Назови мне имя свое

Каменные плиты Северного тракта были раздроблены так, будто земля под ним внезапно обернулась морем. Слегка припорошенный снегом, он вел их мимо разоренных деревень — они слабо дымились вдалеке, и налетающий ветер доносил запах Неизбежной. Закутанная в плащ и платок, найденные в развалинах, Дея замирала на несколько мгновений и складывала руки в молитвенном жесте. Смертник шел без остановок и, казалось, даже не замечал следов разорения на горизонте. Хотя кому, как не ему, чуять дыхание Черноликой. Несмотря на разруху и ужас, щекотавший под ложечкой до тошноты, женщина оглядывалась по сторонам с чем-то отдаленно напоминающим любопытство. Она прожила в форте долгие пятнадцать лет — и не видела ничего за его пределами. Новички иногда рассказывали о жизни к югу: дескать, в больших городах уже не надо топить камины, стены в них сами нагреваются; вода течет из трубы, только вентиль открути, а по ночам в склянках горит магический огонь. Она только головой качала: волшебники в Цитадели не сидят сложа руки… Лучше бы они, правда, нашли способ укрепить Барьер так, чтобы его защитникам не приходилось так часто вскакивать среди ночи под нарастающий гул… Они шли разрушенным трактом, где пронеслась тьма сжатым своим вихрем, обходя вставшую на дыбы каменистую землю, перешагивая искривленные дубы и тополя с изнутри оплавленной корой… Она с тоскливо замирающим сердцем касалась их стволов, понимая, что уже не может их спасти… Темнело быстро — зима съедала день, дышала в лицо закатным сумраком. Когда дорога стала еле различимой, по пути им встретилась очередная деревня, и на ночь решили остаться в полуразваленном сарае. Соваться в дома, откуда Черноликой несло за версту, не хотелось, но и в поле ночевать – тоже. В сарае было светло: широкий обломок луны лил серебро свое сквозь обрушенный потолок, покрывая стога сена синеватой пылью. Дея рухнула в шуршащую массу, со стоном вытянула деревянные от усталости ноги. Смертник замер на пороге к ней спиной, бормоча молитвы своей Темной Госпоже — чтобы длань её сегодня ночью их минула. В виске у неё кольнуло, по хребту холод пробежался твердыми пальцами. Она поежилась, отвернулась и укрылась плащом с головой. И вскинулась, когда смертник опустился в стог рядом с ней. — Эй… Ты чего это? — Холодно. Ты замерзнешь, — ответил он негромко. То были первые слова, сказанные им с начала пути. До этого он почти все время молчал, только глядел на неё искоса, и ей хотелось растереть кожу там, где касался его взгляд. — А ты, значит, согреешь? — со скепсисом сказала она. Известно, что у смертников температура тела намного ниже, чем у обычных людей. Словно в ответ на ее мысли, он придвинулся ближе, и ее обдало волной сухого жара. Как только сено под ним не тлело? Она приподнялась на локтях. —Тебе плохо? —Нет. —Но у тебя жар. —Это не болезнь. Она вздохнула и легла обратно. Не хочет — не надо. —Не помри только, — произнесла она все же спустя минуту и услышала в темноте его ухмылку. —Не надейся. Она фыркнула – раз зубоскалит, значит точно пока не умрет. Постаравшись устроиться поудобнее и поменьше обращать внимание на колкое мужское тепло за спиной, она скрутилась калачиком под своим плащом, дыша в холодные ладони. Семечко мрака в груди ее слегка обжигало, обжигало — и не более того. Оно ничего не делало, только шептало на ухо: я здесь, здесь, здесь… Крохотное… словно гречневое зернышко… если постараться, то можно… Взорвавшись в голове тысячью осколков, боль свела вместе колени и грудь, позвоночник вырывая через шею. Она охнула еле слышно, смертник тут же встрепенулся, плечо её стиснув сухой горячей ладонью. Она дернулась от внезапности касания и скинула руку нервозным движением. А семечко-то… с шипами… Когда Дар немного утишил волны боли, она оттерла пот со лба и тяжело уткнулась в собственный локоть. Завтра… она попробует снова… и снова… пока эта зараза еще не дала ростки, надо постараться вырвать её из себя… Проваливаясь в густую кисею беспокойного сна, она все еще слышала шепот — прямо над ухом. Я здесь… я здесь… здесь… Темнота спустилась с высоких небес и прижала к глазам свои жесткие ладони. Он любил темноту — несмотря на живущих в ней существ, алчущих крови. В темноте таилась Неизбежная, в темноте её поступь слышна особенно чётко. Но темнота — это еще и отсутствие света… света, что сводил его с ума его же собственной жаждой. В груди — маленькое зёрнышко. Осколочек, что едва заметно светил во мраке. Мрак обступал его со всех сторон, давил, душил — но не пожирал… не топтал… как будто оберегал даже от самого себя… Лежащую рядом женщину он сберечь не мог. Даже во сне её Дар продолжал лечение. Восстанавливал повреждения, о которых она и не подозревала; стягивал порезы и ссадины, снимал воспаления и отёки… Искал источник любой, даже самой незначительной боли, чтобы его устранить… как только семя его ещё не нашел, не обрушил на него свою силу? Её Дар сочился из каждой ранки, а ему губами хотелось к ним припасть и отравиться им… снова… Во сне у неё поднялась температура — вокруг было очень холодно. Он лежал рядом с ней и смотрел, как блестела её кожа в тусклой синеве лунного света, источая тепло. Тепло… её тепло совсем другое… Оно живое… дышащее… так греет липовая кора, валежник, малиновые ветви… Его жар — жар сухих черепов, брошенных в темный огонь. Во сне она раскрылась — ей стало жарко. Шерстяное платье кололо, и она хмурилась едва заметно. Он смотрел, как прилипали к коже завитки темных волос, смотрел и понимал, что надо было лечь от нее подальше… с другого краю, а еще лучше — снаружи… Осторожно собирая капли пота губами, он понимал, что лучше было бы вообще за ней не идти... Лошадь лежала у обочины дороги. — Брось, ей не поможешь. Она упрямо распрямила спину, даже не глянув в его сторону. Под её ладонями зазвенело жалобное ржание, и кобыла тяжело опустила голову на каменистую землю. Ветер гонял по ней россыпью сухой колючий снег. Лошадь была красива: темно-коричневая, лоснящаяся шкурка, белое пятнышко на лбу, влажные темные глаза с длинными ресницами… Её явно любили, холили, хорошо кормили. У лошади был раздроблен хребет. — Тише, тише… — шептала целительница в мягкое ушко. — Не слушай… сейчас… потерпи немного… За спиной её глухо застонал темный, но она даже не обернулась. Её чары отдавались смертнику болью… странной болью, которую она не могла распознать. Она понимала боль от сломанных костей и разорванных внутренностей, от ядов и проклятий, болезней и предсмертную боль… но с такой сталкивалась впервые… Лошадь часто-часто дышала, уткнувшись носом ей в ладонь. Она потрепала её по шее, улыбнулась и встала, не чувствуя ног. Встала и лошадь — неуверенно, тяжело. Подавляя тошноту, целительница обернулась. — Ну и кому тут не поможешь? Мужчина только отмахнулся вяло, мазнул по лицу её взглядом — тоскливым, волчьим. Лошадь терпеливо позволила себя взнуздать, и дальше целительница ехала верхом — смертника кобыла к себе не подпускала, стригла ушами и перебирала мохнатыми бабками. Ехали шагом: хотя мужчина мог и бежать десятки миль без остановок, Дея без седла держалась не очень уверено. Но выходило все равно быстрее, чем двое пеших. Им встретилось по пути еще несколько разоренных деревень, прежде чем тракт потянул ровной стрелой на юг, сквозь поля с вывернутой наружу темной утробой. В ней ковырялись птицы — и не только птицы, но замечал это только смертник. Дея дремала, покачиваясь на лошадиной спине — лечение выхлебало больше сил, чем она рассчитывала. Мужчина мерил шагами тракт и злился. Злился на неё — и на себя, неспособного ничего ей дать, только отнять. Темное семя в груди её пыжилось, набухало, напитывалось светом — а свет будто становился только ярче. Его осколок ныл внутри него при каждом вдохе, пуская по жилам колкие искры. Дар скулил и царапал глотку, вязкой слюной оседал на языке. Он помнил, слишком хорошо помнил вкус ее крови — плотный, густой, он взрывался внутри пламенем летнего полдня, влажным жаром покрывая стенки горла... Женщина сползла лошади на шею и все же уснула. Он осторожно сделал шаг в сторону кобылы, и та резво шарахнулась в сторону. — Да не обижу я… ну, чего ты? Иди-ка сюда, ну… давай… — негромко бормотал он, подбираясь к лошади. Та стригла ушами, но с места не двигалась.— Беру свои слова назад, зря я так сказал. Ну, дашь уздечку? А то твоя спасительница свалится… Он ощущал себя идиотом. Он говорил с мертвецами, духами ночи и зимы, заклинал останки людей, чародеев мог поднять из могил, даже прах мог обернуться обратно скелетом по его Зову… Он жил в трясине, в склепах, спал в разрытых могилах, брал подношения мертвым. Ему платили за создание упырей, наведение черной порчи, за темное гадание… а теперь он убалтывал лошадь, чтобы та далась ему в руки. Кобыла отшатнулась снова, стоило ему шевельнуться. Он выругался, сотворил простые чары, и уздечка сама прыгнула ему в руки. — Пошли, — дернул он лошадь, подавляя её волю. — Раз не хочешь по-хорошему… Вдалеке сквозь туманы проступали очертания леса. Где-то в тех болотах на него тогда напал вепрь: полуразложившаяся туша вылезла из хляби прямо у него перед носом, даже увернуться не успел. Зараза щелкнула пастью в миллиметре от лица, погружая рассыпающиеся клыки в его грудную клетку, глухо рявкнула и застыла… Ни одного смертника не было в округе. Он долго стоял на коленях над тушей, водил руками и пытался нащупать след — ничего. Ни одной зацепки. Спонтанный выброс тьмы — запечатанная в границах когда-то живого тела, она быстро стала скверной. Если тьма щадит своих детей, то скверна не щадит никого. Он шел и думал, было ли то первым звоночком, первой ласточкой, или просто так совпало? Выбросы случались и раньше, но не так часто. Тьма все чаще прорывалась за Барьер, её твари становились крупнее и яростнее; в глубине Светлых земель, совсем рядом со Светлой Цитаделью, появлялась нечисть. Всё валили на смертников, не совсем безосновательно, но все же… В отличие от тварей, нечисть нападала даже на магов Смерти. Если твари из-за Барьера жаждали лишь Света, то нечисть жаждала плоти и крови. Он остановил кобылу и подпер Дею плечом — спящая начала сползать с лошади. Даже во сне морщинки меж бровей её не исчезали, и он украдкой потянулся и погладил переносицу. Женщина завозилась и открыла глаза. Всего мгновение — с полусна — она смотрела на него спокойно. Без страха, злости, презрения. Всего на мгновение его окатило теплой волной, пробравшей до самых кончиков пальцев. А потом она снова нахмурилась. — Ты что делаешь? Он убрал руку и отвернулся. — Не засыпай — свалишься. Она фыркнула, ничего не ответила. Краем глаза только отметила, как потирал он подушечки пальцев — словно кожу пытаясь содрать. Словно она его... обжигала. На этот раз ночевать пришлось в лесу – на мили кругом не было ни одного, даже брошенного поселения. Развести огонь смертник взялся сам, не пустил её в подлесок; наломал, наверное, целый куст малины и чуть приволок. Затрещал огонь, жуя влажные ветки и распуская дым — пользоваться магией и привлекать кого-то или что-то из лесу не хотелось. Она сидела у самого огня, и в свете его лепестков темные волосы её отливали багровым. Он смотрел на неё и думал, что протянуть руку через огонь, наверное, не так больно, как коснуться этих её волос. Из съестного были только сухари. Она запарила какие-то травы, сорванные на обочине дороги, долго что-то шептала над ними, а потом смело глотнула и протянула ему вторую кружку. — Чисто. Не отравишься. Он хмыкнул и кружку взял. — Я бы и так не отравился. Она скривила губы, отвела взгляд и не ответила. Она забыла, кто он, внезапно понял он, и странная, пугающая лёгкость распустилась в груди. Забыла, кто он… забыла, что он смертник… тёмный… Она отпила еще и вдруг застыла, рука метнулась к груди. Краска сбежала с лица её, будто вода со стекла. Всхлипнула-вскрикнула — и завалилась на бок, часто-часто дыша. Он подхватил её у самой земли, ловя ладонями темные волны, исходящие от тела. Семя дало росток. И Дар его нашел. … Он ни у одного живого существа не видел такого жара — только у собратьев по цеху. Она словно горела заживо — как он сам, глотнув её крови. Он не умел растворять боль, но мог замедлить её сердцебиение, чтобы кровь поменьше жгла вены… Мог, раздев её донага, наложить заклятье черной стужи, покрыв письменами грудь и живот… Мог молить Неизбежную, чтобы та не казалась из тени. Всю ночь, пока её сердце корчилось и сгорало в огне, его собственное слой за слоем обрастало корками льда. Хотя и так уже давно не было живым. Она утихла только ближе к рассвету. До этого она все бормотала что-то, не молитвы… как будто имена… сотни, тысячи имен… она перечисляла их, будто список лежал у неё перед глазами… В какой-то момент из глаз её хлынули слезы; она плакала, плакала и стонала, как будто за всю жизнь не проронила ни слезинки, как будто всю жизнь сдерживалась. Она плакала и только к утру наконец затихла. — Почему я? Он поднял на неё взгляд. Она смотрела куда-то в небо. — Я не знаю. — Я тебя ненавижу. — Ты уже говорила. — Почему? — Почему твари рвутся за Барьер? Почему тень следует за солнцем? — спросил он в пустоту. Лежащая перед ним женщина ничего не ответила, даже не глянула в его сторону. С темными тенями на скулах, она казалась старше своих лет. Вся взмокшая от пота, с запавшим животом и узкими бедрами, она вызывала желание только накормить. В спутанных волосах пробивалась седина, в уголках заплаканных глаз прорезались морщины. Лежащая перед ним женщина была не красивой. Лежащая перед ним женщина ослепляла, как солнце.