Назови мне имя свое

– Госпожа? – Я же просила, не называй меня так. – Простите... Прости, Дея... – Все в порядке. Что ты хотела? Девочка помялась, глянула исподлобья виновато, будто хотела сказать: ну что с тобой, ты растерла этот корешок уже в пыль, оставь и возьми уже следующий, а если нет настроения – бросай это гиблое дело. Но Тери слишком серьезно относилась к роли ученицы и сказать такое не смела. Дея это понимала – и, украдкой улыбнувшись, отставила ступку. Они сидели на шкурах перед очагом, тепло и влажно дышал им в лица огонь. Булькал рыбный суп в котелке, пахло кореньями, горькими, как земля. Кот растянулся тут же, подставляя теплу разноцветное брюшко. Трещали дрова, чуть слышно щемился в окна ветер. Ветер приносил за пазухой море, и оно было даже в доме. Ветер приносил запах дождя и стук его капель. В такие вечера ей не хотелось ложиться. Хотелось увязнуть в окруживших её звуках, запахах... Качаться в них, как в море, на волнах... В такие вечера она чаще смотрела на огонь и вспоминала, как смотрела на него среди леса... когда рядом был человек, который отдал ей часть себя и забрал что-то взамен. Забрал – и не вернул обратно. Стук раздался глубоко за полночь. Тери уже давно спала наверху, и Дея только собралась тоже ложиться. Стук был глухой и твёрдый, и женщина поспешно накинула шаль. Когда так стучат среди ночи, значит, дело срочное. Ребенок заболел у кого или жена мельника собралась рожать? В любом случае... Стук раздался снова, и Дея открыла дверь, пуская в дом холод и ветер. На пороге стоял Рут. Она не поверила сначала, а потом – не поверила снова. Прижала руку к губам, а из них все равно рвался рождённый пониже горла не то стон, не то плачь, не то – смех. Он стоял на её пороге молча, стоял весь какой-то деревянный, будто неживой, и не сразу она поняла, что он просто вымок насквозь. Застывшее на лице его выражение калёным железом обожгло горло, а севший голос тысячью крохотных коготков прошелся по напряженной спине. – Позволишь? Она взяла себя в руки – не сразу, с трудом. Облизала пересохшие губы и попыталась приподнять хотя бы уголки – так, чтобы не дрожали. – Конечно. Заходи. … – Как ты нашел меня? Они сидели у камина, Рут – в одеяле, она – рядом с ним на коленях. Поев и отогревшись, мужчина стал чуть меньше похож на себя прежнего. Влажные волосы его стояли торчком, сухая уже кожа матово отсвечивала в полумраке. Он поднял взгляд на неё и слегка улыбнулся. – Ну, я же потерял силу, а не мозги. Было трудно, конечно... как иголку в стоге сена... Хорошо хоть направление знал... – Ясно... Тишина тысячью вибрирующих струн пронзала пространство между ними, и оно казалось густым и тягучим. Она хотела сказать – хоть что-то. Чтобы тишину эту и неловкость заполнить, чтобы в глаза ему посмотреть... Он придвинулся с лёгким шорохом. Шершавые пальцы скользнули по щеке и вплелись в волосы. – Зачем... – голос подвёл его, упав на октаву, подвёл на секунду, – зачем срезала? – Затем... – словно эхо, ее голос вслед за ним тоже стал тише, – затем, чтобы... Его пальцы путались в волосах, растирая кончики между подушечками, и лёгкая дрожь, будто пёрышком, скользнула по хребту и разбежалась по рёбрам, обнимая грудь. – Тебя кто-то обидел? – Нет... – Кто-то… – Нет... Все хорошо... Люди здесь добрые... Возникшая дрожь просочилась сквозь кожу вовнутрь, собралась в густой комок где-то под сердцем, и тепло, и колко сделалось в нём, будто шерсть скрутили в клубок. Он улыбнулся снова, и улыбка эта мягким отсветом отразилась в глазах – карих, теплых... живых. – Это хорошо. Я рад, что нашел тебя. Его пальцы – на щеке, его взгляд шёл за ними вслед почти ощутимым касанием. – Но... – шепнула она ему в ладонь, – во мне больше нет света... нет Дара… – Верно. – Тогда зачем... – Правда не понимаешь? Его ладони согревали скулы – обычным, человеческим теплом. Дыхание влажно тронуло губы, опередив касание всего на мгновение... ...что солнцем зажглось в её темноте... ...Он целовал воровато. Он целовал украдкой, немного торопливо, будто до конца не поверив, что теперь – можно. Скользили руки рывками по спине её, будто пытаясь ветер поймать – и ловили её стоны, её дыхание ладонями. Он целовал, ямочку под горлом обводя языком, с дрожью прикусывал тонкую кожу. Одеяло упало к коленям, холодный воздух тысячью маленьких лапок бродил по обнаженной спине. А когда по ней скользнули женские руки, и теплая мягкость прислонилась к груди – этот воздух вскипел. Он приподнял ее – легко, будто она ничего не весила, приподнял и усадил себе на колени. Дернули пальцы шнуровку, и огонь расписал алыми мазками белые груди. Чуть царапая соски своей шершавостью, скользили по ним его губы; чуть царапая кожу, вела она пальцами по его спине. Под губами его распускались огненные цветы, и он терся носом, будто желая уловить их запах. Его руки скользили по спине и ниже, ниже, и она ловила его за плечи, но все равно – падала... Не было дождя, не было ветра, не было моря. Была только близость тела, сухого – и очень теплого. Кожа к коже, живот к животу, и сухость между ними быстро заполнилась влагой. Ближе... Теснее... Его ладони – на бедрах, они приподняли распаленное тело ее одним движением – и одним движением опустили. – Больно? Вместо ответа она лбом уткнулась в его шею, часто-часто дыша. Руки обвили плечи и нашли в них опору. Больно? Ей жарко... будто летом, в ясный полдень, на поле... Будто солнце опустилось к земле и сделалось огромным... Его свет проникает под опущенные веки, его свет плавит тело, и оно дрожит, его лучами напоенное. Жар-ко... Под пальцами – напряжённые мышцы, впейся – сломаешь ногти. Внизу живота – горячо и влажно, там дрожит и колется, пускает искры, что разбегаются по всему телу, и каждый волосок становится дыбом… Солнце проникает под кожу, тело вбирает его до последней капли, будто струной вибрирует – и срывается вниз, в темноту. Трещал огонь в камине, бросая тени на каменные стены. За треском огня не слышно было шагов, но присутствие он ощутил даже в полудреме. Девочка стояла в ногах, и темные глаза ее были непрозрачны. – Ты заберешь ее? Он приподнялся на локтях, всматриваясь в узкое лицо. Не детское, не старческое – не человеческое лицо. Коснулось и опалило грудь изнутри – как тогда, в Цитадели, когда раздался крик и лопнули кристаллы, освобождая Светлую Суть. – Не заберу. – Обещай. – Обещаю. Миг, другой, третий… жгло в груди, будто сердце облили жидким металлом. Теперь у него было живое сердце – и ему было больно. – Хорошо. Она улыбнулась. Зевнула, и острота на скулах пропала, оставив обычную детскую худобу. Моргнув, девочка потерла глаза и пошла наверх – шлепая босыми пятками, натыкаясь на углы. Рут откинулся на спину – и капли пота, проступившие вдоль хребта, впитала рубашка. Покосился на женщину рядом – она спала и спала крепко. Стоило ему шевельнуться, как она прижалась к его боку, и тяжёлое тело его стало совсем неподъемным. Он потянулся, отвел волосы от лица ее и, едва касаясь, растер пальцем еле заметную складку в уголке рта. Дея завозилась во сне, зябко передернув плечами. Он натянул повыше краешек одеяла, огладив ее по плечу, и женское лицо слегка просветлело. Но печать, что нес в своем сердце всякий лекарь, что удваивает, утраивает свой вес с каждым годом, печать эта неподвижными тенями лежала на ее усталом, не очень красивом лице… Он провел по этому лицу костяшками пальцев – она даже не вздрогнула. Она ведь и правда… не очень молода, не очень красива… Скупа на нежность и ласку, страшно замкнута, с ней трудно было порой говорить и почти невозможно – спорить. Отважна до слабоумия и жертвенна до абсурда. Она не стала первой – были женщины и до нее. Женщины разные: ласковые, нежные, пылкие и вздорные – женщины красивее, женщины добрее, чем она. Она не стала первой, не стала лучшей. Она стала последней. Ранним утром, когда шаль темноты туманом сползла с небесного купола – чистого, полупрозрачного – он стоял на пороге дома. Насыщенный солью и влагой воздух пробирался под одежду холодными ладонями, вызывая легкую дрожь. Он стоял на пороге, стоял готовый окунуться в этот воздух с головой. Скрипнула от нажатия входная дверь, скрипнула едва слышно, но женщина в доме проснулась – он услышал движение и обернулся, чтобы поймать её сонный, но быстро обретающий тревожность взгляд. Она села на постели, и одеяло упало к животу, обнажая тонкую, белую кожу – она будто светилась в полумраке комнаты. Голос ее, хриплый со сна, прозвучал напряженно. – Ты уходишь? – Да. Всего на мгновение лицо её исказило выражение, которое он больше никогда не хотел видеть – и уже не нужен был ему ответ на вопрос, который он так и не осмелился задать. Не давая дурному чувству в ней проникнуть слишком глубоко и ранить, он добавил: – Схожу к старосте вашему, хочу подрядиться в какую работу. Рыбак из меня вряд ли выйдет, а вот лес валить могу. Да и нам дров не помешает, поленница уже почти пустая... Что думаешь? Лёгкий укор в глазах её – ну зачем дразнишь, как не стыдно? – сменился мягкой улыбкой, чуть тронувшей бледные губы. Улыбка эта, будто утреннее солнце, не опалила сердце – а лишь согрела его, как не согревал даже светлый Дар – когда жил в нем своим осколком. В ней и правда нет ни капли Света, ни капли Дара, но это совсем неважно, совсем неважно уже... Потому что она и есть Дар. Она кивнула, набросила одеяло на плечи – утро было холодным. Улыбнулась чуть шире, и голос её прозвучал тверже: – Было бы неплохо, так что иди. Второй дом по главной улице. Он кивнул, дверь за ним закрылась – а она так и осталась сидеть на постели, согревая замерзшие ладони, боясь шевельнуться и спугнуть то странное, легкое, почти невесомое чувство, что растекалось от груди к кончикам пальцев. Накрывая вечером ужин, она под изумленным взглядом Тери поставит третью тарелку, а когда хлопнет входная дверь – примет его объятия и простую ласку без объяснений, без слов. Потому что ответ на незаданный вопрос она получила тоже.