценки. Через неделю после досадного происшествия они вновь столкнулись на собрании офицерского кружка, и Михаил как ни в чём не бывало, дружелюбно улыбаясь, поздоровался с Сергеем и безуспешно попытался завязать светскую беседу. Муравьёва-Апостола натурально обескуражило подобное поведение. В конце концов, он несправедливо оскорбил Бестужева, а тот и думать об этом забыл, сделал вид, что ничего не произошло. По мнению Сергея это свидетельствовало лишь о том, что мальчишка был бесхарактерным и слабым. Он только на то и годился, чтобы показывать фокусы да развлекать офицеров. С одной стороны, Муравьёв был рад, что дело не кончилось дуэлью. С другой, ему порой хотелось схватить Бестужева и хорошенько встряхнуть его, чтобы наконец призвать к порядку. А может быть, чтобы лишний раз до него дотронуться? Сергей, как мог, гнал от себя подобные греховные мысли, но они появлялись всё чаще и чаще, грозя превратиться в навязчивую идею. Взглядом он непроизвольно искал Михаила всюду, куда бы ни пошёл. Некая сила, которой он едва ли мог сопротивляться, непреодолимо влекла его к Бестужеву. Сергей постоянно стремился быть поближе к нему. Как он говорил себе, лишь для того, чтобы подпитывать собственную к нему неприязнь. Хотелось невесомо касаться нежной кожи его ладоней, вдыхать лёгкий медовый аромат волос, взглядом ласкать манкие бархатистые губы, слушать звонкий серебристый смех. В глубине души Муравьёв прекрасно понимал, что с ним творится. И это распаляло его ещё сильнее. Сергей отчаянно не желал признавать свои чувства. Напротив, он сознательно и с особым усердием изыскивал в характере Михаила всё новые и новые изъяны, что было совсем несвойственно до той поры справедливому и доброму ко всем Сергею. Однако Бестужев и сам способствовал этому. В тщетных попытках сблизиться он намеренно искал встреч и разговоров с Муравьёвым, восторженно глядя на него каждый раз, когда тот произносил речь на собраниях кружка. Сергей не верил в бескорыстие Михаила. Что общего могло быть у него, ветерана Отечественной войны, прошедшего Бородино, бравшего Париж, и невинного девятнадцатилетнего юнца, не нюхавшего пороху? Вероятно, Бестужев лишь стремился наладить полезные связи, чтобы пользоваться покровительством сильных друзей и быть на хорошем счету у начальства. Муравьёву очень хотелось думать, что именно так оно и было. По прошествии нескольких недель ситуация начала стремительно выходить из-под контроля. Сослуживцы с недоумением стали замечать, что между Муравьёвым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым установились странные напряжённые отношения и что Сергей беспричинно ожесточился против юного Михаила. Дошло до того, что во время одного из офицерских вечеров после очередной жестокой шутки Сергея брат его Матвей, видевший всё происходящее, отвёл его в угол, подальше от чужих ушей и глаз, и отчитал, как малое дитя. — Серёжа, ты же взрослый человек, офицер императорской гвардии! — с укором проговорил Матвей. — Не стыдно ли тебе так забавляться, унижая бедного юношу? Как может доброе сердце твоё злоупотреблять сией чистой детской привязанностью? Что меж вами произошло? Чем заслужил он подобное к себе отношение? Верно, я чего не знаю? Так расскажи! Отчего-то именно эти слова Матвея о чистой детской привязанности в одночасье сокрушили всю тщательно выстроенную оборону Сергея. Он лишь тяжко вздохнул, подняв на брата полные тоски больные глаза, и крепко обнял его, так и не сказав ничего в ответ.***
Сергей Муравьёв-Апостол, возможно, был далёк от образца благодетели, но трусом он точно никогда не был. Более нельзя было бежать от самого себя. Пришло время признать и принять природу своих противоречивых чувств к юному Бестужеву. Он был влюблён. Столь же безоглядно, сколь и безответно. Оставалось лишь удивляться тому, что сердце его выбрало этого солнечного мальчишку, порой напоминавшего ему растрёпанного нахохлившегося воробушка. Мальчишку, с которым у него никогда ничего не получилось бы. Сергей даже помыслить боялся о том, что Мишель, как он теперь ласково называл его про себя, узнает о его противоестественной любви. После того, как Муравьёв наконец разобрался в себе, ему стало чуть легче дышать, жить и сносить присутствие Михаила. Он перестал подшучивать над подпрапорщиком, решив избрать иную стратегию поведения. Сергей был намерен по возможности избегать всяких встреч с ним, не вступать в разговоры и отвечать лишь в случае крайней надобности. Сгорая от жгучей ревности, он замечал все жадные взгляды, которыми некоторые офицеры щедро одаривали тонкую гибкую фигуру вечно радостного наивного Мишеля. Бестужеву льстило то, что его так тепло приняли в компании опытных ветеранов, прошедших всю Отечественную войну и бивших самого Бонапарта. Он отчаянно хотел походить на них. С гордостью носить новенький гвардейский мундир, пить французское шампанское, проводить вечера в театре и совершать широкие жесты. Ему было невдомёк, что некоторые из его недавних знакомцев испытывают к нему интерес совершенно определённого рода, никак не связанный с его личностью. Сергей лишь безучастно взирал на всё происходящее, хотя внутри у него бушевала настоящая буря. Он сознавал, что ничего не может сделать. Открыть Мишелю глаза на истинное положение вещей было бы слишком жестоко. Поступить подобным образом значило на корню зарубить их хрупкую, едва начавшую зарождаться дружбу.***
По иронии судьбы Муравьёв по-настоящему сблизился с Бестужевым благодаря Семёновской истории, из-за которой военная карьера обоих офицеров потерпела крах, а сами они были уволены из гвардии и определены к армейской службе в Малороссии. В тот ветреный октябрьский вечер капитан Муравьёв-Апостол сопровождал в оперу княгиню Бельскую и дочь её, Анну, давнюю подругу детства Сергея. Они с княжной увлеченно перешёптывались, обсуждая дебют новой танцовщицы, о которой говорили, будто она черкешенка, когда Муравьёва вместе с другими офицерами-семёновцами срочно вызвали в полк. Как оказалось позже, солдаты восстали против несправедливых и чрезмерно жестоких телесных наказаний, применяемых к ним полковником Шварцем. Сергей тотчас же понял, что сможет утихомирить бунтовщиков. Он многих знал поимённо, сражался с ними рука об руку во время французской кампании. Все они были храбрыми воинами и добрыми христианами. Если его солдаты жаловались на непомерную строгость нового командира, значит на то имелись веские причины. Не раздумывая ни минуты, Муравьёв бросился в самую гущу событий, и единственным человеком, тут же последовавшим за ним, был, к его удивлению, Бестужев-Рюмин. Остальные офицеры так и остались стоять, ничего не предпринимая и покорно ожидая прибытия вызванных на подмогу конногвардейцев. Своим храбрым поступком юный самоотверженный Михаил, не дрогнувший и не оставивший Муравьёва в трудную минуту, навсегда заслужил доверие и уважение последнего.***
В последующие годы бывшие офицеры расформированного Семёновского полка, в том числе Муравьёв-Апостол и Бестужев-Рюмин, несли службу в Малороссии. Однако Муравьёв, помимо своих прямых армейских обязанностей, выполнял и другие, весьма деликатные задачи, являясь главой Васильковской управы Южного тайного общества. Сергей имел богатый опыт участия в различных тайных организациях. Когда-то он состоял в масонской ложе «Трёх добродетелей», затем стал членом «Союза Спасения», позже был одним из лидеров «Союза Благоденствия». К моменту основания Южного общества он успел крепко подружиться с Бестужевым, и, конечно, ему не удалось скрыть от друга факт существования заговора, но он до последнего оттягивал момент принятия Михаила в общество. Муравьёв не хотел посвящать его в детали тайного плана по свержению монархии, не хотел, чтобы Мишель, к тому времени получивший чин прапорщика, принимал даже малейшее участие в подготовке восстания. Не хотел не потому что на Мишу нельзя было положиться, а потому что он пытался уберечь его от опасностей, что поджидают всякого заговорщика. Но, как это обычно и бывает, Бестужев-Рюмин превратно истолковал нежелание Сергея допустить его к делам общества. Он пришёл к неутешительным выводам, что Муравьёв попросту не доверяет ему, а возможно, даже подозревает в ведении двойной агентской деятельности. Их дружеские отношения начали портиться. Они старались реже встречаться, будто бы избегая друг друга. Переписка стала сухой, в письмах не было чувства. В редких разговорах то и дело появлялись недомолвки. Однажды не выдержав, Мишель, обуреваемый праведным гневом, устроил Сергею грандиозный скандал. — Так вот какого мнения ты обо мне! — кричал раскрасневшийся Бестужев, едва ли не топая ногами. — Ты! Ты! Мой ближайший, мой любимый друг! — На последнем слове голос его надломился. — Думаешь, что я царский доносчик?! Что я способен предать тебя?! Сдать тебя властям?! Муравьёв видел, что очередной отказ станет последней каплей для Мишеля и положит конец их драгоценной дружбе. Сергей больше всего на свете боялся потерять возлюбленного, а потому, скрепя сердце, дал согласие на принятие Бестужева в общество. При этом он твёрдо пообещал себе сделать всё, что было в его силах, чтобы не допустить Михаила к участию в активных революционных действиях, если до того дойдёт. Бестужев-Рюмин оказался весьма ценным приобретением для Южного тайного общества. Он жаждал быть полезным, горел неуёмным желанием действовать. У бывших семёновцев, сосланных в Малороссию, не было права на отпуск, но Михаил умудрялся, одному Богу известно как, едва ли не каждый месяц ездить из Ржищева, где квартировал его Полтавский пехотный полк, к Сергею в Васильков. Иногда он неделями жил у Муравьёва, помогая ему работать над планами переворота. Бестужев так рьяно взялся за подготовку восстания, что члены общества вскоре избрали его вторым главой Васильковской управы. Он был прекрасным оратором, мог любому внушить самые безумные идеи, стоило ему только захотеть, а кроме того, бегло говорил на нескольких европейских языках. Именно поэтому Сергей отвёл ему роль дипломата-переговорщика, с которой тот блестяще справился, установив связи с Польским патриотическим обществом и Обществом соединённых славян.***
Месяц назад, в ноябре, Бестужев снова приехал в Васильков, и на этот раз задержался у Сергея почти на три недели. Приблизительное время восстания было определено. Заговорщики планировали поднять полки в первых числах генваря. Фураж и продовольствие были закуплены и распределены по узловым точкам будущего сбора войск. Сочувствующие целям бунтовщиков революционные общества заверили их в своей поддержке. Оставалось решить последнюю задачу. Что сказать солдатам? Как объяснить им, что они идут освобождать отечество от ярма крепостного права? Муравьёв уже давно задумывался над этими вопросами и решил, что донести до солдат истину можно только через понятные каждому из них, впитанные с молоком матери христианские образы. Так родилась идея написания «Православного катехизиса». С одной стороны, вольная трактовка библейских текстов, задуманная Сергеем Ивановичем, являла собой богохульство. С другой, он надеялся, что милосердный Господь простит ему сие деяние, ведь он совершает его во имя свободы и счастья детей божьих. Каждый вечер Муравьёв и Бестужев бок о бок сидели на небольшой тахте, при свете свечей правя и переписывая текст катехизиса. Они часто работали допоздна, и временами утомлённый Мишель засыпал, уронив голову на плечо друга. В такие благословенные минуты Сергей мог наконец позволить себе, не таясь, нежно приобнять его за плечи и легонько коснуться губами пшеничных кудрей. Однажды ночью Муравьёв пробудился от беспокойного сна, когда чуткий слух его уловил тихие, едва различимые всхлипы. Спросонья он решил, что кому-то из детей приснился кошмар, и малыш плачет от страха. Он хотел было встать, чтобы утешить ребёнка, когда вдруг вспомнил, что Евсей и дети ночуют в другой части дома. Сергей неподвижно лежал на кровати, сосредоточенно вслушиваясь в ночную тишину. Он уже решил, что звук, верно, почудился ему во сне, когда вдруг вновь услышал сдавленный полувсхлип, на этот раз перешедший в протяжный стон. Стон наслаждения. Муравьёв резко распахнул глаза и рывком сел на постели. Сердце бешено стучало в груди. Не вполне осознавая, что делает, он бесшумно встал с кровати и медленно двинулся к дверному проёму, отделявшему его комнату от соседней. Он шёл на цыпочках, стараясь не шуметь и осторожно обходя скрипучие половицы. В тот момент он и сам не понимал, отчего крадётся и зачем вообще идёт туда. Вместо двери перегородкой между комнатами служила лёгкая ситцевая занавеска. Сергей осторожно отодвинул краешек ткани в сторону, и глазам его предстала самая чувственная сцена из всех, когда-либо виденных им прежде. Полностью обнажённый, ангельски прекрасный, стонущий от удовольствия Мишель бесстыдно ласкал себя, купаясь в лучах серебристого лунного света, проникающего в комнату сквозь маленькое оконце. Густые локоны в беспорядке разметались по подушке. Голова запрокинулась назад. На напряженной белой шее неистово билась жилка. Сильные изящные пальцы уверенно скользили по длинному возбуждённому члену. Движения второй, заведённой под бедро руки, были неразличимы в густой тени, но у Сергея закружилась голова, стоило его воображению дорисовать картину. Он чувствовал, как жгучая краска стыда и желания заливает его лицо. Он должен был отвернуться. Тотчас же. Не смотреть. Не слушать. Уйти. Вместо этого он остался стоять и, словно заворожённый, жадно глядел на стройное гибкое тело Бестужева, объятое жаркой истомой. На его опухшие искусанные губы, тонкие трепещущие веки. Это развратное зрелище, одновременно невинное и порочное, было невыносимым. Сергей задыхался от возбуждения. Руки мелко подрагивали. Не в силах более сопротивляться сладкой пытке, он скользнул ладонью под рубаху и сжал собственный твёдрый член. Его пальцы и бёдра непроизвольно повторяли ускорившиеся движения Мишеля. Наслаждение накатывало горячими волнами. Сбившийся с темпа Бестужев яростно толкался в кулак и, забыв обо всём, уже не пытался заглушить судорожные всхлипы. Муравьёв тоже чувствовал стремительное приближение конца. Он едва успел закусить губу, подавляя рвущийся из груди стон, в тот самый миг, когда Мишель тонко вскрикнул, грациозно выгибая спину. Это стало последней каплей. Не удержавшись, Сергей задрожал в неистовом остром оргазме, кончая вместе с Бестужевым.***
На следующий день Муравьёв был задумчивее обычного и вёл себя непривычно тихо. За всё утро он не проронил ни слова и даже не поздоровался с трогательным заспанным Мишелем, лишь сухо кивнув в ответ на его пожелание доброго утра. За завтраком он ничего не ел, только вяло помешивал кашу в миске, то и дело тяжко вздыхая. Время от времени он искоса поглядывал на жующего Бестужева, и едва не подавился, увидев, как тот старательно облизывает ложку. Сергей не мог заставить себя посмотреть другу в глаза. Память беспрестанно подкидывала ему яркие ночные видения, от которых его бросало в жар. Он не мог думать ни о чём, кроме влажных бестужевских губ и хриплых стонов. — Серёжа, тебе нехорошо? — в голосе сидящего напротив него Михаила слышалось неподдельное беспокойство. — У тебя щёки вдруг покраснели. Ты, часом, не захворал? Миша протянул было руку, намереваясь коснуться его лба, но Муравьёв отшатнулся от него как от чумного. Бестужев недоумённо воззрился на него, однако ничего не сказал. Весь день Сергею удавалось избегать Михаила. Сразу после завтрака он отправился в штаб, где занимался полковыми делами, отдавал рабочие распоряжения, отвечал на письма. Тем временем, вечер неумолимо приближался. У Муравьёва перехватывало дыхание при мысли о том, что ему предстоит провести несколько часов подряд, сидя рядом с Мишелем на узкой тахте. Он вспоминал, как их руки иногда касаются друг друга, когда тянутся перелистать Священное Писание, достать чистый лист бумаги или обмакнуть перо в чернильницу, как усталый Бестужев сонно потягивается и кладёт голову ему на плечо, как жар чужого тела просачивается сквозь одежду, опаляя его кожу. От этих мыслей внизу живота сладко затягивался тугой узел. Муравьёв сгорал от желания, стыда и вины перед Мишелем. Бестужев считал его своим другом, жил в его доме, не подозревая об его истинных чувствах и противоестественном влечении. Сергей добровольно предал доверие самого дорогого ему человека, не сумев удержаться от соблазна и перейдя запретную черту. В памяти вдруг всплыли давно сказанные братом его Матвеем слова о чистой детской привязанности. Муравьёв застонал, закрыв лицо руками. Он был сам себе противен. Он понимал, что не переживёт ещё одного вечера наедине с Бестужевым. Вся его выдержка полетит к чертям. Он сорвётся. Наделает глупостей. Погубит себя и их дружбу. Навсегда потеряет Мишеля. Как бы то ни было, более невозможно было оттягивать возвращение домой. Необходимо было срочно найти выход из положения. Услать Бестужева назад в его Полтавский полк. С глаз долой — из сердца вон. Да, возможно придётся проявить жёсткость. Но временная ссора представлялась ему лучшим исходом, чем окончательный разрыв.***
— Серёжа, как ты думаешь, надо ли оставить вопрос об упоминании царей в церквах? — задумчиво протянул Бестужев, уже расположившийся на тахте и читающий черновой набросок катехизиса. — Или вопроса о богопротивной присяге достаточно? — Ммм… Послушай, Михаил... — Услыхав эти слова, Мишель немедленно оторвался от чтения и удивлённо взглянул на Муравьёва, который никогда не звал его Михаилом, а всё только ласково Мишей или Мишелем. — Ты, верно, был прав. Мне действительно нездоровится. Я предпочёл бы сегодня отдохнуть. Да и катехизис наш, право слово, почти кончен. Я уж как-нибудь сам его завершу, а тебе пора отправляться обратно в Ржищев. Как бы полковой командир в этот раз не посадил тебя под арест за столь длительное отсутствие в полку. Сергей произнёс всё это, глядя куда-то поверх Мишиного плеча и старательно сторонясь его взгляда. Сбитый с толку Бестужев будто дар речи потерял и лишь смотрел на Муравьёва во все глаза, силясь понять, отчего тот говорит такой вздор. — Серёжа, я не слепой и не дурак! Отчего ты сегодня весь день так холоден ко мне? — В голосе Мишеля сквозила смешанная с обидой мольба. — Отчего гонишь меня? Что я натворил? Клянусь, я всё исправлю! Только скажи! Сердце Муравьёва обливалось кровью. Бедный добродушный Миша был готов искупить вину за несовершённую ошибку, лишь бы вернуть былое расположение вздорного друга. Сергею пришлось наконец взглянуть ему прямо в лицо. Он собрал всю волю в кулак, сделал глубокий вдох и, стиснув зубы, чтобы не сказать лишнего, приказным тоном произнёс: — Довольно унижаться, Михаил! Идите спать! Красивое лицо Бестужева исказилось будто от пощёчины и пошло уродливыми красными пятнами. Муравьёву на миг показалось, что в доверчивых карих глазах блеснули слёзы. — Что ж, — глядя в пол, прошептал Мишель. — Верно, тебе и впрямь нездоровится. Покойной ночи. Он развернулся и, опустив плечи, на нетвёрдых ногах побрёл в свою комнату.***
Муравьёв не хотел лишний раз встречаться с Мишей, а потому назавтра отправился в штаб рано утром, ещё до пробуждения Бестужева, который, если ему выпадала такая возможность, любил подольше поспать и понежиться в постели. День прошёл в суете и работе. По дороге же домой с Сергеем Ивановичем приключилось важное событие. Его перехватил срочный курьер, вёзший ему письмо от полковника Пестеля. В письме том была лишь пара слов. Выступаем 1 генваря. Свершилось. Неужели напряжённые годы ожидания, надежд, планирования подошли к концу? Неужели через считанные недели они наконец восстанут против несправедливости и унизительного рабства? Освободят свою отчизну, свой народ. Заставят самого императора покориться. Сергей ликовал! Он шёл к этому всю свою сознательную жизнь, и теперь история творилась его руками. Муравьёв пустил лошадь в галоп, чтобы скорее добраться до дома и поделиться радостной новостью с Мишелем. Но как только он переступил порог и вошёл в сени, вся решимость его исчезла. Что сказать? Как начать разговор после вчерашней размолвки? Он осторожно отворил дверь и вошёл на свою половину хаты. Бестужев и Михасик вместе сидели у печи, занятые чем-то чрезвычайно интересным. Приглядевшись, Сергей понял, что Михаил выстругивает игрушечную сабельку из сухой полешки. Ребёнок восторженно наблюдал за тем, как бесформенная деревяшка обретает новые черты. Муравьёвские малыши и Бестужев обожали друг друга. Он всегда привозил Геленке и Михаське заморские диковинки и сласти из своих путешествий в Варшаву. То свистульку подарит, то трещотку, то колокольца, то сахарными петушками угостит. Возможно, дети так легко приняли его ещё и потому, что он никогда не отказывался участвовать в их забавах, всегда был готов играть в салки, лепить снежную бабу и сказывать сказки перед сном. Но больше всего они любили, когда Мишель показывал им свои волшебные фокусы на пальчиках. Сергей чуть задержался в дверях, однако Бестужев ничем не показал, что заметил его появление, и тогда Муравьёв молча прошёл к ближайшему стулу. Не успел он присесть и расстегнуть мундир, как в комнату вбежала запыхавшаяся румяная Геленка. В руке у неё болталась потрёпанная соломенная куколка Наталка, с которой она была неразлучна. Девочка проворно забралась на колени к Муравьёву и ласково обняла его за шею, прижимаясь своей нежной щёчкой к его колючей щеке. — Здравствуй, милая, — Сергей легонько погладил её по головке. — Чем ты сегодня занималась? Малышка лишь хихикнула и поднесла куклу к ушку, делая вид, что прислушивается. — Татко, — дочь подняла на Сергея свои большие карие глаза, до боли напоминавшие ему бестужевские, — Наталка запитує, чому дядько Мыхайло такий сумний. Услыхав вопрос, Мишель, чуть прищурившись, посмотрел на Сергея, ожидая, как тот ответит. — Отчего грустит? — Муравьёв вздохнул и на мгновение замолчал, раздумывая, что бы сказать. Маленькие детские пальчики поглаживали гладкое золотое шитьё на эполетах его мундира, перебирали тяжелую кручёную бахрому. Сергей поймал дочкину ладошку и, осторожно поднеся к губам, поцеловал. — Не знаю, доця, — наконец ответил он. — Верно, дядя Миша утомился, оттого и загрустил. На это Бестужев лишь тихо хмыкнул, но не прервал своего занятия. В тот вечер Сергей так и не смог набраться храбрости, чтобы заговорить с Мишелем. А наутро он обнаружил, что Бестужев, ночевавший на детской половине, уехал ещё затемно. Уехал, не попрощавшись.***
Декабрь вихрем пролетел в последних приготовлениях к восстанию. Сергей понимал, что после такого ледяного расставания неразумно и наивно ждать вестей от Бестужева, но вопреки здравому смыслу надеялся хотя бы на краткую записку. Сам же он не решался написать другу. Разлука и вина терзали его каждый день. Он просыпался с мыслями о Мишеле и отходил ко сну, думая о нём. Как он там? Всё ли у него благополучно? Не страдает ли и он от одиночества? Или же ссора лишь помогла ему трезво взглянуть на Муравьёва и их нездоровую связь? По мере приближения Рождества Сергей становился всё мрачнее и угрюмее. Ему по собственной глупости впервые за четыре года предстояло встречать светлый праздник без любимого человека. Наконец наступило утро Сочельника. — Ну что, Сергей Иваныч? — Евсей кончил починять муравьёвский кивер и поднялся, разминая затёкшие от долгого сидения ноги. — Всё готово. Прикажете седлать лошадей? — Седлай. Чем раньше отправимся, тем покойнее доедем. Денщик кивнул, спешно накинул шинель и вышел из хаты. Однако не прошло и нескольких минут, как дверь вновь со скрипом отворилась. — Что там, Евсей? — не поднимая головы, спросил Муравьёв, уже застегнувший мундир и теперь надевавший шпагу. Ответа не было. Сергей взглянул на дверь и обмер, увидев бледного как полотно, измученного Бестужева. Покрасневшие глаза казались огромными на его исхудавшем, осунувшемся лице. — Миша! — воскликнул Муравьёв. — Мишенька! Он тотчас же бросился к нему, не помня себя от тревоги. Михаил чуть покачнулся, будто не в силах удержаться на ногах, и, сдавленно всхлипнув, рухнул в объятия Сергея. Его била мелкая дрожь. Всё тело сотрясалось в беззвучных сухих рыданиях. Он крепко прижимался к Муравьёву, пряча лицо у него на груди, словно ища защиты. — Тише, тише, мой хороший, — ласково шептал Сергей, бережно поглаживая Мишеля по спине. Сердце его разрывалось от боли, жалости и нежности. Ему хотелось укрыть любимого от всех горестей и бед. Забрать всю его боль себе. Сделать что угодно, лишь бы родные глаза больше никогда не проронили ни слезинки. — Всё хорошо, мой милый. Я здесь. Я с тобой. Однако эти заботливые слова лишь вызвали новый приступ судорожного плача. Бестужев рыдал навзрыд, как дитя. Он силился что-то сказать, но не мог издать ни звука: горло его сдавил болезненный спазм. — Серёжа, — наконец выдавил он, — пожалуйста, Серёжа. Только не бросай меня. Только не ты. Если и ты уйдёшь, у меня никого не останется. Его пальцы до боли впились в плечи Муравьёва, будто он боялся, что тот исчезнет прямо сейчас. — Ну что ты, мой хороший? Конечно, я никуда не уйду. — Сергей легонько коснулся губами его чистого белого лба. — Я всегда буду с тобой. Обещаю. Он помог Мише снять тяжёлую шинель и усадил его на тахту, присев рядом. Только теперь, глядя на мелкие бледные веснушки на его переносице, касаясь мягких шелковистых кудрей, вдыхая тёплый медовый аромат кожи, он осознал, как сильно истосковался по своему Мишелю за эти несколько безмолвных недель. Постепенно Бестужев успокаивался. Рыдания прекращались. Он лишь изредка вздрагивал, тихонько всхлипывая. — Мишенька, — Муравьёв осторожно коснулся его лица, стирая горячую солёную влагу с щеки. — Мишенька, отчего ты плачешь? Расскажи мне, что случилось. Бестужев лишь протяжно вздохнул. — Мама, — наконец произнёс он после долгого молчания, — умерла. Два дня тому пришло письмо. Губы его снова дрогнули, из глаз покатились слёзы. Сергей ничего не ответил. Да и что тут было говорить? Он лишь обнял Мишу покрепче и принялся укачивать его, как ребёнка, чувствуя, как напряжённое тело понемногу расслабляется в его руках. Наконец Бестужев отстранился. — Ты прости меня, — сказал он, трогательно заглядывая Сергею в глаза, — что уехал тогда так. Не попрощавшись с тобою. — Нет, нет, Мишенька! — с жаром перебил его Муравьёв. Он готов был сквозь землю провалиться от стыда, вспоминая своё жестокое поведение. — То была не твоя вина! Не знаю, что на меня нашло. Бес попутал. Такого более не повторится, я клянусь тебе. Каждый день о тебе думал, хотел написать, да не посмел. — Я и сам хотел написать тебе, Серёжа! В тот же день, как уехал! Но мне, как только я в полк прибыл, дали десять суток аресту за самовольную отлучку. — Михаил невесело усмехнулся. — Я даже весточку тебе послать не мог. Весь извёлся. А потом пришло письмо из дома, и… — Голос его, осёкшись, прервался. — Серёж, — еле слышно прошептал он, — у меня никого на всём белом свете нет, кроме тебя. — Я никогда тебя не оставлю. Слышишь? Никогда. — Муравьёв накрыл тонкую бестужевскую руку своей широкой ладонью. — Давай забудем эту нашу глупую ссору, будто её и не было! Несчастный заплаканный Мишель робко улыбнулся в ответ на его слова. — Сергей Иваныч, готово! Можем ехать! — То был Евсей, вернувшийся из конюшни. — О, Михал Палыч, и вы здесь, — неловко сказал денщик и отчего-то слегка порозовел, увидав сидящих на тахте Муравьёва и Бестужева. — Прошу простить, не хотел помешать. — Как, Серёжа? Ты куда-то собираешься? — Мишель безуспешно попытался скрыть разочарование в голосе. — Нет-нет, я никуда не поеду. Останусь с тобой. Отправлю Евсея в Житомир с извинительной запиской. Напишу, что захворал. Евсей, погоди пять минут! — В Житомир? Тебя пригласил сам генерал Рот? — Тон Бестужева тотчас же изменился. — Ты должен ехать, — твёрдо сказал он. — Такого случая нельзя упустить. У него соберётся всё общество. Там, верно, будет кто-нибудь из Тульчинской управы. Возможно, удастся узнать новости об аресте Пестеля. Муравьёв хотел было возразить, но Бестужев не дал ему сказать. — Не тревожься обо мне, — мягко проговорил он, чуть сжав пальцы Сергея. — Мы помирились. А более мне ничего и не надо. Я буду ждать твоего возвращения здесь. Муравьёв нахмурился. Ему не хотелось оставлять Мишеля одного в таком состоянии. Но Бестужев, без сомнения, был прав. То был их единственный шанс снестись с представителями Тульчинской управы и утвердить план дальнейших действий. Полковника Павла Ивановича Пестеля, главу Тульчинской управы Южного тайного общества, арестовали в середине декабря. Ближайший соратник его, генерал-интендант Юшневский, сообщил Муравьёву, что по слухам причиной ареста стал некий донос о растрате офицерских средств, якобы совершенной Пестелем. Однако самого письма с доносом никто не видел. Оставалось лишь уповать на то, что дело ограничится расследованием исчезновения казённых денег и не двинется дальше. Как бы то ни было, ситуация всерьёз тревожила Муравьёва. Арест Пестеля и скоропостижная кончина императора Александра I ставили под удар годы приготовлений и тщательно продуманный план 1 генваря. Теперь же промедлениe могло стоить заговорщикам успеха всего предприятия. Революция должна была свершиться немедля, покуда страна остаётся без верховной власти. Ведь междуцарствие не может тянуться долго. В конце концов и Сенат, и гвардия присягнут или Константину, или Николаю. Впрочем, вполне возможно, что всё ещё обойдется и восставшие смогут взять власть, если донос и впрямь содержал лишь обвинения в растрате, и заговор остаётся нераскрытым. — Хорошо, — наконец нехотя произнёс Муравьёв. — Я вернусь, как только смогу. Сергея вдруг пронзило острое желание наклониться к Бестужеву и коснуться его губ. Скрепить данное ему обещание поцелуем. Но вместо этого он лишь порывисто обнял Мишу и стремительно вышел из комнаты.***
По дороге на Житомир Сергей Иванович и денщик его молчали, каждый был погружён в свои мысли. Муравьёв думал о том, что примирение с Мишелем стало единственным отрадным событием за долгое время, хоть и произошло при столь трагических обстоятельствах. Тем вечером ему предстояла ещё одна долгожданная встреча. Он надеялся свидеться с близкой подругой своей, Аннушкой Оболенской, в девичестве Бельской. Анна, её муж и матушка, по обыкновению проводившие зимний сезон в Петербурге, должны были приехать на Рождество в гости к князю Алексею Григорьевичу Щербатову, приходившемуся братом княгине Бельской и дядей Аннушке. Сергей не видел подругу уже полгода и успел соскучиться по их долгим задушевным беседам. Они дружили полжизни. У них не было друг от друга никаких секретов. С ней он мог быть собой, ничего не опасаясь. Знакомство их произошло, когда четырнадцатилетний Сергей, недавно кончивший обучение и вернувшийся из Франции, проводил своё первое лето на родине. Усадьба генерала Щербатова, где в то время гостила Анна, находилась недалеко от Хомутца, и князь с сестрой и племянницей часто навещали семью Муравьёвых-Апостолов в их поместье. К общему удивлению взрослых, гордая и независимая Аннет выбрала себе в друзья безупречно воспитанного, но немного замкнутого Сергея, не проявив особого интереса к другим детям. Возможно, они сошлись столь легко, потому что были равны по возрасту и оба не так давно потеряли родителей. Мать Серёжи скончалась от скоротечной болезни за год до того, меж тем как отец Анны, князь Павел Александрович Бельский, пал в Сражении у Афонской горы в 1807 году. Сергей помнил, как Аннушка добродушно смеялась над мягким французским акцентом, с каким он выговаривал русские слова, и дружески передразнивала его. Лёжа в любимом укромном месте в зарослях ежевики, они делили друг с другом свои детские сердечные тайны. Предварительно заставив Сергея поклясться в молчании, Аннет поведала ему, что вот уж год как она влюблена в юного князя Евгения Оболенского. Серёжа в свою очередь удивил Аннушку, открыв ей, что и ему тоже нравятся не только девочки, но и мальчики. Краснея и хихикая, Бельская с интересом слушала его рассказы о всяческих забавах и непотребствах, которым он предавался со своими однокашниками, когда учился в пансионе Хикса в Париже. Сергей любил и ценил её именно за то, что она во всём поддерживала его и никогда не осуждала его поступки и предпочтения, какими бы странными они ни казались. — Серёжа, научи меня целоваться по-французски! — потребовала Аннушка в один из жарких августовских дней. — Хочу быть во всеоружии, когда Евгений решится меня поцеловать. Приказной тон, с каким она произнесла эти слова, не терпел возражений. Муравьёва не удивила её просьба. Он с радостью готов был помочь подруге в освоении нелёгкого искусства поцелуев. Серёжа деловито доел несколько последних ягодок ежевики, только что сорванных им с куста, навалился на Аннушку, прижав её к тёплой земле, и прильнул к её губам. Колючие ветки слегка оцарапали ему щёку. — Фу, — скривилась Аннет, через минуту отстранившись от него. — Ты меня всю обслюнявил. Надеюсь, с Оболенским будет не так мокро. — Она вытерла рот тыльной стороной ладони. — Думаю, этого вполне достаточно. Сергей лишь бесстрастно пожал плечами. Больше с поцелуями они не экспериментировали.***
В последний раз Муравьёв встречался с Анной минувшим летом во время Высочайшего смотра армии, проходившего в Киевской губернии. Государь император, обыкновенно не пропускавший ни одного подобного мероприятия, в тот раз не удостоил их своим присутствием. Супруга его, императрица Елизавета Алексеевна, занемогла, и царская чета спешно отбыла в Таганрог: врачи надеялись на климат тамошний. На смотре, помимо прочих, присутствовал и генерал Щербатов с княгинями Бельской и Оболенской, проводившими летний сезон в его усадьбе. После завершения манёвров был устроен пикник, на который, конечно, пригласили и дам. Стоявший рядом с Бестужевым Сергей, как раз допивал вино, когда заметил, что Аннушка, расположившаяся на расстеленном чуть поодаль пледе, заправляет за ухо выбившийся из причёски белокурый локон. Этот жест с детства был их тайным знаком и означал, что она желает побеседовать с ним наедине. Муравьёв хотел было извиниться перед Мишелем и идти к Анне, но произнесённые Мишей слова заставили его задержаться. — Серёжа, — тихо сказал Бестужев, отчего-то опустив глаза. — Я давно хотел поговорить с тобою. — Что-то важное? — тоже понизив голос, спросил Сергей. — Насчёт поляков? Ты им не доверяешь? Разговор, конечно, касался Южного общества, иначе Мишель не перешёл бы на шёпот. Муравьёв огляделся по сторонам, чтобы убедиться что их никто не подслушивает. Аннет выжидательно глядела на него, чуть приподняв брови в немом вопросе. — Ммм…. Впрочем, это всё пустое, — отвечал неожиданно помрачневший Михаил. — Иди. Вижу, тебя ждут. — Ты уверен? — Сергей пытался поймать его взгляд, но юноша упорно отводил глаза. — Уверен, — чуть более твёрдо произнёс Миша. — Сам разберусь. Ступай. Тон Бестужева не убедил Сергея, но он доверял Михаилу и не хотел на него давить, а потому только легонько хлопнул его по плечу и поспешил к Анне. — Анна Павловна, — учтиво произнёс Муравьёв и галантно предложил ей согнутую в локте руку. — Сергей Иванович, вы так любезны! — Аннет с готовностью взяла его под руку. Подобные светские условности были для этих двоих игрой и забавляли обоих. Пара прогулочным шагом направилась к ближайшей купе деревьев. — Так-так, — растягивая слова промурлыкала Аннет, — и кто же этот растрёпанный офицерский воробушек, что только что стоял рядом с тобой? — Это хороший друг мой, Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, Полтавского пехотного полка подпоручик. — Сергей надеялся, что дрогнувший голос не выдаст его с головой. — Я неоднократно писал тебе о нём. — Ах да, тот самый загадочный Мишель... Припоминаю… Друг, значит… Любопытно... — хитро продолжала Оболенская. — А знаешь, Серёженька, на друзей так не смотрят. Муравьёв почувствовал, как лицо его заливает краска смущения. — Не понимаю, о чём вы, Анна Пална! — воскликнул он с нарочитым возмущением. — Брось, Серёжа, всё ты понимаешь. — Она снисходительно улыбнулась, изогнув тонкую бровь. — Ты никогда не умел лгать. Даже не пытайся обвести меня. Ты по уши в него влюблён. И давно. Уж я-то вижу. Муравьёв лишь протяжно вздохнул, опустив глаза и понимая, что более нет толку запираться. Аннушка всегда читала в его душе. — Он знает? — Тон её вдруг переменился на серьёзный. — Бог с тобой! — Сергей вскинул на подругу полные ужаса глаза. — Конечно нет! Даже подумать страшно, что выйдет, если он случайно догадается! — К тому же, — спешно продолжал Муравьёв, — никакие отношения между нами невозможны. Ты разве не слыхала, что осенью он делал предложение Кити Бороздиной. И даже стрелялся из-за неё на дуэли! — Да слыхала я, слыхала, — с усмешкой отвечала Оболенская, — предложить-то предложил, а потом сам отказался жениться, сославшись на запрет отца. Надо же было такое придумать! Умора! — На что это вы намекаете, Анна? — Муравьёву решительно не хотелось выслушивать подобные инсинуации в адрес Бестужева. — Прощу прощения, милый друг. — Она примирительно погладила его по руке. — В любом случае, всё разрешилось благополучно. Насколько мне известно, несчастная оскорблённая Кити быстро нашла утешение в объятиях подпоручика Лихарева, между прочим, секунданта твоего Мишеля. Скоро свадьба. От слов «твой Мишель» у Сергея в животе запорхали бабочки. Он тяжело сглотнул. Внезапно Аннушка резко развернулась, становясь против Муравьёва, и, прикрыв лицо белым кружевным зонтиком, звонко рассмеялась. Ошарашенный Сергей застыл, в недоумении глядя на неё. — Что и требовалось доказать, — отсмеявшись, произнесла она, отчего-то кокетливо хлопая ресницами. — Твой воробушек глаз с нас не сводит. Если бы взгляд был способен убивать, я бы уже упала замертво. Ого, да он даже кулаки сжал! Какой грозный! Соблазн обернуться и воочию убедиться в правдивости её слов был очень велик. — Нет! — Аннет поспешно схватила его за предплечье. — Не смотри! — Ну вот, — разочарованно протянула она секунду спустя. — Ты его спугнул. Она вновь взяла Муравьёва под руку, и они продолжили свой послеобеденный моцион. — Послушай, что я скажу тебе, Серёженька, — мягко промолвила Анна. — Твои чувства взаимны, это совершенно очевидно. Между вами искры летают. Не упускай своё счастие. Поговори с ним! Открой ему, что у тебя на сердце! В ответ Сергей лишь покачал головой, невесело улыбнувшись. Ох уж эти молодые романтичные барышни! Как часто хочется им видеть то, чего не существует, выдавая желаемое за действительное.***
До Житомира оставалось около двадцати вёрст, когда на последней перед городом почтовой станции Сергей Иванович случайно услыхал обрывок разговора двоих незнакомцев, чрезвычайно его взволновавшего. Муравьёв и Евсей спешились у небольшого постоялого двора. Денщик повёл лошадей в конюшню, чтобы напоить и задать им овса. Сергей же намеревался зайти в придорожную корчму, немного погреться у огня. Он проходил мимо двоих мужчин, по виду офицеров, когда слух его уловил тревожные слова, произнесённые одним из них. — …думали, бунт. Сам князь Трубецкой полки на площадь вывел. Муравьёв остановился как вкопанный. Кровь отхлынула от его лица. Руки похолодели. Бунт? Трубецкой? Когда? Неужто Северное общество решилось действовать без них? По счастью, стоявшие к нему спиной мужчины не замечали его. — Бог с вами, Фёдор Кузьмич! Какой ещё бунт? Говорят, и Сенат, и гвардия присягнули тем же утром. — Чем же вы в таком случае объясните убийство генерал-губернатора? Застрелили ведь насмерть! А потом ещё и штыками добили! Зверьё! — Вы уж определитесь, Фёдор Кузьмич, или застрелили, или штыками. Глупости всё это! Досужие сплетни! Я из первых рук знаю, что Милорадович скончался от апоплексического удара. — Что за время? Не поймёшь, кому верить. Одни говорят, будто новый император отпустил солдат с миром, не захотел даже имён их знать. Другие — что зачинщиков только под вечер арестовали, а лейб-гвардии Московский полк в полном составе под суд пойдёт. У Сергея потемнело перед глазами. Мятеж. Убийство. Аресты. Суд. Так значит, Трубецкой открыто вывел войска на площадь? Намеревался взять власть силой? Не погнушался пролить невинную кровь? Муравьёв просто не мог в это поверить. Сергей Петрович Трубецкой, князь, давний друг его. Человек чести. Рассудительный и миролюбивый. Всегда выступавший против преступных планов Пестеля. Ни слова не желавший слышать об убийстве царской семьи. Сергей Петрович? Возглавил вооружённое восстание? Убил Милорадовича? Быть того не может! Что же там произошло на самом деле? Как всё было? Так и не дойдя до корчмы, Сергей развернулся и на негнущихся ногах направился обратно к дороге. Он остановился у обочины и застыл, глядя на грязный снег, не в силах осознать происходящее. Сотни страшных вопросов роились в его голове, не находя ответа. — Сергей Иваныч! — Его окликнул бегущий к нему запыхавшийся Евсей. — Там это... — Он махнул рукой в сторону конюшни. — Мужики сказывают… — Знаю. — Коротко кивнул Муравьёв, не дав ему договорить. — Слышал.***
— Этот Трубецкой никогда мне не нравился. Вечно у него такой высокомерный вид, будто он царь и бог всеведущий. Думал, сможет единолично устроить государственный переворот! Не удивлюсь, если выяснится, что сам в императоры метил! — Горячился чуть захмелевший генерал Рот, сидящий за праздничным столом неподалёку от Сергея. — Помилуйте, генерал, — в свойственной ему мягкой манере возражал князь Оболенский, — это всего лишь слухи. Мы толком не знаем, что там произошло. — Помиловать? — Всё сильнее распалялся Рот. — Вот этого точно не ждите. Была бы моя воля, пристрелил бы всю эту сволоту как бешеных собак. Надеюсь, Николай Павлович им этого не спустит. Верно я говорю, Сергей Иванович? Муравьёв, весь вечер слушавший невнятные пересказы последних столичных новостей и всяческие домыслы, понимал, что любая мелочь может теперь выдать его волнение. Оставалось только подыгрывать собеседникам. Он сделал над собой колоссальное усилие, чтобы ни один мускул на лице его не дрогнул. — Они, поди, хотели, чтобы как во Франции, — натужно улыбаясь, отвечал Сергей, не узнавая собственный голос, казавшийся ему чужим, высоким и визгливым. — Так вот пусть как во Франции повисят на фонарях. Генерал, довольный его шуткой, разразился громоподобным смехом. В тот вечер на балу у Рота Муравьёв так и не смог ничего узнать. Всё общество только и говорило, что о переприсяге императору Николаю Павловичу и некоем происшествии в Петербурге. Время от времени с разных сторон до Сергея долетали страшные слова. Мятежники, восстание, цареубийство. Самые разнообразные слухи передавались из уст в уста, однако доподлинно было известно лишь то, что князь Трубецкой вывел на Сенатскую несколько гвардейских полков. С какой целью он это сделал и чем закончилась его акция, никто не знал. Версии при этом высказывались самые невероятные. Одни говорили, будто убеждённый роялист Трубецкой вышел публично приветствовать нового государя и торжественно присягнуть ему. Другие утверждали, что Николай жестоко подавил назревавший бунт, насильно заставив верных ему гвардейцев стрелять в своих же, и устроил настоящую бойню: якобы позже пришлось кипятком топить замёрзшие кровавые пятна, чтобы смыть их с площади. Сергей Иванович привык трезво оценивать обстановку, но если последнее было правдой, все они были обречены. Чувства его обострились до предела. Кровь стучала в висках. Пальцы мелко подрагивали. Хрустальный бокал еле уловимо трясся в его руке. Внезапно крошечная винная капелька, перелилась через кромку, скользнула вниз по тонкой ножке и, срываясь, упала на белоснежную скатерть. Муравьёв смотрел, как мягкая ткань медленно пропитывается красной влагой, но видел нечто совсем другое. Багровое кровавое пятно, проступающее на чистом свежевыпавшем снегу. Он не верил в приметы и знаки, однако был убеждён, что Евсей, будь он здесь, перекрестился бы и назвал этот маленький конфуз дурным предзнаменованием. Трапеза кончилась, и оркестр заиграл полонез. Сергею решительно не хотелось танцевать, но тут он услышал знакомое чуть раздражённое покашливание. Он поднял взгляд и встретился глазами с Аннушкой Оболенской, которая остервенело накручивала прядь волос на указательный палец. Они уже успели недолго побеседовать перед ужином, но раз подруга желала с ним танцевать, пришлось повиноваться. — Что так долго? — сердито прошипела она, когда он подошёл пригласить её на танец. — Ещё миг, и подоспел бы этот несносный Волконский. Когда он уже оставит меня в покое? Его даже присутствие моего мужа не смущает! — Кстати, где Евгений? Я хотел бы поговорить с ним лично. — Сергея не покидала последняя надежда что-нибудь выяснить. Оболенский был близок к Трубецкому и мог быть осведомлён о планах князя. Возможно, он откроет Муравьёву сведения, о которых не пожелал распространяться на людях. — Твой муж лучше других должен знать, что произошло в Петербурге. — Да вон он. Танцует с maman. Ничего он не знает, Серёжа. Уж я бы допыталась. Всё случилось слишком неожиданно. — Тут Анна чуть отстранилась, пристально вглядываясь в его глаза. — Да на тебе лица нет! Что стряслось? Он лихорадочно думал, что ответить. Разумеется, она не знала ни о тайном обществе, ни о готовящемся восстании. — Это из-за твоего Мишеля? Так и не решился поговорить с ним? Сама того не зная, она подала ему спасительную идею, за которую он тотчас ухватился. — Да-да, из-за него. Точнее нет, не совсем. — Муравьёв собрался с мыслями. — Он нынче утром приехал ко мне в Васильков в ужасном расстройстве. Два дня тому сообщили, что матушка его скончалась. — Какой ужас! — сочувственно воскликнула Аннушка. — Бедный мальчик! — Ммм... Да... Послушай, Аннет, я очень хотел бы остаться и провести с тобою вечер, но мне нужно ехать. — Конечно, конечно, поезжай к своему воробушку! Кому как не тебе утешать его в столь тяжёлую минуту? Сергей ощутил острый укол совести. Он живо представил себе, как горюющий по любимой матери несчастный Мишель совсем один сидит сейчас в пустом холодном доме и ждёт его приезда. Муравьёв обещал ему вернуться, как только сможет, но кто же знал, что обстоятельства так резко изменятся за считанные часы. Он видел единственный выход. Необходимо было тотчас же ехать в Любар к двоюродному брату его, Артамону Муравьёву, командиру Ахтырского гусарского полка. Артамон был посвящён в планы Южного общества. Обдумывая ход восстания, Сергей в первую голову рассчитывал именно на его ахтырцев. Теперь им вместе предстояло принять нелёгкое решение о дальнейших действиях: поднять полки и выступить немедля или выждать, наблюдая развитие событий. Через четверть часа, выезжая со двора и пришпоривая лошадь, терзаемый совестью Сергей клялся себе, что это был первый и последний раз, когда он нарушил обещание, данное им Бестужеву, и выбрал не его.***
— Сергей Иваныч, шли бы вы спать. Уж давно полночь пробило. — Усталый голос денщика прервал тягостные думы Муравьёва-Апостола. — Твоя правда, Евсей, — отстранённо откликнулся Муравьёв. — Тотчас ложусь. И ты ступай. Он слышал удаляющиеся шаги и глухой стук, с каким затворяется дверь, но не спешил расстилать постель. Сергей Иванович вновь мысленно вернулся к состоявшейся два часа тому беседе с братом его Артамоном. Они долго говорили, пытаясь восстановить картину произошедшего в Петербурге по слышанным ими обоими крупицам новостей, но так ни к чему и не пришли, запутавшись, казалось, ещё сильнее. Очевидно, на поддержку Северного общества теперь нечего было и рассчитывать. Придётся действовать в одиночку. Решено было дождаться утра и выслать связных к польским патриотам и соединённым славянам, а также в союзные южным заговорщикам полки. Метель, начавшаяся ещё в Житомире, к полуночи пришла в Любар и теперь разыгралась не на шутку: протяжно выла злая вьюга, тяжёлые комья мокрого снега бились в окна, стёкла подрагивали, тонко звеня под порывами ветра. В маленькой жарко натопленной хате, отведённой Сергею Ивановичу для ночлега, было темно и душно. Лишь огонь, потрескивающий в печи, да крохотная лампадка в кутном углу слегка рассеивали густой мрак. Тревожные тени беспокойно метались по стенам. Робкий огонёк лампадного фитилька бросал зловещие красные отсветы на иконы, обрамлённые белым расшитым рушником. В неверном свете Сергею чудилось, будто Пресвятая Богородица скорбно покачивает мертвенно бледного младенца Иисуса, неподвижно застывшего у неё на руках, а по щекам её медленно катятся горькие слёзы. Словно безутешная мать оплакивает своё безвременно ушедшее дитя. Муравьёв сморгнул страшное видение и поспешно перевёл взгляд на танцующее пламя свечи, отражающееся в оконном стекле. Ему вдруг показалось, что в вое ветра он различает глухой собачий лай. Мгновение спустя дверь в хату со скрипом распахнулась, и в комнату ввалился Евсей, поддерживающий какого-то человека. Незнакомец проковылял к очагу и протянул к огню озябшие руки. Во всей его скрюченной фигуре и неуклюжих движениях было нечто странное, будто он окоченел от холода и не мог разогнуться. — Воды! — прохрипел он. Муравьёв обомлел от ужаса, услыхав родной голос и узнав в мужчине Бестужева. — Миша! — он подбежал к запорошенному снегом, замёрзшему, дрожащему Бестужеву. — Мишель! На Михаила было больно смотреть. Бледный как смерть, он едва держался на ногах, губы посинели, на влажных ресницах и в волосах блестели тающие льдинки. Сергей ничего не понимал. Он был уверен, что Миша спокойно спит под надёжной защитой его дома в Василькове, что там он в полной безопасности. Как он очутился здесь, в Любаре, за двести вёрст от Василькова, посреди ночи, да ещё и в таком жутком виде, будто всю дорогу шёл пешком? — Что с-с т-тобой? — заикаясь, спросил Муравьёв, спешно помогая другу снять тяжёлую промокшую шинель и усаживая его поближе к печи. — Я… — от холода Бестужева трясло так, что он едва мог говорить, — ног не чую. — Я… — замёрзшие губы еле двигались, — убегал через лес. Он весь сгорбился, сжался в комочек, отчаянно пытаясь сохранить жалкие остатки тепла. Муравьёв присел перед ним и принялся стаскивать с него сапоги, пока Евсей суетился рядом в поисках сухих портков. — За мной пришли ночью, — с трудом продолжал Мишель, — пришлось п-прыгать в окно. — Евсей, — повторил он, — в-воды! — Михал Палыч, родненький! Неможно воды-то, совсем без пальцев останетесь. Я на Бородино был, при полковом лекаре состоял, уж я знаю-то, что говорю. — Евсей наклонился было к нему, чтобы обернуть бестужевские ступни сменными портками, но Муравьёв забрал у него ткань. — Я сам, — резко сказал он и стал бережно укутывать окоченевшие ноги Мишеля. — С-серёжа, послушай. — Зубы Бестужева выбивали дробь. — Надо уходить. Вечером в Васильков нагрянули жандармы с полковником Гебелем. Явились тебя арестовать. Я т-только бумаги твои да шинель схватить успел и на лошадь. Какие жандармы? Какой Гебель? Муравьёв ничего не желал слышать. В тот момент он знал только одно: Мишель замёрз до полусмерти и надо было срочно его отогреть. Сергей, обыкновенно спокойный и выдержанный, сохранявший железное самообладание перед лицом противника даже в самых кровавых сражениях, теперь совершенно растерялся, чувствуя себя беспомощным, не зная, как помочь Бестужеву. — Евсей, — отчаянно взмолился он. — Что делать? Научи! — Да не волнуйтесь вы так, Сергей Иваныч! Сейчас всё устроим. Первым делом надо переодеть его в сухое. — Денщик копался в седельной сумке, доставая чистое бельё. — Нет, не надо меня переодевать! — Бестужев стоял на своём. — Серёжа! Нам нельзя оставаться! Надо бежать немедля! Жандармы будут здесь через пару часов! Им, верно, сказали, что ты приглашён на ужин к Роту. Но как только откроется, что ты выехал из Житомира, они поскачут сюда! — Мишенька. — Сергей осторожно взял его ледяные ладони в свои и поднёс к губам, согревая обмороженные пальцы тёплым дыханием. — Успокойся. Мы никуда не поедем, пока я о тебе не позабочусь. К тому же снаружи такая пурга, что никаким жандармам не добраться сюда до утра. Удивительно, но возможный арест совсем не обеспокоил Муравьёва. Он думал только о состоянии Бестужева. Не сознавая, что делает, он нежно коснулся горячими губами Мишиного холодного запястья в том самом месте, где билась тонкая голубая венка. Бестужев, упорно твердящий об отъезде, отчего-то вдруг смолк на полуслове. — Хорошо, — наконец произнёс он слабым голосом, прекратив сопротивление, — я готов. Сделать всё, как ты скажешь. — Михал Палыч, да вы совсем вымокли! — причитал Евсей, расправляя сменную муравьёвскую рубаху и развешивая её у печи, чтобы немного прогреть. — Сымайте одежду! Мишель сделал попытку расстегнуться, но окоченевшим пальцам было не справиться с гладкими пуговицами. Муравьёв сам снял с него мундир, и, поспешно отвернувшись, отошёл, как только Бестужев принялся стягивать рубаху, предоставив Евсею помогать юноше. — Как же ты нашёл меня здесь? — спросил Сергей, стоя спиной к Михаилу. — По счастью, днём после твоего отъезда заходил Башмаков, рассказал мне о том, что случилось в Петербурге. — Голос Бестужева, казалось, чуть окреп. — Весь Васильков гудел словно улей. Такие новости не могли обойти тебя в дороге. Я понадеялся, что, услыхав их, ты отправишься в Любар к Артамону, и не прогадал. Когда явился Гебель, я тотчас же понял, что у него имеется приказ об аресте. Пришлось выбить окно, пока жандармы ломали дверь. Четыре часа скакал, объезжая сёла и деревни, хотел сбить погоню со следа. Поспеть к тебе первым, предупредить. Оставалось всего несколько вёрст, когда лошадь моя в темноте запнулась о заснеженный корень и сломала ногу. Рана была совсем плоха. Кость вышла наружу. Она так мучилась! — жалобно, будто оправдываясь, говорил Миша. — Ей уже было не помочь. Я ничего… ничего не мог поделать. На Сергея вдруг накатила дурнота. Он не понимал, от чего ему хуже: то ли от страданий несчастной лошади, то ли от того, что, как он знал, всё-таки пришлось сделать доброму наивному Мишелю. — Я отвернулся, — произнёс Бестужев, в голосе его звучали слёзы, — и выстрелил. Повисло тяжёлое молчание. Сердце Муравьёва обливалось кровью. Бедный мальчик! Сколько ужасов выпало на его долю за последние несколько дней! — Мне оставалось лишь идти пешком через лес. Вёрст пять или шесть, я думаю. — Бестужев наконец переоделся, и Сергей смог вновь повернуться к нему. Озаряемый тёплыми желтовато-оранжевыми отсветами пламени, Миша стоял посреди комнаты в его, Сергея, рубахе. Она явно была ему велика, и оттого он казался непривычно хрупким и беззащитным. Глядя на него, Муравьёв вдруг подумал, что наконец-то всё правильно, так, как и должно быть. Внезапно до боли захотелось каждый день любоваться таким Мишелем, уютным и домашним. Оберегать его, укрывать от всех невзгод. Появившийся из печного закутка Евсей отвлёк Муравьёва от непрошенных мыслей. Он накинул на плечи Бестужеву тёплое пуховое одеяло, и Сергей вновь устыдился своих греховных желаний. Он должен был позаботься о Мише, а не разглядывать его, воображая себе невесть что. — Сергей Иваныч, я побегу, раздобуду чего-нибудь съестного, — сказал Евсей, подхватывая шинель со стула. — А вы не стойте столбом! Грейте его! — Я… Что? Как? — Муравьёв совсем не ожидал таких указаний. — Как-как… Полковой лекарь говаривал, будто лучше всего согревает тепло чужого тела. — Тела? Какого тела? — Он совершенно запутался. — Сергей Иваныч, просто обнимите его! — усмехнувшись, бросил денщик, и вышел за порог. Муравьёв никогда не думал, что ему выпадет возможность вот так запросто, без надуманных предлогов, подойти к Мише и коснуться его. Заметно нервничая, он несмело двинулся навстречу потупившемуся, закутанному в одеяло Бестужеву. — Мишель, — мягко прошептал Сергей, осторожно приобняв его за плечи. Но тут Михаил, так и не поднявший на Муравьёва глаз, раскрыл одеяло, приглашая его к себе. Сергей тотчас же шагнул вперёд и заключил его в крепкие объятия, почувствовав, как тот запахнул одеяло за его спиной, укрывая их обоих. Так они и стояли, в темноте и тишине, тесно прижавшись друг к другу и дыша одним воздухом. Муравьёв невесомо поглаживал его по спине, зарывшись носом в шелковистые локоны, и думал о том, что если бы он только мог, тотчас отдал бы возлюбленному всё тепло своего тела. Магию момента разрушил приход Евсея, вернувшегося с припасами. Он поставил на стол крынку молока и достал из-за пазухи буханку чёрного хлеба, кусок сыра и немного сливочного масла. — Где ты всё это раздобыл посреди ночи? — изумился Сергей. — Да там. — Денщик лишь неопределённо махнул рукой в сторону двери. Муравьёву пришлось нехотя отпустить Бестужева, чтобы тот мог поесть. — Кушайте, кушайте, Михал Палыч! — Евсей растопил кусочек масла в подогретом молоке и протянул ему глиняную кружку, которую тот с благодарностью принял. — Постель я вам приготовил. Теперь пора и мне на боковую, хотя бы пару часов покемарю. — Куда же ты пойдёшь, Евсей? Оставайся! В сенях слишком холодно, — Сергей не хотел даже думать о том, как бедный денщик будет ночевать в нетопленной передней. Евсей лишь как-то странно посмотрел на него, перевел взгляд на Мишеля и снова на Муравьёва. — Благодарю покорно, Сергей Иваныч, — твёрдо отвечал денщик, — но я всё ж таки пойду. Мне не привыкать. Я уж как-нибудь. Он тотчас же спешно вышел, не дожидаясь дальнейших уговоров. — Мм... Что ж… — неловко протянул Муравьёв, когда они с Бестужевым вновь остались наедине. — Тогда ты, Миша, ложись на полати, а я посплю сидя. — Серёж, не выдумывай! — чуть раздражённо воскликнул Бестужев. Он снова напомнил Сергею нахохлившегося воробушка: растрёпанная макушка трогательно выглядывала из огромного одеяла. Похоже, он всё уже решил. — Будем спать вместе. Муравьёв тяжело сглотнул, совершенно не представляя, как сможет пережить целую ночь в одной с ним постели. — К тому же, мне без тебя не согреться, — уже тише добавил Мишель. Эти его слова развеяли последние сомнения Сергея. Он обязан был позаботиться о Мише, а там будь что будет. В конце концов, возможно, это был его последний шанс побыть вместе с возлюбленным, ведь завтра их могли арестовать, и одному Богу была известна дальнейшая их судьба. Муравьёв задул свечу, разделся до рубахи, забрался на узкую лежанку и закрыл глаза, стараясь не думать о том, что ему предстоит. В следующее мгновение Мишель лёг рядом, накрывая их обоих воздушным пуховым одеялом. — Серёж, — Мишин тихий шёпот был едва слышен, — обними меня. Мне холодно. У Муравьёва в груди будто завыл раненый зверь. В памяти всплыли картины той осенней ночи, когда он застал Бестужева ласкающим самого себя. Он чувствовал, как внизу живота разливается жидкое пламя, и не знал, как его потушить. Тщетно пытаясь отогнать соблазнительные видения, Сергей повернулся набок и подтянул Мишеля к себе, утыкаясь носом ему между лопаток и глубоко вдыхая родной медовый аромат его кожи. Тот прижался холодными ступнями к его ногам и взял за руку, переплетая пальцы. Они долго лежали неподвижно. Сергей боялся пошевелиться. Он пытался ни о чём не думать в надежде провалиться в сон, но тело предательски реагировало на близость Бестужева. Как только ему удалось немного расслабиться и будто даже задремать, Миша беспокойно завозился, придвигаясь к нему, хотя ближе было уже некуда. Сон как рукой сняло. Муравьёв резко распахнул глаза, казалось, физически ощущая, как кровь устремилась к и без того возбуждённому члену. Он попытался отодвинуться, но лишь упёрся спиной в стену. А Мишель, как назло, снова заёрзал. И тут Сергей в ужасе почувствовал, как Мишины упругие ягодицы вжимаются ему прямо в пах, натыкаясь на твёрдый член. Бестужев мгновенно застыл, но не сделал попытки отстраниться. — Миша, — просипел Сергей внезапно севшим голосом, — извини. Это не то, о чём ты поду… Но Мишель не дал ему договорить. Стремительно развернувшись, он со стоном впился в его губы. Муравьёв на миг опешил, не смея поверить в реальность происходящего, но тотчас же ответил на поцелуй, притягивая его к себе, зарываясь пальцами в густые кудри. Сердце неистово колотилось о рёбра, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди. Мишель целовал его яростно, бешено, исступлённо. Так, будто от этого зависела его жизнь. Тонкие пальцы стискивали плечи, проникали под рубаху, жадно шарили по всему телу, лаская обнажённую кожу. — Серёжа, Господи, наконец-то, — жарко выдохнул он, прижимаясь горячим лбом ко лбу Сергея. — Я так долго тебя ждал! Так долго! Уже и не надеялся. — Бестужев осыпал его лицо мелкими поцелуями, казалось, не в силах остановиться. — Мишенька.... — У Сергея голова шла кругом. Он едва мог отвечать. — Если бы я только знал… — Я люблю тебя. Люблю. Люблю, — как заведённый, повторял Миша, задыхаясь от необходимости высказать всё, что было у него на душе. — Полюбил в самую первую нашу встречу, как только глаза твои зелёные увидал. — Я и мечтать о тебе не смел. — Сергей смотрел на него с замирание сердца, словно на чудо рождественское. Столько лет он терзался невысказанным, ревновал, пытался бороться с чувствами, запрещал себе даже думать о Мишеле. И вот теперь слышит от него те самые заветные слова. — Я ведь тоже люблю. Люблю тебя. Он коснулся мягких Мишиных губ, на этот раз вложив в поцелуй всю свою нерастраченную любовь и нежность. Они целовались медленно и трепетно, впервые до конца открываясь друг другу. Удивительно, но эта невинная ласка возбуждала куда сильнее первого пылкого поцелуя. — Серёжа, пожалуйста. — Мишель взял руку Муравьёва и, направляя её себе между ног, положил поверх рубахи, накрывая твёрдый горячий член. — Я больше не могу. Я хочу этого. Хочу тебя. Внутри. Сергей изнемогал от желания. Его влажная чувствительная головка обнажилась и болезненно тёрлась о грубую домотканную простыню. — Мы не можем. Так нельзя, — прерывисто произнёс он, но ладонь его уже забралась под бестужевскую одежду и обхватила напряжённый член. Умелые пальцы чуть оттянули крайнюю плоть, размазывая обильно выступившую смазку по всей длине. — Можно, — простонал Бестужев, подаваясь бёдрами навстречу его руке. — Если завтра за нами придут. Разлучат нас. Я хочу запомнить это навсегда. Серёжа. Любимый. Пожалуйста. Муравьёв был не в силах сопротивляться его жарким вздохам и мольбам. А вдруг сегодняшняя ночь действительно станет для них последней. Что тогда? Нет, он не мог от этого отказаться. Он будет любить своего Мишеля здесь и сейчас, пока может. Бестужев стонал так сладко, что Сергей едва удерживался от того, чтобы немедля не перевернуть его на живот и не взять силой. — Ты уже был с кем-нибудь? — хрипло спросил он. Муравьёв понимал, что Мишель давно не мальчик и наверняка многое успел попробовать, но всё равно надеялся, сам не зная на что, и, затаив дыхание, ждал ответа. — Я… — всхлипнул Миша, когда ладонь Муравьёва скользнула ниже, нежно поглаживая мягкую бархатистую мошонку. — Н-нет, — наконец выдохнул он. Зверь в груди Сергея ликовал, упиваясь триумфом. — Я видел, — он провёл языком по изящной шее Бестужева, слизывая солоноватые капельки пота, — как ты трогал себя там. Муравьёв опустил руку ещё ниже, осторожно прижимая пальцы к напряжённому колечку мышц. Бестужев дрожал от его ласк, извиваясь и норовя теснее прижаться к широкой ладони. — Помнишь, тогда, в ноябре, — Сергей чуть надавил на Мишеля костяшкой среднего пальца, бережно приоткрывая его, — когда мы поссорились. Я хотел, чтобы ты уехал. Не мог на тебя смотреть. Боялся, что не удержу себя в руках. Наделаю глупостей. — Боже, Серёжа, — Миша почти плакал в его объятиях, — я всегда представлял тебя. Будто это ты меня… ааах... ласкаешь. — Чёрт, — выругался Муравьёв, возбуждённый до предела. Ещё немного и он кончит без рук, как зелёный юнец. — Повернись на спину, — отрывисто скомандовал он, подминая Бестужева под себя и стягивая с него рубаху, — хочу видеть твоё лицо. Сергей тоже освободился от одежды, не желая, чтобы между ними оставалась малейшая преграда. Он хотел чувствовать Мишеля всем телом, тереться о его гладкую молочную кожу. Он быстро скатал рубаху, подоткнул её Бестужеву под поясницу, перегнулся через него и окунул пальцы в стоящую на печном приступке плошку с растаявшим маслом. Раскрасневшийся, глядящий на него из-под опущенных ресниц, Миша лежал перед ним, подтянув колени к тяжело вздымающейся груди. Он доверчиво предлагал ему свое тело, готовый впустить его внутрь, отдать свою невинность. Его тёмный налитый кровью член сочился влагой, умоляя о прикосновении. При взгляде на Мишеля, Сергей чувствовал, как сладкая судорога предвкушения сводит мышцы живота. — Ты прекрасен, — прошептал Муравьёв, склоняясь к нему и слегка прикусывая мочку уха. Ответом ему был рваный вздох. — Я не сделаю тебе больно. Обещаю. Он поймал губами чуть припухшие от поцелуев губы Бестужева и толкнулся языком ему в рот, отвлекая от движений руки. Больше всего он боялся причинить ему боль. Его чуткие пальцы раскрывали податливого Мишеля медленно и осторожно, растягивая его, готовя к тому, что должно было последовать после. — Пожалуйста, — почти бессвязно стонал Миша, и, ритмично двигаясь навстречу его руке, всё глубже насаживался на пальцы, — Серёжа. Я готов. Пожалуйста. — Тише, тише, мой хороший, не торопись. — Муравьёв и сам держался на чистой силе воли. Он зачерпнул ещё масла и провёл ладонью по своему болезненно возбуждённому члену. Бестужев смотрел на него совершенно шальным расфокусированным взглядом, когда Сергей наконец приставил скользкую головку ко входу и легонько толкнулся вперёд. Мишель охнул от боли и неожиданности, впиваясь ногтями ему в предплечья, и Муравьёв ощутил, как тугие мышцы судорожно сжимаются вокруг него. — Всё хорошо, любимый. — Сергей ласково гладил его по бокам, успокаивая, сцеловывая крошечные слезинки с ресниц. — Всё хорошо. Постарайся расслабиться. Коротко кивнув, Миша задышал глубже, напряжение постепенно отпускало. Муравьёв мучительно медленно, дюйм за дюймом, погружался в жаркую тесноту его тела. Войдя в него до конца, ему пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не начать двигаться тотчас же, и дать притихшему Мишелю время привыкнуть к новым ощущениям. — Серёжа, — наконец произнёс Миша, чуть качнув бёдрами, — давай. И хватит осторожничать. Я тебе не девица. Сергею не нужно было повторять дважды. Глухо зарычав, он рванул Бестужева на себя, врываясь в него жёсткими глубокими толчками. Мишель хрипло стонал под ним, кусая его за плечи, царапая спину. Его жаждущий ласки член тёрся между их животами. — Скажи, — яростно шептал Бестужев, — что ты мой. — Твой, — жарко выдохнул Сергей, вжимая его в перину, — я твой. Он понимал, что не продержится долго, чувствуя стремительно приближающуюся разрядку. Мишу вдруг затрясло, протяжный стон сорвался на экстатический крик. Он выгнулся в оргазме, пульсируя и изливаясь между их телами, сжимая Сергея внутри. Толчок, ещё один, и Муравьёв застонал вместе с ним, судорожно кончая, наполняя Мишеля своим горячим семенем. — Ми-и-иш, — лениво протянул Сергей чуть позже, когда они, сонные и разомлевшие, отдыхали, лёжа в обнимку, — а отчего ты мне сразу не сказал о своих чувствах? — Да ты злой был, — блаженно улыбаясь, отвечал Бестужев, — я тебе не понравился. — Так я оттого и был злой, что по уши в тебе утонул. — Муравьёв нежно поцеловал россыпь мелких веснушек на его переносице. — А Кити Бороздиной зачем предложение делал? — Ну Серёж, — вздохнул Бестужев, закатывая глаза, словно ответ был очевиден, — надеялся, что ты побоишься меня потерять и наконец увидишь нашу дружбу в ином свете. — Ммм… — промычал Сергей. — Я действительно испугался. Хорошо, что твой батюшка не дал согласия на брак. Михаил вдруг залился жарким румянцем и уткнулся лицом Муравьёву в шею. — Серёж… Так я это… Я ту историю выдумал, чтобы от Кити отделаться, — еле слышно прошептал он. — Балда, — Муравьёв от души расхохотался. — Ты тоже хорош. — Бестужев легонько ткнул его под рёбра. — Всё время увивался за княгиней Оболенской. Что я должен был думать? — Ни за кем я не увивался. — Муравьёв лишь теснее прижал его к себе. — Я тебе сто раз говорил: мы с Аннушкой дружим с детства. Кстати, она о тебе знает. Тотчас же всё поняла, стоило ей увидеть нас вместе. — Идиоты мы, да, Серёж? — Сергей чувствовал, как мишины губы складываются в улыбку на его коже. — Конечно идиоты, Мишель, — ответил он, ласково перебирая его белокурые локоны. — Зато счастливые.***
Несколько часов спустя Муравьёв проснулся от того, что Миша беспокойно постанывает и ворочается в его руках. — Серёж… Серёжа… — невнятно бормотал Бестужев, голова его моталась из стороны в сторону. — Шшшш... Я тут, мой милый. Это всего лишь страшный сон, — Сергей легонько потряс Бестужева, пытаясь разбудить его, но тот лишь продолжал сучить ногами. — Мишенька, проснись, — он вновь встряхнул Михаила. Никакой реакции. Муравьёв насторожился. Что-то было не так. Он приложил ладонь к влажному Мишиному лбу и обмер: тот горел огнём. Сергей спешно выбрался из постели и зажёг свечу, осветив покрасневшее лицо Бестужева. Запёкшиеся пунцовые губы были приоткрыты, тонкие веки трепетали, на лбу выступила испарина. Его била мелкая дрожь. Зубы стучали от озноба. — Мама… мама… — вдруг заплакал Мишель, совсем как ребёнок, — мамочка... Муравьёв сдёрнул с Бестужева одеяло в попытке остудить его, но того лишь затрясло сильнее. Липкое от пота тело мгновенно покрылось мурашками. Сергей не знал, что делать, куда бежать. — Евсей! — крикнул он, поднимая с пола брошенную рубаху и промакивая ею Мишин лоб. — Евсей! Скорее! Ответа не последовало. Куда он запропастился? Неужели так крепко спит? Муравьёв бросился в сени, но денщика нигде не было. Да куда же он мог подеваться? Сергей натянул первое, что попалось под руку, и выскочил на мороз, толком не зная, что собирается делать. Метель улеглась, глубокие сугробы отливали белизной в лунном свете. — Евсей, мать твою! — в отчаянии заорал Муравьёв. Со всех концов деревни послышалась собачья брехня. К удивлению подполковника, дверь соседней хаты распахнулась, и оттуда выглянул его заспанный денщик. — Сергей Иваныч, пожалейте, не гневитесь! Я всего на часок отошёл. Вользюнька к себе позвала. Такая баба хорошая. Вдовая. Нас давеча накормила. Меня вот приютила, — сбивчиво тараторил Евсей. — Всё потом! — рявкнул Муравьёв, не понявший ни слова из его торопливой речи. — Скорее! Беги! Разбуди Артамона! Найди лекаря! Срочно! — Батюшки мои! — ахнул денщик, всплеснув руками. — Михал Палыч! Захворал таки! Он на мгновение скрылся в хате и, через секунду появившись уже в шинели, побежал вниз по улице. Пришедший через четверть часа Артамон застал Муравьёва у постели Михаила. Сергею удалось немного сбить жар: он обтёр Мишу смоченной в прохладной воде тряпицей и сделал из неё компресс. — Сергей! — воскликнул встревоженный Артамон, на ходу скидывая ментик. — Что стряслось? Твой денщик прибежал ко мне весь в мыле. Стал что-то говорить про хворого Бестужева, про лекаря, — он осёкся, взглянув на лежащего на полатях тяжело дышащего подпоручика. — Дела… — присвистнул гусар. — Когда он приехал? — Во втором часу ночи, — понизив голос, отвечал Муравьёв. — Бежал от Гебеля и жандармов, которые явились в Васильков арестовать меня. Понимаешь, что это значит, Артамон? — на мгновение между братьями повисла гнетущая тишина. — Мы раскрыты. — Выходит, тот донос содержал совсем не обвинение в казнокрадстве? — Артамон опустился на соседний стул. — Выходит так. — Послушай, — начал Артамон после недолгого молчания. — Оставим Бестужева здесь. Твоё присутствие ничем ему не поможет. Деревенские за ним присмотрят. Для нас ещё не всё потеряно. Выступим немедля! — убеждённо продолжал он. — Я возьму ахтырцев, ты езжай в Васильков. Гебель сейчас скачет сюда из Житомира. Тебе ничто не помешает поднять черниговцев. Встретимся у Мотовиловки, там пусто. Мы пять лет готовились! Нам хватит двух полков, чтобы занять Киев. После двинемся на Петербург. Муравьёв ничего не ответил, лишь поправил тряпицу, лежащую на лбу Михаила. — Сергей! — взмолился Артамон, хватая его за руку и разворачивая к себе. — Мы здесь зачем? Муравьёв уже задавал себе этот вопрос. Он целью жизни своей полагал поставить власть российскую перед своими подданными и заставить разговаривать. Хотел, чтобы император услышал свой народ, даровал им долгожданную Конституцию, освободил от позорного крепостного гнёта. Он всю свою сознательную жизнь шёл к этому моменту. Артамон был прав. Выступив немедля, они ещё могли победить. Но все эти доводы превращались в пыль, стоило Муравьёву взглянуть на стонущего в горячечном бреду Бестужева. Сергей хотел свободы и готов был за неё платить, но ничья свобода, даже свобода целого народа, даже свобода горячо любимого им Отечества, не стоила одной-единственной жизни. Жизни его Мишеля. Он вдруг представил, как его возлюбленный заходится в страшном лающем кашле и вытирает платком окровавленный рот, как он горит в предсмертной агонии, зовёт его, Сергея, но никто не приходит, и он умирает в мучениях и одиночестве. Как сам Муравьёв ведёт свой мятежный полк по заснеженной дороге, когда внезапно раздаётся картечный залп, солдаты его, поражённые снарядами, тяжело валятся в грязь, и сам он, израненный, контуженный, умирает, обагряя белый снег горячей кровью. Умирает за сотни вёрст от Бестужева, оставляя его одного в печали и скорби доживать эту жизнь. Нет! Этому никогда не бывать! Он уже бросил его однажды, пообещав вернуться и не сдержав слово. Кто знает, возможно, если бы вчера он поехал обратно в Васильков, Мишиного ночного бегства, скитания по лесам и болезни удалось бы избежать. Пускай другие хотят весь мир, а он хочет большего. Хочет, чтобы его возлюбленный был счастлив, ведь Мишель и есть весь его мир. Им друг без друга не жить. И он останется с ним до конца, каким бы этот конец ни был. — Сергей? — заглядывая ему в глаза, повторил Артамон. Необходимость поставить точку неотвратимо надвигалась. Муравьёв чувствовал, что судьба его решается им самим и сейчас. — Прости меня, брат, — тихо, но отчётливо произнёс он. — Не могу. Он ждал, что вспыльчивый Артамон рассердится, набросится на него, обвинит в трусости, назовёт предателем, но тот лишь со вздохом кивнул и, сочувственно улыбнувшись, положил руку на ему плечо. С момента прихода брата не прошло и пяти минут, как дверь вновь отворилась, пропуская Евсея и высокого широкоплечего мужчину с кожаной лекарской сумкой в руке. — Господа, не толпитесь у постели! — с порога заявил надменный незнакомец, не удосужившись даже назвать своё имя. — Я прошу вас выйти. Необходимо осмотреть больного. Сергей лишь поджал губы, не сделав попытки встать. — Ну! — требовательно повторил лекарь, всей позой своей выражая нетерпение. — Уже уходим, Николай Галактионович, — откликнулся Артамон с непривычной для него покорностью. — Сергей, идём! — Он приобнял Муравьёва за плечи, и тот нехотя дал себя увести. — Не нравится он мне, — хмуро произнёс Сергей, как только они вышли на крыльцо. — Не глупи, — насупившись, отвечал Артамон, — Смирнов лекарь опытный, дело своё знает. Он чудеса творит. Если кто и может помочь твоему Бестужеву, так это он. От Сергея не укрылось особое ударение, сделанное Артамоном на словах «твоему Бестужеву». Он с вызовом глянул на брата, но тот лишь пожал плечами. — Рано или поздно это должно было случиться, — только и сказал Артамон. Светало. Где-то неподалёку запели петухи. Над заснеженной крышей соседней мазанки вилась тонкая струйка дыма. Всё вокруг дышало умиротворением и спокойствием. В мир пришло Рождество. Однако Сергей, измученный отсутствием сна и ночными событиями, не замечал окружающей его красоты. В те минуты он мог думать только о Мишеле. Неужели слова Бестужева были пророческими? Неужели он обрёл его всего на одну ночь, чтобы тотчас же потерять? От этой страшной мысли сердце его так и захолонуло. Внезапно внимание Муравьёва привлёк появившийся в сизом предрассветном сумраке конный. В фигуре его и посадке было нечто неуловимо знакомое. Стоило всаднику приблизиться, как Муравьёв-Апостол узнал в нём младшего брата своего, Ипполита. — Поль! — Сергей и Артамон вместе бросились к соскочившему с лошади юноше. Братья горячо обнялись. — Полюшка, как давно я тебя не видал! — воскликнул Артамон, хлопая Ипполита по спине. — Как же ты вырос! Красавец! Ты, верно, замёрз? Пойдём в хату! — Серёжа, — обратился взволнованный Поль к Муравьёву, едва они оказались в сенях. — У меня к тебе срочное письмо от князя Трубецкого. Дело не терпит отлагательств. Я скакал десяток дней без остановок, чтобы скорее до тебя добраться. Если бы не проволочка в Василькове и не пурга, был бы тут ещё вчера вечером. — Когда же ты выехал? — удивился Сергей, принимая из его рук ценный конверт, запечатанный красным сургучом. Он сломал печать, и из конверта выпала небольшая записка. Наскоро пробежав её глазами, Муравьёв-Апостол тут же забыл свой вопрос. Император вступил в переговоры с Трубецким. Немедля сожгите ВСЕ бумаги. Слово «все» было написано большими буквами и подчёркнуто двумя жирными линиями. Подписи не было, но мелкий с завитушками почерк, вне всяких сомнений, принадлежал поэту Рылееву, входившему в Северное тайное общество. Сожгите все бумаги. Бумаги.... Ночью Мишель упомянул какие-то бумаги. Спеша позаботься о Бестужеве, Муравьёв совершенно позабыл о них. Куда они делись? Он стремительно вошёл в комнату. — Евсей! — крикнул Сергей Иванович, бросаясь к мундиру Бестужева и перетряхивая его. — Михаил Павлович говорил вчера, что привёз мои письма. Где они? — Так вот же они все, тут, у меня, — денщик достал пачку перевязанных шпагатом писем из седельной сумки. — Господа, нельзя ли потише? — возмутился было лекарь, недовольный нарушением тишины, но не решился продолжать, видя волнение своего полкового командира. — Не обессудьте, Николай Галактионович, — Артамон поворошил угли в очаге и подкинул дров в печную топку. — Дело срочное. Муравьёв наскоро перелистал бумаги, чтобы убедиться, что ничего не пропало, и, ни минуты не сомневаясь, бросил их в огонь. Он стоял и молча смотрел, как жадное пламя пожирает ещё вчера казавшиеся ему такими важными цели, мечты, планы; как его иллюзорное будущее горит, превращаясь в серый пепел. Он не чувствовал ничего: ни горя, ни сожаления, ни облегчения. Знал только, что принял верное решение, каким бы эгоистичным и малодушным оно ни казалось. Он выбрал своего Мишеля. Сергей бросил быстрый взгляд на постель. Бестужев, успокоившись, крепко спал, лишь изредка всхлипывая. У изголовья его ложа Николай Галактионович звенел склянками, смешивая какое-то снадобье. Муравьёв вновь припомнил содержание записки Рылеева. Судя по всему, Трубецкой принудил таки Николая к диалогу. Означало ли это, что их общество одержало победу? Сергей приблизился к юному Ипполиту, который неловко топтался у порога, не решаясь пройти. — Так когда ты выехал, Поль? — взволнованно прошептал Сергей. — Что произошло в Петербурге? Ты был на Сенатской? — А что произошло в Петербурге? — растерянно отвечал Ипполит, хлопая огромными голубыми глазами. — Князь Трубецкой с несколькими полками присягнул государю на площади, затем вывел гвардейцев за город. Император последовал за ними. Больше я ничего не знаю. Уже вечером меня нашёл Кондратий Фёдорович и велел срочно доставить тебе письмо от князя. Я как раз должен был направляться в Тульчин. Всё очень удачно совпало. — А что же Милорадович? — последовал очередной вопрос от озадаченного Артамона. — Милорадович? Его хватил удар, как только он услыхал, что Сенат присягнул Николаю. Сергей с Артамоном непонимающе переглянулись. — Но как же бунт? Ходят слухи, что Милорадовича убили, — Муравьёв отказывался что-либо понимать. — Да нет же! Какой бунт! — горячо воскликнул Ипполит. — Что за вздор! И Михал Андреич живой, но его, говорят, паралич разбил. — Ты совершенно в том уверен? — Сергей схватил младшего брата за плечи и слегка встряхнул. — Что не было никакого мятежа? Никакого восстания? — Н-нет… — Ипполит ловко вывернулся из его рук. — Да что с тобой, Серёжа? Может, у тебя тоже горячка и ты бредишь? Неужели людская молва действительно столь чудовищно исказила истину? Ведь если никакого бунта и убийства в Петербурге не было, а Трубецкой сумеет договориться с императором, необратимых последствий заговора удастся избежать. Муравьёв уничтожил все бумаги, среди которых был и их с Мишелем катехизис, главная против них улика. Если Пестель перед арестом успел сжечь свою переписку и не пожалел «Русской правды», им, возможно, ещё удастся выпутаться. Надежда, хрупкая, слабая, рождалась в сердце Сергея сама. — Ты, говоришь, держал путь в Тульчин? — вновь обратился он к Полю. — Да, я получил туда назначение, но сделал крюк, чтобы добраться сюда, в Любар. — Превосходно. Сейчас же бери коня и поезжай в Тульчинский штаб, пока никто не видел тебя здесь. — Но Серёжа, — в тоне Ипполита послышались просительные нотки, — почему я не могу побыть с вами хотя бы денёк? — Ты не понимаешь, Поль, положение наше очень серьёзно. Чем дольше ты тут остаёшься, тем опаснее это для всех нас, — Сергей не привык отказывать любимому младшему брату, но теперь видел в том жёсткую необходимость. — Артамон, скажи ему! — Ипполит надул губы совсем как в детстве. — Сергей прав, Поль, — Артамон был непреклонен. — Ты немедля должен ехать. — Ну хорошо, — видя, что оказался в меньшинстве, Поль сдался. — Как скажете. Братья попрощались с недовольным Ипполитом во дворе и вернулись в хату как раз вовремя: Николай Галактионович закончил осматривать Мишеля и убирал в сумку свои бутылочки и порошки. — Что ж, — спокойно обратился он к вошедшим. — Похоже, у вашего друга так называемая инфлюэнца. Симптомы типичны: жар, лихорадка, одышка, ломота в суставах. Боюсь, вскоре присовокупится и кашель. С каждым словом сердце Муравьёва пропускало удар. — Однако же поводов к беспокойству нет. Пока нет, — голос Смирнова оставался ровным. — Он молодой, здоровый. Организм его, вероятно, самостоятельно справится с сией хворью. Тем не менее, должен вас предостеречь, что она может оказаться заразной. Сергей с облегчением выдохнул и только тогда понял, что всё это время слушал Николая Галактионовича, затаив дыхание. Главное, что Мишель поправится. А зараза Муравьёва не пугала. Никакая зараза не заставит его покинуть возлюбленного. — Рекомендую вам обильно поить больного тёплым чаем с мёдом или малиной, — деловито продолжал Смирнов, — и отваром душицы и липового цвета, коли сможете их достать. Если жар вернётся, смешайте половину воды с половиной уксуса или на худой конец водки и обмойте его. — Евсей, найдётся у нашей доброй соседки всё, что Николай Галактионович перечислил? — с сомнением спросил Муравьёв. —Будьте покойны, Сергей Иваныч! — в голосе Евсея звучали нотки гордости. — У моей-то Вользюни всего вдоволь! — Вот вам укрепляющая микстура, — лекарь протянул Сергею склянку с янтарного цвета жидкостью. — Одной ложки в день будет достаточно. Завтра я вернусь проведать его. — Спасибо, — смущённо сказал Муравьёв. Ему стало стыдно за то, что он плохо подумал о Николае Галактионовиче, когда тот только пришёл. — Это мой долг, — просто отвечал Смирнов. Он уже подошёл к двери, готовый выйти, как та вдруг распахнулась и в комнату ворвался краснолицый полковник Гебель с двумя жандармами. — Никому не двигаться! — громогласно объявил он. Сергей, Артамон и Евсей застыли на месте. — Подполковник Муравьёв-Апостол, вы арестованы! — Что вы себе позволяете? — строго вопросил ничуть не испугавшийся Николай Галактионович. — В этой комнате находится мой пациент! Я требую, чтобы вы проявили сдержанность! — А вы кто такой? — взвился Гебель. — Николай Галактионович Смирнов, ахтырского гусарского полка лекарь. К вашим услугам, — казалось, ничто не могло поколебать его выдержку. — Ах лекарь! — Гебель будто не вполне верил его словам. — Ну и кого же вы тут пользуете? — Густав Иваныч, пожалуйста! — взмолился Муравьёв. — Вы бы молчали, подполковник! — гаркнул Гебель. — Заставили вы нас побегать! Ну ничего. Вот мы и встретились. Вашу шпагу, Сергей Иваныч! Муравьёв без лишних слов отошёл от лежанки, чтоб принести и сдать оружие одному из жандармов, и тут Густав Иванович увидел лежащего в постели бледного Бестужева. — Хм… И этот здесь! Какая удача! Приказано арестовать вас обоих, — воскликнул Гебель, но голос его был уже не так решителен. — Этот молодой человек серьёзно болен, — вмешался Смирнов. — Он мой пациент. Я несу за него ответственность. И не позволю вам его беспокоить, пока он полностью не поправится. Сергей натурально поражался невозмутимости и решительности Николая Галактионовича. — В таком случае, — Гебель будто слегка растерялся, — пусть подпоручик Бестужев-Рюмин остаётся здесь под стражей. А вы, подполковник, собирайтесь! Приказано доставить вас в Киев. Муравьёв не представлял себе, как сможет бросить Мишеля одного, больного, беспомощного. Он был готов буквально на всё, чтобы остаться с ним. — Густав Иванович, — он взглянул Гебелю в глаза. — Вы мне как отец. Я вас прошу! Я умоляю вас! — голос его дрожал. — Дозвольте мне остаться здесь! Я даю вам своё офицерское слово, что не окажу сопротивления. Как только Бестужеву станет лучше, мы под конвоем отбудем в Киев. Я сделаю всё, что скажете, признаюсь в чём угодно. Только оставьте нас вместе! Гебель молчал, пристально глядя на Муравьёва. Под этим взглядом подполковник весь превратился в комок оголённых нервов. — К чему такие жертвы, Сергей Иванович... — наконец произнёс Гебель, тяжко вздыхая. — Что ж… Так и быть. Оставайтесь, пока Бестужев не поправится. Только из уважения к вам и вашему батюшке. Имейте в виду, что жандармы будут караулить дом днём и ночью. От облегчения у Сергея едва ли не подкосились ноги. — Но, — резко произнёс Гебель, — перед арестом приказано произвести обыск в месте вашего пребывания. Муравьёв знал, что жандармам ничего не найти в этой комнате, однако Николай Галактионович, видевший, как они с Артамоном жгли бумаги, мог доложить о том в любую минуту. Жандармы тщательно проверили все сундуки, перетряхнули одежду, обшарили каждый закуток, даже заставили Смирнова показать содержимое лекарской сумки, вызвав его возмущение. Наконец Гебель повернулся к нему. — Видели ли вы, как подполковник Муравьёв-Апостол и полковник Муравьёв каким-либо образом избавлялись от писем, рукописей или иных бумаг? — спросил он у лекаря. Сергей резко втянул носом воздух, краем глаза заметив, как застыл стоящий рядом Артамон. — Нет, полковник, — твёрдо отвечал Николай Галактионович, — я ничего подобного не видал. И лишь тогда Сергей Иванович позволил себе украдкой взглянуть на брата.***
Память Муравьёва-Апостола сохранила лишь обрывки печальных событий последовавшей недели. Позже, оглядываясь назад, он видел их словно в тумане. Время шло, но Мишелю становилось только хуже. Жар возвращался всё чаще, заставляя его лихорадочно метаться по постели. Он протяжно стонал, плакал, звал то матушку, то Серёжу. Когда горячка ненадолго отступала, мучения его прекращались, и он спал, забывшись неспокойным сном. Сергей не отходил от Миши ни на минуту и никого, кроме лекаря, к нему не подпускал. Он сам ухаживал за Бестужевым, пытался кормить его, обтирал горячее тело водой, смачивал сухие обветренные губы, менял пропитанное потом бельё. Муравьёв почти не спал, лишь изредка дремал, сидя на стуле или прямо на дощатом полу у постели больного. Каждый вечер он молился перед иконой Божией Матери, умоляя её пощадить его Мишеля, не забирать его сейчас, даровать ему жизнь. Он был готов на всё, предлагал ей взамен себя, клялся никогда больше не замышлять против государя, грозился уйти в монастырь. Он был в отчаянии. От бессилия и беспомощности хотелось выть. Жандармы несли посменный караул в передней и пускали в дом лишь лекаря и верного Евсея, предварительно подвергая их тщательному обыску. Смирнов навещал их каждый день, но не говорил ничего нового о состоянии больного, лишь разочарованно качал головой. На третьи сутки у Бестужева развился сухой надсадный кашель, дыхание с хрипом вырывалось из лёгких. Его беспрестанно лихорадило. Пришедший утром шестого дня Николай Галактионович внимательно осмотрел и послушал Мишу. — Сергей Иванович, крепитесь. Я сделал всё, что было в моих силах,— мягко произнёс Николай Галактионович. — Если к завтрашнему утру жар не спадёт, зовите священника. Муравьёв лишь коротко кивнул, опустив сухие воспалённые глаза. Он и сам видел, что Михаил совсем плох, но не смел даже в мыслях признать это, произнести страшные финальные слова. Весь день он просидел, держа Бестужева за руку и вглядываясь в любимые черты. Миша казался совсем юным безмятежным мальчиком, таким, каким был пять лет назад, когда они познакомились. Лицо его разгладилось, намечающиеся морщинки исчезли, нежная кожа казалась полупрозрачной. Муравьёв не представлял своей жизни без него. Он не мог его потерять. Его Мишель будет жить. Должен жить. В душе его вопреки всему упрямо теплилась искорка надежды. В тот день к нему пришёл ещё один, весьма неожиданный, посетитель. Полковник Гебель явился вечером, уже после захода солнца. — Подполковник, — сказал он, возвращая удивлённому Муравьёву его шпагу, — приказ о вашем с подпоручиком аресте отозван. Уж не знаю, как полковнику Пестелю удалось это провернуть, но он убедил следствие в том, что капитан Майборода написал свой донос в корыстных целях. Якобы, из мести за то, что Пестель заставил его вернуть украденные из полковой казны деньги. У него, как оказалось, и расписка в том имеется. — Оклеветать несколько десятков офицеров и обвинить их в организации тайного общества из личной мести представляется мне предприятием слишком хлопотным, вы не находите? — спросил Густав Иванович после многозначительной паузы. Муравьёв лишь бесстрастно пожал плечами в ответ. Он должен был радоваться, ликовать. Пестель спас их всех. Об аресте можно было забыть. Они были свободны. Они это сделали, выпутались из ловушки в последний момент. Но он ничего не чувствовал. Внутри была лишь гулкая чёрная пустота. — Сергей Иванович, — продолжал Гебель, пристально глядя в его потухшие глаза. — Я оказал вам услугу и взамен прошу полной откровенности. Вы совершенно уверены в том, что если в доме вашем устроят повторный обыск, то не найдут ничего противозаконного? — Будьте покойны, Густав Иванович, — Сергей с честью выдержал взгляд полковника. — Мне нечего скрывать. — Ну хорошо… — в голосе Гебеля слышалось облегчение. — Однако дознаватель всё же хотел бы побеседовать с вами и подпоручиком Бестужевым-Рюминым, когда это будет возможно. К слову, как он себя чувствует? Муравьёв ничего не ответил. В горле стоял ком. После ухода Гебеля он зажёг свечи и немедля вернулся к Мишелю, становясь на колени перед его постелью. — Мишенька, — тихо говорил Сергей, поглаживая Бестужева по тонкой исхудавшей руке, — Мишенька, любимый, не уходи. У нас всё будет хорошо. Слышишь? Нас никто не арестует, не разлучит. Ты поправишься. Мы с тобой уедем в Петербург. Будем пить шампанское. Ходить в оперу. Гулять по набережным до утра, — он осторожно поднёс Мишины пальцы к губам и невесомо поцеловал их. — А хочешь, останемся здесь, в Малороссии. Будем жить в Хомутце. Геленка и Михасик обрадуются, что не надо никуда ехать. Летом будем голышом купаться в речке. Встречать ранние рассветы. А зимой кататься на санях. Любоваться морозными узорами на оконцах. А можем отправиться в путешествие по Франции, хочешь? Я покажу тебе весь Париж! Наймём маленькую комнатку в мансарде. Будем смотреть на звёзды и любить друг друга всю ночь. Ты только держись, Мишенька! Прошу тебя! Не уходи! Я так сильно тебя люблю... Хороший мой, Миша, вернись…***
Муравьёва разбудили чьи-то ласковые пальцы, осторожно перебирающие его волосы. Затёкшая в неудобном положении шея болела. Судя по всему, он задремал, сидя на полу и положив голову на постель Бестужева. Сергей поднял осоловелый взгляд и увидел измученного, но слабо улыбающегося ему Мишеля. — Здравствуй, Серёжа, — прошептал Миша, убирая чёлку с его лба. Звук родного голоса будто сломал в Сергее какую-то преграду. Всё напряжение, страх и боль последней недели прорвались наружу. Он схватил Мишину ладонь, прижал к груди и беззвучно разрыдался от счастья и облегчения. Оказалось, он и не помнил, когда плакал в последний раз. — Мишенька, Миша, — повторял Муравьёв, целуя любимые руки. Горячие слёзы чертили мокрые дорожки на его щеках. — Серёжа, ну ты что, — Мишель попытался сесть в постели. — Не плачь! Я же не умер! Муравьёв бросился ему на помощь, ловко подоткнув подушку под спину. — Не смей, слышишь! — голос Сергея прерывался. — Никогда! Никогда не произноси этих слов! Мишенька, любимый мой, — он склонился над Бестужевым и нежно коснулся его губ своими. — Значит, то был не сон? — выдохнул Бестужев и чуть закашлялся. — Мы с тобой, — он чуть порозовел, смутившись. — Я боялся, что мне это всё привиделось. — Нет, мой милый, то было наяву, — сказал Сергей и поцеловал его в лоб, невольно отметив, что жар полностью спал. — Я люблю тебя. И никогда никому не отдам. Счастливый Миша хотел было что-то сказать, но вновь закашлялся, и Муравьёв тотчас же поспешил к самовару, чтобы налить ему горячего чаю. — А знаешь, Серёжа, мне всё-таки приснился один сон, да такой странный, — задумчиво произнёс Мишель чуть позже, прихлёбывая сладкий чай вприкуску с медовым пряником. — Будто стою я на лесной полянке среди цветов. И на душе у меня так хорошо, тепло, покойно. Тут откуда ни возьмись появляется дорогая моя матушка, берёт меня за руку и хочет уже увести, как вдруг я слышу твой голос, Серёж. Слышу, ты зовёшь меня по имени и нелепости какие-то говоришь. Что-то про оперу в Хомутце и купание в речке в Париже. И так мне хочется остаться там, с мамой, а она обнимает меня крепко и говорит: «Иди, сыночек, обратно, и не печалься. Мы ещё встретимся. Время твоё пока не пришло. Суженый твой тебя вымолил». Чудно, правда?***
25 декабря 1837 года Двенадцать лет спустя На рождественский бал к князю Трубецкому съехался весь высший свет Петербурга. Роскошный, богато украшенный особняк был озарён праздничной иллюминацией. Из приоткрытых окон лились торжественные звуки полонеза. Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин стояли у мраморной колонны в углу бального зала, когда оркестр заиграл вальс. Внимание Сергея привлекла сидевшая на софе неподалёку княгиня Оболенская, которая принялась тщательно взбивать свою воздушную причёску, едва заслышав звуки нового танца. — Прошу прощения, милый, — сказал Муравьёв насупившемуся Бестужеву, — я должен идти танцевать с Аннет. — Не дуйся, — интимно прошептал он на ухо Михаилу, наклонившись и чуть мазнув губами по его пшеничным локонам. — Слава Богу, ты меня заметил, Серёжа, — с облегчением произнесла Оболенская, как только они закружились в вальсе. — Этот вездесущий Волконский снова пригласил бы меня. Я видела, он уже направлялся сюда. На прошлом балу некому было меня спасти, и я несколько танцев подряд вынуждена была слушать его нудные комментарии к пестелевской правде. — Всегда к твоим услугам, дражайшая Аннет, — ухмыльнулся Сергей. — Как поживает Мишель-младший? Я слыхала, он сейчас во Франции. — Да, в Шампани, уже месяц изучает технологии изготовления игристого. В полном восторге от процессов брожения, ассамбляжей и винных погребов. Весь в отца. — Кстати о воробушке, — усмехнулась Оболенская, когда их пара, вальсируя, поравнялась с колонной, у которой стоял Михаил. — Он глаз с тебя не спускает. Столько лет прошло, а он всё ещё ревнует тебя ко мне. — Он ко всем ревнует. Невыносимый, — Сергей тепло улыбнулся Мишелю, посылая ему крохотный воздушный поцелуй, но тот только закатил глаза. Впрочем, Муравьёв видел, как он слегка порозовел от удовольствия. — Сергей Иваныч, вы бестактны! — Аннушка игриво шлёпнула его по руке. — Прощу прощения, прекрасная княгиня, — также притворно раскаялся Сергей, — вы всегда будете главной его соперницей. Танец завершился, и Муравьёв передал Анну подоспевшему князю Оболенскому, а сам направился к Бестужеву, широкой дугой обходя танцующие пары и беседующих гостей. Подойдя к Михаилу, он притянул его к себе за талию и поцеловал в кудрявую макушку. — Только взгляни! Кто это там танцует с Еленой Муравьёвой-Апостол? — вдруг послышался визгливый голос молоденькой девицы, остановившейся прямо перед ними. Мишель заметно напрягся. — Да это ведь Иван Пестель, — отвечала её подруга. — Неужто ты не знала? Ходят слухи, что он скоро сделает ей предложение. — А ты слыхала, что говорят в обществе об её отце и Михаиле Бестужеве-Рюмине? — девушки стояли спиной к Сергею и Мише, а потому не могли видеть их. Мишель намеревался тотчас же вмешаться, но Муравьёв, посмеиваясь, удержал его, покачав головой. — Шшш… Давай послушаем, что они скажут. Интересно же, — прошептал он на ухо возлюбленному. — На прошлой неделе, — продолжала первая девица, — к нам заезжал Михаил Фёдорович Орлов, и я случайно услыхала, как он обмолвился папеньке, будто они составляют неразлучную пару, вместе живут в Москве на Старой Басманной и без конца хвалят друг друга наедине. Подруги, не удержавшись, захихикали. — Думаешь, сенатор Пестель допустит брак племянника с дочерью такого отца? С Бестужева было довольно. Он сколь угодно долго мог выслушивать оскорбления в свой адрес, но стоило разговору коснуться его Серёжи или их детей, как безобидный Мишель свирипел на глазах. Он залпом осушил свой бокал с шампанским и сунул его в руку смеющемуся Муравьёву. — Позвольте уточнить, юные леди, — обратился он к девушкам, бесцеремонно прерывая их беседу, — не с дочерью такого отца, а с дочерью таких отцов! Девицы, натурально оторопев, застыли с открытыми ртами, а довольный собой Бестужев гордо зашагал к дочери, чтобы пригласить её на следующий танец.