Осенними мыслями

Хару молчит, и дом — пустой, холодный — кажется еще более одиноким, чем раньше. Хочется, чтоб все было как раньше: она, отец, теплый чай по вечерам и пересказ всех новостей, которые только вспоминаются. Чтоб можно было коснуться чужой руки — и удивиться тому, как хорошо сейчас. За закрытыми плотными темными шторами окнами идет дождь; он барабанит по крыше, по подоконнику, словно случайный прохожий стучится в дверь, прося, чтобы его впустили, обогрели, дали приют, угостили чем-нибудь вкусным и сытным, горячим. Раньше люди к ним часто так заходили — у Хару всегда находились теплые улыбки и сухие пледы, сладкие булочки и мягкие полотенца. Хару открывает дверь, и прохожим входит в холодный дом мрачная госпожа с мрачным именем «скорбь». Она пропускает ее, словно самую желанную гостью, впускает в свой дом, дрожит от уличной прохлады и не смеет даже думать, что однажды она уйдет, забудет дорогу в ее некогда теплый и уютный дом, вычеркнет ее из своего списка, сотрет ее имя из памяти, словно никогда и не знала. Хару хочет плакать. Как в детстве, когда падала с велосипеда и разбивала колени, когда мать снова не приходила на ее выступления, когда девочки снова дразнили ее глупой и никчемной, когда ее закрывали в кладовке на целые часы, а потом оправдывались, что это была шутка, когда пальцы обжигал огонь из-за ее неуклюжести и рассеянности, и отцу снова приходилось заказывать еду из кафе. Хару хочет плакать, но слез не осталось, как и сил, и возможностей сбежать из мафии, и счастливого будущего, и… И много чего, на самом деле. Хару не надеется ни на что, потому что надеяться — глупо. Все глупо, что не помогает выжить и спастись; все глупо, что не решает пистолет у виска и шантаж. Она вздрагивает от этих мыслей, все также стоит на пороге, с открытой дверью, и люди думают, что она ждет кого-то важного и нужного, кого-то, кто обещал прийти еще час назад, но его все еще нет и нет. Хару никого уже не ждет. Хару ничего уже не ждет. Скорбь пришла в ее дом, и места остальным вещам в нем больше нет.