Назови мне имя свое

Хлопья жирной копоти кружили в небе, прилипая к редким колким снежинкам. Они сочились из нависшего неба — из того темного, густого марева, в которое оно превратилось. Сухой холодный воздух пробирался в лёгкие с запахом металла, гари и жженой плоти. Запахом Неизбежной — и следом её поступи. Он бродил по тому, что когда-то было людьми и тварями, а теперь — темно-бурая, неоднородная масса, не понять, где что. Бродил по рытвинам, глядя себе под ноги, не поднимая головы. Бродил уже несколько дней — так ему, во всяком случае, казалось. Бродил и искал, искал хоть что-нибудь, больше всего на свете желая найти… И больше всего боясь, что найдет. Что-то настойчиво заскребло в уголке сознания, когда он в сотый раз сплел поисковые чары. И в сотый раз не встретил на них отклик. Вспоминая, где за секунду до взрыва лопнул его маячок, выстроил ориентиры в голове и бросил новую петлю. Отклик пришел в течение пары секунд, и он даже не сразу поверил. Так… близко. Расстояние таяло под его шагами тяжело, словно воздух обернулся толщей воды. Он шел на поисковый импульс в голове, готовый уже к чему угодно. Остановился у месива тел, где пульсация ощущалась сильнее всего, оглядел его — разорванные твари искаженным нутром наружу, сплющенные и расплавленные в своих доспехах воины… Это здесь… она… Он закрыл глаза, сканируя каждый миллиметр пространства, чтобы вдруг пошатнуться. Да быть такого… не может… Броситься вперёд, уже спустя мгновение погружаясь в темную массу по колени, по локти, плечи… отшвырнуть в сторону гниющую, изуродованную плоть, бывшую когда-то человеком, гнутые и лопнувшие латы... И вытащить её — абсолютно голую, всю в крови и ожогах. Но живую. ... Дея пришла в себя лишь на третьи сутки. Обвела потолок темными провалами расширенных зрачков, застонала и попыталась подняться, но тут же рухнула обратно, зашлась тугим, надрывным кашлем. Легкое свечение накрыло её тело с головы до ног, поверх обожженной кожи проступила золотистая вязь, складываясь в живые узоры. Они менялись с каждым ударом её сердца, переливались, путались, распутывались, пропадали и появлялись снова. Она дышала — со свистом скользил воздух по горлу, наполняя легкие. Кашель отступил; она дрожала мелкой беспрерывной дрожью, но ожоги на теле её стремительно бледнели, пока не растворились совсем. Сердце сидящего рядом смертника захлебнулось холодной кровью, камнем оттянуло грудину. Когда светлый Дар сам творит чары… когда все пространство вокруг пронизано невидимыми струнами, на которых он играет, когда все кругом пропитано им, наполнено до краев… когда оживают высохшие цветы, просыпаются мелкие насекомые, все кругом становится сосудом для жизни… Когда светлый Дар так сияет, его собственная тьма кажется совсем непроглядной. Кожа женщины слегка светилась, проступившие на ней капли пота блестели, скапливаясь в ложбинке меж грудей, в ямочке под горлом. Танцевала светлая вязь, переплетаясь с сосудами, подсвечивая их изнутри. Он смотрел на узелки ее жил, и во рту делалось вязко, тяжелели зудящие ладони. Прикоснуться… прикоснуться к ней… прикоснуться сейчас… прямо сейчас… глотнуть этой медовой тяжести, глотнуть и захлебнуться ею… вобрать в себя тепло, источаемое её телом… Он накрыл ее руку своей, перевернул ладонью вверх и поднес к губам. Расплавленное солнце ее крови запахом спелых колосьев просочилось внутрь, отравляя – а ему хотелось отравиться до беспамятства. Клыки погрузились в кожу легко — будто она была бумажной. Скользнула кровь по языку, горячо и густо обмазывая глотку… И правда… как липовый мед… Он успел сделать несколько глотков, когда в груди расцвел цветок абсолютной боли. Боль распустила кружево свое по жилам и венам, пуская шипы в каждую клетку и сминая, стирая сознание в порошок...