Другой в отражении

Наверное, было больно за каждой семейной трапезой видеть пустоту рядом со мной — место Фреда оставалось незанятым. За столом не стояло лишнего стула, но оставалось пространство, которое никто не решался заполнить собой. Каждый раз, когда я приходил в Нору на ужин, мама вела себя ласково и весело, но ее глаза подозрительно блестели. Не только пустота у моего левого локтя напоминала о Фреде, но и сам факт моего существования. Я чувствовал и эту фальшь, и боль от потери брата сильнее всех. С глаз долой — из сердца вон, так, кажется, говорят, только вот мое отражение — в зеркалах, вечером в оконном стекле, в начищенной до блеска суповой ложке, в скрытой наполовину опавшими листьями луже — всегда оставалось со мной и служило напоминанием. Я оборвал связи со всеми друзьями — ведь они были и друзьями Фреда, и в кругу семьи чувствовал себя не менее одиноким, чем дома. Я уходил, но снова возвращался — иначе и до петли было недалеко. Когда так глупо и нелепо погиб Рон, Нора стала точь-в-точь такой, какой была сразу после победы. Спустя пару месяцев после похорон Гермиона наконец вылезла из своего укрытия, похудевшая, бледная — лишь тень от девушки, которую мы знали, чтобы прийти на семейный ужин. К пустоте за столом добавилась еще одна — воцарившаяся рядом с Гермионой. Мама смотрела на нее, и слезы беспрерывным потоком текли по ее осунувшемуся лицу. Разговор за столом не клеился, а если кто-то и обращался к Гермионе, то тоном, каким говорят со смертельно больным. Она вдруг оказалась на моем месте — история трехлетней давности повторялась. Я наблюдал за ней весь вечер, с упорством помешанного разглядывал, ища в ней что-то, а что — и сам не знал. Гермиона смотрела в стол и при любой возможности прятала руки — она так и не сняла обручального кольца. Мы встретились взглядом только за десертом. Гермиона отсалютовала чашкой и мрачно усмехнулась — один кладбищенский ворон признал другого. То, что мы сблизились, наверное, было естественно. Гермиона проводила в Норе почти все свое время, хотя, я был уверен, предпочла бы не бередить своим присутствием свежие раны. Но не приходить она тоже не могла — у нее не осталось никого, кроме нас. Гарри и Джинни каждый раз, когда заглядывали в Нору, старались отвлечь ее, но у них выходило из рук вон плохо. Джинни ждала ребенка, и, хотя она любила Рона не меньше остальных, вся она была устремлена в будущее, и мечтательное выражение то и дело набегало на ее лицо. Разве можно было ее в этом винить? Конечно нет, и все же Гермиона страдала, когда видела округлившийся живот Джинни и то, как Гарри заботливо растирал ей ноги. Нет, она не давала понять этого ни единым словом, но за недели наблюдений я научился узнавать эту ее особую улыбку и пустой взгляд, когда призрак Рона словно вырастал у нее за спиной. В один из таких моментов я встал со своего места и просто молча увел Гермиону, отвратительно безучастную, с темными кругами от постоянной бессонницы под глазами, в сад, но успел заметить, как Гарри с Джинни со стыдливым облегчением переглянулись. Гермиона была их подругой, они тоже скорбели по Рону, но вместе с тем жили в ожидании чуда, а чуду не положено появляться на свет в траурных декорациях. Довольно скоро это стало нашей традицией — сбегать от всех в сад. Укутавшись согревающими чарами, мы вяло перебрасывались фразами, читали или просто молчали, иногда Гермиона дремала на моих коленях, тревожно, неглубоко. Нам все еще было невыносимо тяжело, но так мы хоть немного заполняли пустоту друг друга. Пожалуй, стоило заподозрить что-то, когда Гермиона начала смотреть на меня долгими оценивающими взглядами. Я замечал их, задумчивые, словно примеряющиеся, и за столом, и в саду, и в гостиной Норы, когда все члены поредевшей семьи Уизли пытались вести обычную жизнь. Изредка я перехватывал этот взгляд, и Гермиона смущенно улыбалась, но стоило мне расслабиться, снова принималась за свое. То, как однажды Гермиона облила меня с ног до головы кофе, возможно, и не было случайностью. Если подумать хорошенько, она совсем неестественно запнулась на ровном месте, слишком оживленно извинялась и чересчур настойчиво повела меня в свою комнату, чтобы помочь привести одежду в порядок. Я вполне мог бы почиститься с помощью чар, но она не приняла возражений. Гермиона всучила мне старый джемпер Рона и линялые джинсы, и хотя со времен школы я предпочитал щегольские костюмы, возражать не хотелось. Как только я переоделся, она бросилась мне на шею. Я обнял ее в ответ — это была привычка: если красивая девушка хочет подобраться к тебе поближе, лови момент. Слезы капали мне на грудь, ее ладони скользили по джемперу, ногти цеплялись за вытянутые петли, а я млел от ее близости — впервые за долгие годы я забыл на время о своей боли. Мы не стали во всеуслышание заявлять о том, что мы теперь пара. Просто в тот же день за ужином я пересел к Гермионе, на то место, которое раньше занимал Рон, а пустоту на другой стороне стола заполнили Перси, Гарри и Джинни, пошире расставив стулья. Получилось ладно. Словно все только и ждали, когда я перестану охранять свою утрату. Никто не сказал нам ни слова, никто не обвинил в оскорблении памяти умершего, ни один член нашей все еще многочисленной семьи не бросил вслед недоуменный или осуждающий взгляд. Только мама смотрела на меня, широко распахнув глаза (она-то наверняка узнала, кому принадлежал тот джемпер), да Гарри старался не говорить с нами и то и дело скрипел зубами, успокоившись лишь после того, как Джинни что-то спросила у него злым шепотом. Мы стали больше времени проводить наедине, в основном в ее квартире, иногда в кафе, и, кажется, всем стало проще. Во всяком случае, нам. Хотя иногда меня с ума сводила мысль, что Рон, возможно, смотрит на нас откуда-то из-за грани. Он всегда был ревнивым, мой братец, и вряд ли одобрил бы эти отношения даже несмотря на свою смерть. Да и Фред. Он мог подумать, что я забыл о нем. Но я не забыл — просто наконец-то немного ожил. Гермиона начала смеяться, ее лицо все еще было бледно, но хотя бы утратило землистый оттенок. Мы пару раз сходили вместе на квиддичные матчи, она даже подарила мне оранжевый шарф «Пушек Педдл». Я болел за «Паддлмир Юнайтед», но Гермиона, как мне казалось, при всей ее одаренности просто не знала других команд, кроме той, о которой ей прожужжал все уши Рон. Шарф отправился на стену, и его апельсиновая рыжина тут же затмила нежную сирень «Паддлмира». Первое, что она спросила, когда наконец пришла ко мне домой — это почему у меня не было ни одного зеркала. Я пожал плечами и ответил, что смотреть в зеркала до сих пор слишком больно и, будь моя воля, избавился бы вообще от всех отражающих поверхностей в мире. Гермиона рассмеялась и спросила, как же я бреюсь. «Наощупь», — ответил я. Она взглянула на меня лукаво и взмахнула палочкой. Волосы на моей голове буквально зашевелились, отрастая, защекотали шею; подбородок и верхнюю губу закололо. Она взмахнула палочкой еще раз, и передо мной выросло зеркало. Я нехотя заглянул в него, но не увидел себя. Там отражался кто-то очень знакомый, но никак не Джордж. И уж точно не Фред. Гермиона не дала разобраться, что к чему. Она обняла меня и тихо, словно предвкушая, попросила ее поцеловать. Я колебался лишь минуту, но ее сердце билось возле моего, она была теплой и живой, устоять не получилось. Это был наш первый поцелуй, и он сводил с ума. Гермиона зарывалась пальцами мне в волосы, прикусывала губу, оттягивала ее, посасывала. Когда этого стало мало, она переключилась на мою шею: проводила языком от уха до ключицы, целовала кадык. Я хотел было перехватить инициативу, но она толкнула меня к дивану, заставляя сесть, оседлала мои колени и сказала: «Я сделаю все сама, я же знаю, как ты это любишь». Наверное, стоило придать значение ее словам. Но я не придал, потому что под ее юбкой было горячо, и она терлась этим пламенем о мой пах, потому что ее пальцы проворно расстегивали мой жилет, а потом — рубашку. Потому что ее губы исследовали мою грудь, а потом и живот. Когда она расстегнула ремень и стащила с меня брюки, я, кажется, вообще забыл все слова на свете и мог только мычать что-то, напоминающее ее имя. Она смеялась и гладила мой член сквозь ткань белья, а потом нежно и мучительно медленно водила языком по набухшей головке, глядя мне в лицо, не отрывая от меня взгляда. «Назови меня ириской», — попросила она, и я послушался. Гермиона, счастливо смеясь, вскочила на ноги. Оставаясь в юбке, она сняла трусики и снова устроилась на моих коленях. «Еще раз», — сказала она и, когда я исполнил ее просьбу, нащупала мой член и направила в себя. Я охнул, а Гермиона все опускалась, медленно, словно примеряясь, наполняясь мной. Я задрал ее блузку, сжал ладонями груди, и она запрокинула голову, застонала. Ее бедра двигались медленно и размеренно, я балансировал на грани и наконец, когда она, потная и растрепанная, прижалась ко мне и поменяла угол проникновения, кончил. Гермиона сделала еще пару движений, протяжно застонала, уткнулась лицом мне в плечо и, прокричав что-то, сотряслась всем телом — ее накрыл оргазм. Она не спешила одеваться: устроив голову на моем плече, Гермиона водила пальцем по отросшей щетине. «Я так скучала по этому», — сказала она. «Я тоже», — ответил я. Наверное, подспудно я знал, что мы говорили не совсем об одном и том же, но почему-то меня это не волновало. Мы не спали почти до самого утра. Это была лучшая ночь за все время, прошедшее со дня смерти Фреда — наверное, впервые за это время я практически не чувствовал его отсутствия. Наутро я ушел на работу с головной болью, но все равно улыбался, как идиот, и эта улыбка стала только шире, когда серая сова принесла пакет от Гермионы. Ее четким почерком на упаковке было выведено: «Чтобы больше ничто не напоминало». Внутри оказалась одежда, простые непритязательные вещи: футболки и джинсы, толстовки и свитера. Такие носили Гарри, Ли и Рон. Такие уже давно не носили мы с Фредом. Я тут же переоделся и практически без дрожи посмотрел в стекло витрины. И снова не увидел в отражении себя. Мы, занятые друг другом, не появлялись в Норе до самого Рождества. Гермиона настояла, чтобы я сдал квартиру и переехал к ней. Возможно, мы двигались слишком быстро, но меня это не волновало, и я не замечал очевидных странностей. Она вела себя так, словно знала мои привычки лучше меня, при этом постоянно ошибаясь. Я не любил блинчики, предпочитая завтракать яйцами в любом виде и свежими овощами, боготворил мясо хорошей прожарки, но Гермиона, несмотря на мои слова, продолжала подавать мясо с кровью на ужин по средам и блинчики с джемом утром по субботам. Мне не нравилось принимать ванну, но Гермиона почти каждый день готовила ее для меня. Таких вещей было много, но все они казались досадной мелочью по сравнению с тем, что я наконец-то не был одинок и меня перестал преследовать призрак Фреда в отражении, а вместе с ним и наполненные разрывающей душу тоской и ужасом потери сны. Я перестал думать об этом. В конце концов, в мясе с кровью было что-то особенное, а ванна в компании Гермионы могла разочаровать разве что идиота. Накануне Рождества в магазин заглянула Джинни. Она стала грузной и шла, переваливаясь, словно переевшая хлеба утка. Думаю, мой вид огорошил ее. Я улыбался, улыбался широко, как после особенно удачной проделки в школе. Джинни слегка побледнела. Она присела, наколдовала себе воды, долго молчала, слушая мой треп про дела магазина. Потом со стуком поставила стакан на прилавок. «Джордж, — сказала она. — Я была в Мунго и встретила там свою однокурсницу. Она работает медсестрой в отделении душевных болезней. Ты знал, что Гермиона проходила там лечение?» Я покачал головой, и Джинни продолжила. «Она отказалась от помощи месяц назад и больше не приходит к лекарю, не принимает зелья. Джордж, у нее не все в порядке с головой!» «Чепуха», — ответил я. Джинни тяжело встала, схватила меня за руку и подвела к недавно повешенному в зале зеркалу. «Она делает из тебя Рона, неужели ты не видишь? Джордж, я боюсь за тебя, это ненормально». Я посмотрел на свое отражение. Рыжие волосы почти что до плеч, бородка, мягкие усы, как носил перед смертью Рон, футболка с каким-то задорным рисунком, небрежно накинутый сверху джемпер. Не Джордж. И точно не Фред. Но кто-то очень на них похожий, как родной брат. «Пожалуй, ты права», — сказал я, и Джинни с облегчением вздохнула. Дверь распахнулась; розовощекая, с сияющими глазами в магазин вошла нагруженная свертками Гермиона. «Джинни, — сказала она. — Какой сюрприз! Как самочувствие?» Джинни ответила что-то неразборчивое, скомкано попрощалась, бросила на меня красноречивый взгляд и ушла. «Все в порядке?» — Гермиона нежно поцеловала меня и зарылась носом в мой джемпер. «Она сказала, ты делаешь из меня Рона». Гермиона обняла меня, тоже заглянула в зеркало. «Это проблема?» — спросила она. Я задумался на мгновенье — наверное, еще пару недель назад я бы убежал от нее стремглав, только поняв, что происходит. Но теперь… Я слишком глубоко завяз, да уже и не хотел выбраться. В конце концов, это даже логично: я не должен был оставаться в живых, когда умер Фред, такое против природы. Все это — своего рода взаимопомощь. Я заменял ей Рона, она не давала мне сойти с ума от одиночества. Я поцеловал ее в макушку и ответил: «Нет, конечно же это не проблема». Гермиона просияла, сунула мне в руки коробку, сказала: «Хотела подождать до Рождества, но никак не утерпеть». Я сорвал упаковочную бумагу. «Шахматы, — сказала она. — Коллекционные. Нравятся?» Я отложил подарок, притянул Гермиону к себе, вдохнул сладкий аромат ее волос. Я был в восторге.