Ничего нового

— Ну и как тебе, а? Что думаешь? Ким оглядывается по сторонам, после смотрит на Джимми, лицо которого до поры до времени полнится мнимой покорностью — как у блефующего игрока в покер. Спустя мгновение глаза заблестят — и он радостно крикнет ей в ухо: «Флеш Рояль! Получите ваш проигрыш, мисс!», хотя — видит бог — ни единой нужной карты у него изначально не было, и они оба это знают.  — Здесь…очень здорово, Джимми. Если она и лукавит, то лишь самую малость — местечко и впрямь имеет свою атмосферу. Азиатский ресторанчик под открытым небом — забегаловка на холмах на восемь кисло-желтых столиков с видом на уплывающее за горизонт алое солнце. Терпкий коричный запах плывет из пёстро размалеванной будочки, где суетится повар-японец с тонкой белой повязкой на круглой голове. Рядом ползает худой как щепка черноголовый пацаненок в спортивном костюме — руки и шея его обильно увешаны золочеными цацками. Он протирает столики сморщенной тряпицей; на лице — то ли печать ответственности за семейный бизнес, то ли скука ребенка, которому куда интереснее гонять Соника за кольцами, чем прислуживать вечерами в отцовой едальне. Столики пусты, людей поблизости нет — повар улыбается новым посетителям широко, благостно и располагающе, как сам Гэтсби не сумел бы.  — Так это и есть «лучшее место в Альбукерке»? , — интересуется Ким, пока Джимми тыкает в картонное меню, что-то объясняя пареньку в цацках. Тот кивает и медленно тянется к будочке, нехотя ускоряя шаг лишь когда отец что-то гневно кричит по-японски.  — Все верно, мисс Уэкслер. Это и есть лучшее место в Альбукерке, — рисуется Джимми, с ехидцей поглядывая на нее, — Ты только посмотри, какой чудесный вид на мексиканский квартал! Подождем каких-то пару часов — и увидим как полицейский отряд накрывает наркош. Сможем делать ставки, кто кого перегонит — пузаны из полиции или дохлики на мете — два к одному, что пузаны проиграют. А если совсем повезёт — увидим редкой красоты ночных бабочек. Днём таких не встретишь, уверяю тебя.  — Заманчиво, — кивает Ким, — Всех своих девушек сюда водишь? Вопрос остаётся без ответа — Джимми его не расслышал, отвлекшись на будочку, которая, кажется, живёт своей жизнью — все в ней кипит, пыхтит, дребезжит и бряцает.  — Мисума никогда не умел толком готовить, — заговорищески шепчет Джимми чуть погодя. Теплый воздух легонько обдувает верхушку высокой лысой сосны, растущей чуть поодаль ресторанчика. Город внизу будто бы чем-то недоволен — тихо бубнит и воняет бензином.  — Когда я переехал в Альбукерке, то первое время постоянно донимал Чака — а бывает ли тут снег? «Когда же пойдет снег, Чак? Когда же он пойдет?». Чак всегда отвечал одно и то же — «если и пойдет, то явно не в июле, Джимми». Ким хмыкает — Джимми легко удается передать чванливый говорок старшего брата.  — В Сисеро ты промерзал до костей, если днём таскался по улице, а после весь вечер грелся дома. У людей были каменные угрюмые лица, такие, знаешь, — он корчит рожу, — будто онемевшие. Наша мама называла это «зимним блюзом». Говорила, что у Чака «зимний блюз» через день, а у меня его как будто не бывает. Чака это всегда бесило, хотя это была всего лишь шутка. Просто шутка. Джимми некоторое время молчит.  — Там, где я жила, иногда бывали настоящие торнадо, — Ким вертит в руках пластиковую солонку с красной шапочкой.  — Правда?  — Да. Летающих коров я не видела, но деревья порой разметало в щепки.  — Ты ведь подобрала одну и сохранила как талисман?  — Одну?  — Щепку. Из тех, которые разметало торнадо. Ким качает головой и улыбается. Даже задумываться не хочется, почему он об этом знает. Догадался? ****  — Одну текилу, пожалуйста.  — Где написано, что мы наливаем, сэр? Джимми с недоумением смотрит на мальчугана — его мелкий росток никак не вяжется с по-хозяйски грубоватым тоном. Кажется, его только что отшил десятилетка.  — А что есть? Вместо ответа Джимми получает в руки просаленную картонку.  — Тут же все по-японски!  — Это да, — безучастно отвечает мальчонка и медленно отчаливает в сторону будки, где громко возится повар — резкий скрежет ножей нестройно вплетается в пряные песни Шакиры. Джимми ухмыляется сам себе, глядя в бесполезное меню. Может ли день стать ещё гаже? Впрочем, что день? — он уже второй месяц здесь живёт, пора бы привыкнуть, что далеко не каждая собака готова броситься ему на встречу, взметая от счастья пыль хвостом. В Альбукерке одна пыль и есть. И чужие дома с голубыми блюдцами бассейнов. И столько тако он за всю свою жизнь не ел — дорого бы заплатил за пару классных хот-догов по-чикагски.  — Мелкий! Иди сюда, давай-давай. Что вот это такое? Мальчик равнодушно смотрит сначала на картинку, в которую тычет Джимми, после — на него самого.  — Данго. Сласти.  — Мне одно…одну…одну порцию. И… сакэ? Последнее было сказано наугад и с надеждой. Мальчонка идет к будочке, успевая брякнуть что-то вроде «не наливаем же». Джимми кричит вслед, чтоб захватил сока, бурчит ругательства, оглядывается по сторонам — в этой части города он ещё не бывал ни разу. Последние дни ему частенько приходилось бродить…поначалу он предпочитал называть это разведкой местности, но с каждым днём всё труднее становилось отрицать: в одиночку он «разведует» не потому что так удобнее, а потому что не с кем в эту самую разведку идти. В Сисеро, бывало, свистни — тут же найдешь компанию. А здесь даже свистнуть нельзя — на работе посмотрят косо, тут же съежишься. И ведь не осуждают — им попросту плевать. Чтобы всласть осудить, нужно хотя бы отчасти воспринимать всерьез. Возьмём…да хотя бы пожелание доброго дня. Джимми знает, что, к примеру, безукоризненно вежливое, с лёгкой прохладцей «доброе утро, Джимми» от сэра-босса-начальника Говарда — это даже не приветствие — это выверенный бланк. Туда можно вписать любое имя — Джимми, Томми, Руперт, Талиб — и ни единой ноты в голосе Говарда не изменится, когда он будет здороваться с кем-то другим из почтового отдела. А вот «доброе утро, Чак» в его же исполнении звучит куда более серьезно — есть в этой фразе место и уважению, и опаске, и рассчету. Словно волки обнюхивают тощие зады друг друга в надежде, что соперник сегодня стал на полвдоха слабее. Джимми раз за разом с удовольствием отмечает, что Чак не дал слабины ни единого дня. Удовольствие длится недолго — он быстро вспоминает, что фамилия «МакГилл» красуется на большом стеклянном здании вовсе не из-за успехов самого Джимми. Младший братец. Бестолковый неудачник. Хуже того — клейменный проныра.  — Ваши данго. Мальчик ставит на стол стакан с соком, рядом укладывает пластиковую тарелочку — на ней лежат две шпажки, по три разноцветных шарика на каждой.  — Спасибо. Он чуть потягивается и тотчас морщится — спина ноет от каждодневной беготни с тележкой документов. Пожаловался как-то Чаку, а тот посмотрел странновато, после выдал с лёгкой насмешкой — почему будучи дворовым мошенником спина у тебя не болела, а от лёгкой тележки болит? Джимми отшутился тогда, сказал что-то неважное, но полночи после не спал, все думал — а ведь и впрямь почему? Данго оказались несладкими клейкими комками из риса. Джимми без особого удовольствия доедает первую шпажку, как вдруг подмечает — через два столика ему оказывают особое внимание. На него пристально смотрит парень — лет двадцати пяти, не больше. Темные волосы, черные глаза под густыми бровями, висячие усы, одет в пеструю — зелёную с искрой — рубашку. Плечи широкие, а лицо беспокойное, бедовое, с кривоватой ухмылкой. Джимми торопливо отводит взгляд, но чуть подумав, смотрит на парня вновь. Он ничего не знает об Альбукерке — но подобных ребят, ищущих приключений на задницу, в Сисеро было хоть пруд пруди. Ничего нового. Парень взгляд Джимми воспринимает единственно верно — тут же подсаживается на свободный стул.  — Тьяго, — вместо приветствия тянет он.  — Говард, — ни секунды не замявшись вторит Джимми. Тьяго кивает головой и белоснежно улыбается.  — У меня для тебя кое-что есть, Говард. Ты же бизнесмен? У меня есть вещь, которая подойдёт бизнесмену вроде тебя. Джимми отчаянно хочется хрюкнуть со смеху, но все, что ему дозволено — мелко кашлянуть в кулак. Видел бы этот балбес карету, на которой он сюда приехал. Того и гляди превратится в тыкву на полном ходу прямо посреди магистрали.  — И что же это за вещь такая? Я с рук не покупаю, сразу говорю. У меня, знаешь ли, приличный бизнес, — хмурит брови Джимми. Тьяго загадочно улыбается и вытаскивает из кармана часы — ролекс на позолоченном браслете.  — А я дешевками и не торгую. У меня бизнес свой, в подробности вдаваться не буду, но часики эти…  — Нет-нет, — мотает головой Джимми, вкладывая в гримасу максимум презрения, — Что за чушь! С рук ролексы купить может только конченый болван. За кого ты меня принимаешь, парень. Не за болвана уж точно, верно ведь?  — Ты послушай, Говард, не кипишуй, ты меня послушай, — размахивает руками Тьяго. Ролекс в его ладони весело побряцывает, — У меня есть поставщик, который их с завода снимает — штучек пять-шесть, не больше. Мы обороты не крутим, чисто для пары-тройки продаж. Это шанс получить настоящие часы в два раза дешевле…  — Дерьмо, а не… — Джимми не договаривает. Глаза его внезапно округляются; он пристально смотрит сначала на часы, после — на парня, — Хорошо, я беру. Беру, слышишь? За сколько отдашь? Тьяго, чуть обескураженный резкой сменой интересов своего оппонента, называет сумму. Джимми торопливо лезет в бумажник, достает нужные купюры. Быстрый обмен — и вот уже часы красуются на волосатом запястье. Джимми с удовольствием разглядывает свою покупку. Тьяго с удовольствием пересчитывает деньги.  — Я, знаешь, не местный, — негромко говорит Джимми, будто беседуя сам с собой, — Сисеро, штат Иллинойс.  — Круто, мужик, — кивает парень, не отрываясь от купюр, — Я и сам не здешний — из Сокорро.  — Сокорро, — Джимми словно пробует слово на вкус, — Далеко это отсюда?  — Не, близко. Час езды всего.  — Это в Сокорро тебя снабжают подделками? Или где-то здесь их берешь? Тьяго хмуро смотрит на него, кинув на секунду считать барыши.  — Какими…ты чё? Зачем купил, если думаешь, что паленые?  — Мне ведь ты продал не паленые.  — Ну…да, — неуверенно говорит Тьяго, — У меня свой бизнес…  — Твой бизнес — такой же, каким был мой в Сисеро, — перебивает Джимми, — Мы с другом брали пару побрякушек у ещё одного такого же вертухая, и шли в люди, где толкали их всяким напыщенным придуркам. Почему мы были хороши, — назидательно тычет он шпажкой в сторону Тьяго, — потому что знали, кого можно надурить, а кого нет. Ну и потому что умели отличать паленые часы от настоящих.  — Молодцы вы с другом, чё тут скажешь, — Тьяго пожимает плечами; поразмыслив пару мгновений, он решает больше не играть в невинность, — Зачем купил, если разбираешься? Если копам меня сдать хочешь — так не получится. У меня друзья в полиции.  — Кормишь копов? Не советую — сделают тебя стукачом, не отмоешься потом. А часы я купил, потому что твой снабжающий — такой же придурок как и ты. Сунул тебе заводской образец. Так что ты, дружок, сегодня просто мать Тереза — настоящий ролекс продал по цене паленого. Побольше бы таких мошенников — мир стал бы слаще, чем в песенках Бич Бойз. Джимми с аппетитом откусывает от рисового шарика. Кажется — или он и впрямь стал слаще? Но каким бы ни был — настоящей усладой для глаз было наблюдать как на лице Тьяго недоверие борется с детской, никак не вяжущейся ни с пышными усами, ни с широкими плечами обидой.  — Как ты отличаешь настоящие от паленых? — задаёт он, наконец, правильный вопрос. Джимми вскидывает брови, демонстративно снимает часы и начинает свою лекцию перед донельзя угрюмым учеником.  — Как ты на улицах в фонарные столбы не врезаешься, с такой-то внимательностью? Посмотри на стекло. У настоящего ролекса оно чуть выпуклое — как здесь. На линзу глянь — она мелкая, четкая. Коронка в циферблате с пятью зубцами. Все на месте.  — Да вроде на всех так, — не унимается Тьяго.  — Да вот и не на всех так. У подделки стекло не имеет отступа. А здесь — ты посмотри, посмотри — ярко выраженный зазор. Это не дубликат, не реплика. Чистое производство. Тьяго долго вглядывается в часики. Когда глядеть больше не на что — наизусть уже выучил махонький циферблат — чернеет смуглым лицом и смачно плюет на землю.  — Дори, гандон! Говорил же — проверяй, что даёшь. Вид у парня самый что ни на есть разнесчастный. Ему уже плевать, что о нем подумает удачливый покупатель — призрак потерянной прибыли темной печатью лег ему на плечи. Джимми чешет подбородок, думает о чем-то своем. Чуть морщится и деловито выкладывает часы на столик.  — Слушай сюда, горе-часовщик. Я не занимаюсь больше наколами, часы мне тоже не слишком-то нужны. Готов отдать тебе твое добро назад за свои деньги — и сто сверху. Сможешь их продать по цене ролекса — настоящего ролекса. Или дать ими по роже этому твоему Дори — тут уж как сам захочешь.  — С чего бы тебе их отдавать за бесценок? Ещё и тому, кто тебя хотел наебать? — огрызается Тьяго.  — Потому что я бывал на твоём месте, — тихо говорит Джимми, голос которого на мгновение утрачивает торгашескую бравурность, — И знаю, что такое — терять бабки из-за глупости. Бери свои часы — бери и не спорь. Тьяго молча отсчитывает нужную сумму, докидывает франклина, забирает часы. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но слова в голову не идут — так и уходит. Джимми с косой ухмылкой смотрит ему в спину; одно все никак не даёт покоя.  — Эй, Тьяго! Почему я? Почему ты решил, что именно я захочу купить часы? Тьяго останавливается.  — Ты ешь дерьмовые данго из пластиковой тарелки в богом забытой жральне. Разумеется, такой как ты захочет ролекс, — легко произносит он, — С сиропом, кстати, будет вкуснее. Прощай, Говард. Джимми долго ещё сидит за шатким столиком, смотрит на золотой со звездной проседью закат, на то, как посетители приходят-уходят, на лениво топчущегося туда-сюда мальчишку-официанта, на семейку юрких стрижей, которые у самой крыши поварской будочки лепят себе гнездо — мыслей то много в голове, то нет вовсе. Ему весело. Впервые за много дней по-настоящему весело — до пузырящегося восторга в груди. И веселье это никак не унять, сколько ни пытайся — оно рвется наружу, заставляя глаза гореть, а пальцы отбивать по столу чечётку. За пару минут он заработал сотню долларов — обведя вокруг пальца того, кто хотел надурить его самого. Ловко. Очень даже ловко. Чертовски ловко. Когда официант проходит мимо него, Джимми просит принести ещё одну порцию японских шариков и обильно полить их сиропом. Каким есть, без разницы. Можно даже кленовым.