Море снов

Моё одиночество пахнет дешёвыми сигаретами. Нет смысла покупать дорогие, чтобы вспоминать всё то, что когда-то было дорого. Сейчас всё это лежит в очень тяжёлом сундуке на дне океана человеческого сердца — оказывается, водой заполняются не только лёгкие. А зачем там столько воды, если вся эта боль не лёгкая ни капли? Зачем это всё, когда люди сгнили так, что довериться ты можешь только оружию, а от оружия спасает только старый добрый дядя Эрнест, живущий на твоей книжной полке? И что только не читают люди, vhenan… Когда-то я была обычным человеком. Сейчас необычный нечеловек. (Человек моресполовиной). Это потому, что боли во мне умещается ровно столько, сколько ты вдыхал и выдыхал за всю твою жизнь до сегодняшнего дня, потому что тебя вынудили всплыть на поверхность. Нет, мне не жаль, что я помню гораздо больше. Не жаль ни одной встречи на границе оголенных душевных шрамов-тире-проводов. Ведь привкус у боли всё еще соленовато-горький. Она доходит до почти стёртой, но всё ещё грани. Топит. Уносит на дно. Пожирает живьем, вцепляясь когтями в оголенную шею, срывает кожу с души, убивая тело и не оставляет следы — то, благодаря чему нас могли бы найти, если б мы их оставили, но единственное, что никак нас не оставит, это тревога — морское волнение да мертвая зыбь. И ты. Болезненное, колющее, режущее, кусающее за ребра, никак не решившее уходить, но пылко желающее нас ощущение. Того «нас», которого, ты решил с тебя хватит. Представь нас с морем. Его — раненным, меня — с закрытыми глазами. Пока океан будет зализывать раны своему сыну, я намеренно закрою их, зная, что ты не любишь себя (заплаканным). Именно поэтому, я хочу забрать твоё одиночество под крыло. Укрыть, согреть, сказать, что всё хорошо, в буре мы устоим, холод погоду за плечо не укусит, только не делай, прошу, то, о чём пожалеешь. (Если ты, конечно, не пожелал обо мне пожалеть). Я бы забрала и тебя, да ты не позволишь. Поэтому, я забираю у себя последний шанс полюбить эту чертову зиму. Я заберу и у нас, если «нас» ещё будет. Но я, как всегда ничего не обещаю. Сейчас поздний ноябрь, он щекочет мои ноздри вперемешку с запахом дешёвых сигарет и втаптывает в грязь чувства, которые, кажется, можно ещё спасти. Осень стреляет не в лоб, а в спину, пока я стряхиваю боль в пепельницу наших воспоминаний, и горько улыбаясь, закуриваю ещё одну — цена сигарет растёт в геометрической прогрессии, но я продолжаю покупать их, даже зная, что они не помогут — твой запах никак не желает расставаться с моими лёгкими. (Да если бы всё было так легко). Горький привкус на губах напоминает о семи счастливых днях — смертных грехах, (лишь бы смертными здесь не оказались лишь только мы). Я знаю, где-то на другом конце этой вселенной, ты куришь горечь вместо сигарет, просто я не вижу. А хотелось бы. (Чтобы сбылось хотя бы это. С упором на то, что я тоже умею сбываться). Но я знаю, знаю, для тебя это уже не важно. Да и я уезжаю. Из багажа у меня с собой лишь моя совесть да твоя бессовестность (всегда ношу их с собой), никогда не знаешь когда может понадобится. (Если б меня носили в сердечном кармане также). А было время, у меня не было багажа. Было время, я была человеком, а сейчас… Сейчас времени больше нет. Вместо него мазутные облака, чайки да моресполовиной человек (под водой он всё еще дышит). А боли в нём (и во мне) уживается ровно столько, сколько не может ужиться в тебе, (ибо ты состоишь целиком из ужей). А не хватит уже? Ведь именно поэтому ты вдыхаешь с трудом и нервно сглатываешь, чтобы твое личное море, на дно которого ты постоянно уходишь (куда бы ни шло), не перешагнуло за грань открытых глаз. Я думаю, тебе страшно. Что и следовало доказать. Вот только… Я не люблю доказывать. В этой вечности, пахнущей воспоминаниями, 'vhenan, "мы" окончательно очеловечено. И ты, кажется, несказанно этому рад. Я думаю, думаю, думаю… мыслям о тебе уже не хватает окурков. Сигареты скоро закончатся. Не знаю, когда руки успели зажечь столько. Наверное, когда сердце успело зажечься. Они всегда заканчиваются невовремя, в отличие от моего терпения к запаху грусти и горечи в моей непроветриваемой комнате — мозг до сих пор не привык. Да и я. Прекрасно знаю ведь, что человек слишком поздно осознаёт, что горит, и к этому моменту уже догорает. К этому никак не привыкнешь, тем более, зная, что ты совершенно один, (ещё бы тебя было два) где-то там, без любви, закатанной в консервную банку, где, очевидно, нет нас, и делишь боль на два, чтобы каждый получил по одному одиночеству. Море волнуется раз…