Дикая кровь

I. — Сегодня я за рулём, — это всё, что он произносит. Обойдя Киришиму, он рывком распахивает дверь с водительской стороны. Киришима перебирает в уме разные сорта адреналина и определяет этот как негативный.  Ему необязательно спрашивать, чтобы понять, что что-то стряслось: Бакуго до краёв наполнен какой-то отрицательной энергией, которая никак его не отпустит, скручивающей внутренности и путающей мысли. В горле его булькает привычное раздражение, как в те ночи, когда другие участники гонки чрезмерно болтливы и назойливы, обсуждают ставки и спорят о размере призовых, поскольку не могут позволить себе проиграть, но могут позволить себе подавиться собственной гордостью. Бакуго не выносит этого переливания из пустого в порожнее. Однако, когда ты занимаешься нелегальщиной, где у всех один общий враг — представители закона, — все становятся чересчур говорливы, потому что речь идёт о деньгах. Всё сводится к мастерскому искусству манипулирования: несмотря на разные места в пищевой цепи, здесь у всех одна цель — спасти свою шкуру после того, как отхватил кусок, неспособный прожевать, или же заставить себя проглотить его, не подавившись. Тот род деятельности, с которым они знакомы не понаслышке, с изредка встречающимися добросовестными игроками и неизбежной коррупцией, убивающей всю нравственность и мораль.  — Ты как? — спрашивает Киришима, пристёгиваясь на пассажирском кресле. Сегодняшний маршрут пролегает по тёмной дороге без уличных фонарей, но Киришима благодарен теням, скрывающим беспокойство на его лице, когда он смотрит на залитого голубым лунным светом Бакуго. — Охуенно, — рычит тот без энтузиазма и стискивает руль до побелевших костяшек. — Не могу понять, собран ты или просто сам себя ободряешь, — признаётся Киришима. — Тебя сейчас трудно прочесть.  — Тогда прекрати чесать языком. — И что, предлагаешь… читать твои мысли? — Включи наблюдательность, тупица. Для чего тебе глаза даны?  — Чтобы смотреть на тебя. — Киришима посмеивается, когда Бакуго ощетинивается, качая головой. — Шучу. Просто ты так напряжён... — Я выиграю, — перебивает Бакуго, на этот раз с решимостью, не оставляющей места сомнениям даже Киришиме. — Это всё, что тебе нужно знать. И да, возможно, так и есть. В конце концов, к чему переживать о потерях и проигрышах, если они самолично подписались запачкать руки, добровольно рискуя нарваться на копов. Как только начинаешь сомневаться в принятых решениях, снижается твоя уверенность: Киришима проходил это уже не раз, оставаясь позади соперника и глотая пыль из-под чужих колёс. — Мы выиграем, — поправляет он. — Семантика. Киришима был совсем мальчишкой, когда впервые увидел гонки на окраине города — дым в глазах и привкус бензина на языке. Спустя десять лет он шлёпнул на прилавок пухлую пачку честно заработанных денег и купил свою первую машину у одного вороватого торгаша в деловом районе, который учил его ездить на механике при нулевой видимости из-за плотного кумара в салоне. Когда Киришима вспоминает этого парня, то представляет его космонавтом, бесконечно парящим в небесах, с облаком белого дыма вокруг головы вместо шлема. Просто плывущим, расслабленно и беззаботно. Ему отчасти даже можно позавидовать. Здорово, наверное, так жить. Тогда, с новенькими правами в заднем кармане, Киришима заглушал агрессивные клаксоны остальных ночных гонщиков единственной радиостанцией, которую удалось поймать в долгой поездке домой. Чувствуя себя успешным и живым с одной рукой на потрёпанном руле, а второй — на рычаге кпп, Киришима представлял, что летит со скоростью света, пронзая галактики и выглядя нереально крутым. Однако в итоге он познал горький вкус поражения, проиграв свою первую гонку и одновременно с тем завалив свой первый экзамен. Очутившись на самом дне, он собрался с духом, перекрасил волосы в красный и решил наконец взяться за ум и чего-то добиться.  Он встретил Бакуго посреди всего этого, учась на старых ошибках и взрослея вместе с новыми. — Надо бы починить радио, — рассеянно комментирует Киришима, переключая станции, издающие лишь белый шум. В конце концов он убавляет звук и выключает радио полностью. — Чувак, серьёзно, почини его уже. Оно целый месяц ловит один только фолк.  — Я вообще не слушаю это сраное радио, — отвечает Бакуго. — Как скажешь, эджлорд, — хмыкает Киришима. — Но ты представляешь, как мы выглядим со стороны? Подкатывают два чувака на цивике, а из буферов у них гремят народные мелодии, как у парочки старых пердунов. — Не причисляй меня к своей долбанной группе церковных активистов.  — Почини хотя бы AUX-порт. Они с Бакуго хорошо подходят друг другу. В их кругах Бакуго известен своим пылким упорством, однако вместе, как пара, они известны своей совместимостью — тем видом партнёрства, когда обе стороны дополняют недостатки друг друга, создавая баланс, который поддерживает огонь, даже когда пламя начинает затухать. Но в то время как Киришима ночь за ночью ставит только те суммы, с которыми может себе позволить расстаться, Бакуго играет ва-банк, поскольку знает, что сумеет победить. Не то чтобы Киришима не был уверен в своих возможностях — просто Бакуго чрезмерно самоуверен в таких вещах. Потому что те, кто пасуют перед его предложением, для него не соперники и не стоят внимания, а лёгкие деньги — это плохие деньги ака хорошие деньги, потраченные на скудные идеалы. Повышая ставки в гонке, ты отсеиваешь слабейших и поднимаешься на вершину пищевой цепи. Просто личностные ценности в том, что касается состязаний. На часах — десять минут до начала гонки. Киришима лениво наблюдает за потоком людей с более отдалённого места, где они припарковались.  — Сколько ставим? — спрашивает он, барабаня пальцами по потрескавшейся кожаной обивке приборной панели.  Судя по молчанию, отвечать Бакуго не намерен, и Киришима уже решает, что Бакуго его игнорирует, когда тот бормочет: — Ключ на ключ. Киришима приподымает бровь. — Серьёзно? — А почему нет, бля? — Да просто, давненько мы не ставили на кон машину. — Киришима осматривает выстроившиеся в ряд понтовые тачки: капоты откинуты, двери распахнуты, и по меньшей мере десять различных басов сливаются в один отдалённый рёв. — С кем соревнуемся? — С Дэку, — сквозь зубы цедит Бакуго. — Та дерьмовая зелёная тачка в самом конце, с хреновой тучей спойлеров. Понторез херов*.  — Дерьмовая, говоришь, — тянет Киришима, с лёгкостью находя указанную машину среди множества импортных. — Тогда зачем мы на неё соревнуемся? — Чтобы взорвать её к хуям, когда выиграем.  ------------ *В оригинале здесь слово «райсер», и единственный сленговый перевод, который я нашла, это «рисомол». Но если в рус.языке так называют просто тех, кто водит азиатские иномарки, то в англ.языке так зовут гонщиков, которые добавляют к своей машине кучу ненужных модификаций, искренне веря, что прибавляют ей скорости, а на деле только уродуют свою тачку.  Прищурившись, Киришима разглядывает блестящий изумрудный капот, отражающий фары машины напротив, и размышляет о таящейся здесь предыстории, которая ему неизвестна. Он уже достаточно давно знает Бакуго, чтобы понять, когда гонка для него не просто гонка, и когда весь гул и хайп значат для него больше, чем сама награда. Ковыряя отслаивающуюся обивку на подлокотнике, Киришима ощущает исходящее от Бакуго волнами напряжение: каждая мышца в его теле натянута струной, грозящей вот-вот оборваться. Он по-прежнему стискивает мёртвой хваткой руль, и Киришима накрывает одну из ладоней Бакуго своей, дожидаясь, пока тот расслабится и позволит ему взять себя за руку.  — Уверен, что тебе стоит садиться за руль? — осторожно спрашивает Киришима, сжимая его ладонь. — Ты напряжён как пружина, чувак. Не убей нас обоих. — Мы здесь чтобы выиграть, а не чтобы умереть, — ворчливо отвечает Бакуго. Его ладонь потная и дрожащая в руке Киришимы. Но в какой-то извращённой мере это правда. Смерть для них — не вариант, и уже это демонстрирует уровень решимости и самоуверенности, который они развили в самих себе и друг в друге за эти годы, раз ставят на кон всё, когда исход может быть только один. Киришима видит, что Бакуго паникует и всеми силами старается это подавить, хватаясь за что попало, чтобы удержаться на плаву, и пытаясь погрузиться в нужное состояние, чтобы не взорваться. Дыхание у него сбивчивое, тяжёлое; глаза расфокусированы; он сверлит лобовое стекло перед собой невидящим взором. Он напоминает Киришиме призрака, бледную тень самого себя. Для него обескураживающе видеть Бакуго настолько потерявшим самообладание, и Киришима тянет его за руку, завладевая всем его вниманием на один эгоистичный момент.  — Иди сюда, — подзывает он и меняет позу, мягко запуская ладонь в волосы на загривке Бакуго. Большим пальцем он ощущает неровный пульс на его шее и притягивает Бакуго ближе, соприкасаясь лбами, чувствуя его судорожное дыхание на подбородке. — Что ты делаешь? — фыркает Бакуго без особого сопротивления и, закрыв глаза, протягивает руку и хватает Киришиму за твёрдое предплечье. — Просто убеждаюсь, что ты ещё здесь, — тихо отвечает тот, поглаживая его нос своим — лёгкий жест, чтобы подтвердить свои слова.  Ладони Бакуго, покрытые серыми пятнами от солидола, грубые на его коже — той самой неповторимой текстуры, что образуется от нескольких лет работы в автомастерской. День изо дня возясь с запчастями, Бакуго проводит больше времени под капотом автомобилей, чем большинство людей проводят за рулём. Киришима помнит, как впервые привёз свою машину на техосмотр, и Бакуго — в своей чёрной майке, с заляпанными моторным маслом волосами и лицом — вытер нос, не снимая перчатки, и ехидно ухмыльнулся: — Ты что, ненормальный, всерьёз гонять на такой резине? Оглядываясь назад, Киришима и предположить не мог, что они окажутся там, где они сейчас. — Этот ублюдок обогнал меня два года назад, — наконец бурчит Бакуго, нарушая воцарившуюся в салоне тишину. Пульс его уже не скачет как бешеный. — Тогда мы тоже ставили ключ на ключ. Он выиграл у меня мою лучшую тачку, а потом предложил вернуть её. Из жалости. — Так, выходит, наш цивик — не лучшая тачка, которая у тебя когда-либо была? — Киришима обеими руками массирует Бакуго виски, слегка влажные из-за жаркой летней ночи.  — Он, по крайней мере, лучше того дерьма, что ты водил прежде, — парирует Бакуго.  — Обижаешь. — Киришима сдувает чёлку ему со лба. — Чем плохи машины, которые я водил? Бакуго хмурится в ответ, сведя брови. Встряхнув головой, он возвращает чёлку на место.  — Помимо того факта, что твой тупой двигатель выдавал вдвое больше лошадиных сил, чем крутящего момента?  — Ах да, было такое, — признаёт Киришима, сконфуженно смеясь, и сильнее массирует место над ушами. — Чувак, я тогда считал, что это круто! Тюнинг мотора, всё такое!  — Чушь это собачья, а не тюнинг, — довольно вздыхает Бакуго, расслабляясь под его ладонями. — Чушь для позёров. Сжав напоследок его плечи, Киришима опускает руки и переплетает с Бакуго пальцы. Дыхание Бакуго выровнялось, и Киришиму это успокаивает. — Зато моя красная хонда была чертовски мужественной тачкой.  —  Даже не начинай. Пламенная деколь на капоте была тем ещё убожеством.  — Думаешь? — Знаю. Иногда Бакуго держит Киришиму за руку так, словно боится, что тот отпустит, и это одновременно успокаивает Киришиму и вызывает боль в груди. Странный, иррациональный страх, которого ему не понять, но, по крайней мере, Киришима знает, что всегда будет рядом и подхватит его в случае чего. Надёжное решение неизвестной ему проблемы. В этом плане Киришима всегда был терпелив, поскольку чаще всего смысл не в том, чтобы выяснять «почему», а в том, чтобы успокоить и заверить, что всё хорошо. Этому Киришиму научило время, проведённое с Бакуго. — Зато тебя почему-то никогда не возмущали пламенные занавески у меня дома. — Киришима кладёт их переплетённые руки себе на колени. — К ним у тебя нет претензий? — Я не живу в твоей дурацкой квартире, — цокает языком Бакуго.  — А стоило бы. Киришима прикусывает язык с запоздалым сожалением. Он определённо не планировал этого говорить, но слово не воробей, и фраза тяжело повисла между ними.  — Что? — Бакуго щурится, глядя на него в тусклом свете, ослабляя хватку и безвольно держа руку в его ладони. Киришима отводит взгляд, опускает глаза в пол, будто надеясь оттянуть время, придумать, как свернуть разговор. Но ни к чему в итоге не приходит. Он сглатывает неожиданно пересохшим горлом, по ощущениям напоминающим наждачку. — Я сказал, что тебе стоит жить у меня, — повторяет он, неуверенно потирая шею. — Прости, просто размышлял вслух… — Ты реально этого хочешь?  Для Киришимы ответ очевиден — это то, чего ему хочется с той самой ночи, когда он вытер запачканное маслом лицо Бакуго влажным полотенцем и поцеловал его. И полный энтузиазма отклик Бакуго на его поцелуй все те месяцы назад стал для него причиной.  — Разумеется, хочу. — Киришима колеблется, чувствуя, как колотится сердце. — Знаешь, я всегда о тебе волнуюсь, потому что от тебя постоянно пахнет бензином, и ты живёшь на втором этаже своей мастерской. И ещё, — Киришима пожимает плечами, — у меня дома две подушки. Бакуго легко было вписаться в квартиру, в которой Киришима три года жил один и начал считать своим домом. В этом списке было несколько пунктов, важнейшим из которых был Бакуго. Длиннющий диван всегда казался чересчур огромным для одного; кухня — слишком просторной, и, к его стыду, практически не использовалась; веранда пустовала, дожидаясь, пока кто-нибудь оккупирует её в четыре часа утра. Но Бакуго заполнил недостающие паззлы и посадил цветы в его саду, превратив слишком большую для одного человека квартиру в уютное жилище для двоих.  Глядя в окно, Бакуго бормочет: — Я никуда не перееду, пока у тебя на кухне не появятся нормальные продукты. О. Киришима сияет и прижимается губами к костяшкам его пальцев, улыбаясь ему в кожу.  — Хорошо. Значит, планируешь готовить для меня каждый день? — Иди ты нахер. Жри свои сраные протеиновые батончики. — Буду, буду. — Киришима откидывается головой на подголовник. — Но я не стану возражать против твоей стряпни время от времени.  — Не испытывай свою удачу, — цедит Бакуго. — Тогда хорошо, что я очень удачлив. — Тогда хорошо, что мне плевать. В отдалении ночь пронзает рёв мегафона, сигнализирующий начало гонки. За ним тут же следуют одобрительные вопли и свист толпы, стекающейся к стартовой точке и окружающей её со всех сторон. Киришима чувствует, как Бакуго вновь напрягается, но он уже за него не беспокоится, поскольку сейчас эмоции Бакуго под контролем, в отличие от прежнего раздрая. Теперь его нервозность объяснена знакомым приливом адреналина, растекающимся по венам у них обоих, как общий импульс, разделённая на двоих волна — как и всякий раз, когда они готовятся сорваться с места и выжать максимум. — Кацуки, — говорит Киришима, делая глубокий вдох. Бакуго поворачивает к нему голову. — Что?  — Последний вопрос. — Киришима облизывает губы и, сжав напоследок ладонь Бакуго, отпускает. — Как ты себя чувствуешь? — Сейчас? — Прямо в данный момент. (С тобой...) Бакуго поворачивает ключ в замке зажигания, и машина взревает к жизни. — Лучше не бывало. Глаза горят, и они чувствуют себя как никогда живыми. Ведь для Киришимы самым важным никогда не были машины, гонки или деньги; самое важное для него — это быть здесь и сейчас, в настоящем, и разделять эти моменты с Бакуго. Потому что именно в эти грандиозные отрезки времени — когда ничего вокруг не имеет значения, кроме двух парней на тачке с системой закиси азота, охваченных сентиментальными чувствами, словно в первый раз; в этот волшебный неподвижный миг, когда идут на убыль секунды, когда их ни капли не волнуют их соперники, — в эти моменты они партнёры, и друг без друга всё было бы совершенно иначе. На подъезде к напшиканной баллончиком линии старта, Киришима поворачивается к Бакуго, адресуя ему улыбку, как делает всегда, и с радостью видит, что тот так же широко улыбается в ответ.  «На старт!» — Ну что, отхватим себе новую тачку? — восклицает Киришима и уверенно шлёпает по приборной доске. — Ты победишь. «Внимание!» — Тупица, — откликается Бакуго, перекрикивая шум и гам. — Мы победим. «Погнали!» Только для них двоих эти слова значат нечто совершенно иное. II. Бомбилка: ты тут Вы: да, в чем дело тыв но рме ?? ? три часа ночи на дворе Бомбилка: дерьмоволосый по-твоему я не знаю?? … не могу уснуть Вы: кошмары? Бомбилка: ага Вы: об аварии? Бомбилка: ага Вы: … можно тебе позвонить Бомбилка: ага — Ты оставил у меня свою толстовку позапрошлой ночью, — ворчит Бакуго, подняв трубку на втором гудке. Голос у него сиплый, будто он проснулся с криками и всё ещё не пришёл в себя. Киришима представляет, как он лежит на спине, с задравшейся, оголившей живот футболкой, запустив одну руку в волосы; телефон стоит на зарядке на слишком коротком проводе, не позволяющем Бакуго принять позу поудобнее. Эту картину Киришима может с лёгкостью воспроизвести в сонной голове, так как наблюдал её не раз, даже несмотря на то, что глаза его смыкаются сами собой. Бакуго, в любом аспекте, всегда в его мыслях. — О. Чёрную? — спрашивает Киришима, еле ворочая языком. Перекатившись на спину, он смотрит в кружащийся перед глазами тёмный потолок. — Ты её надел? — Заткнись, — огрызается Бакуго. — Тут блядски холодно. — Ха-ха, вот как? — Киришима лениво ухмыляется, прижимая телефон теснее к уху. Ему нравится низкий голос Бакуго, к которому он практически пристрастился, нравится слушать эти хриплые нотки, в любое время суток и посредством любого источника. — Теперь тебе теплее? Бакуго ёрзает на постели по ту сторону трубки. — Мне лучше.  Что бы он под этим ни подразумевал, фраза успокаивает. «Лучше» это не «плохо», это прогресс, и Киришима рад знать, что послужил этому. Бакуго не полагается на других, как принято у большинства людей; он рос, вынуждая себя быть полностью независимым и самодостаточным. И быть тем инстинктом на кончиках пальцев, в порыве которого Бакуго звонит ему посреди ночи, в момент слабости — для Киришимы это дорогого стоит, и он никогда не перестанет это ценить. Однако, будучи единственным подобным контактом в его адресной книге, Киришима старается не слишком-то зазнаваться — поскольку дело не в гордости, а в том, чтобы быть надёжным другом. В то время как большинство людей зовут Бакуго «взрывным», «сложным» и «требовательным», Киришима видит иное: тот факт, что иногда Бакуго нужно побыть одному, находясь при этом в компании других. Тот факт, что его идея самосохранения носит опасный, исключительно показной характер, и от этого страдает его чувство собственного «я». Киришима видит, что порой Бакуго нуждается в том, чтобы кто-то удостоверился, что с ним всё в порядке — потому что порой лежать рядом с монстрами под своей кроватью лучше, чем проливать на них свет. Бакуго может иметь репутацию одного из лучших стритрейсеров, однако даже величайшие из нас сотканы из тех же плоти и костей, что и слабейшие.  — Можешь её оставить, — говорит Киришима, еле сдерживая смех. — Носи, когда будет холодно. — Ты надо мной смеёшься, мать твою? — Да, извини, — бессовестно улыбается Киришима и, вытянув руку, перебирает пальцами лунный свет, сочащийся из-за занавесок. — Ты очарователен.  — Иди ты в жопу, — ворчит Бакуго. — Я сожгу твою дебильную толстовку вместе с остальными твоими пожитками. — Не надо! — дуется Киришима. — Оставь её. Мне так хочется. — Почему? — Не знаю. Это будет так… по-домашнему, — мычит Киришима. Половина его гардероба уже наверняка перекочевала в дом Бакуго. И, зная его, вся одежда Киришимы наверняка сложена аккуратными стопочками, дожидаясь его на полке. — Ну, знаешь, физическое утверждение своих прав. Не в стрёмном смысле, — зевает он. — В хорошем. Это делает меня счастливым. — Несёшь какой-то вздор, дерьмоволосый. — Ты сам спросил! Переложив телефон к другому уху, Киришима опускает руку и почёсывает живот. Сегодня спокойная, безмолвная ночь — из тех ночей, когда тишина пугающе оглушительна. Киришима, будучи частым гостем в доме Бакуго, не привык к таким ночам. Ему привычнее засыпать под звуки тихого дыхания и периодического позвякивания металла в мастерской на нижнем этаже, от которой спальню отделяет лишь тонкая дверь. Или наоборот, когда Бакуго ночует у него — спит в его постели, сопит Киришиме в плечо и перекручивает простыни. Когда Бакуго нет рядом, такие вещи ещё больше подчёркивают его отсутствие. Бакуго уже въелся слишком глубоко, он выжжен у него под кожей и вытравлен на костях, и если Киришима потеряет его сейчас, то целую вечность проведёт в поисках Бакуго, разыскивая его во всём, что знает: потому что Бакуго — это всё, что он знает. — О чём думаешь? — спрашивает Киришима, чувствуя тяжесть в его задумчивом молчании. В привычке скрипеть зубами, которой Бакуго сейчас, несомненно, поддался — Киришиме необязательно его видеть, чтобы знать, что он это делает. Слабый вздох Бакуго отдаётся помехами на линии.  — Та ночь… мне снилось, что ты не выжил. Киришима догадался, что ему снилось нечто подобное, но считал, что эта рана уже зажила — в конце концов, прошло несколько месяцев. Как оказалось, ничего подобного. Её большей частью — если не целиком — подпитывает эффект, который она до сих пор оказывает на Бакуго. Настолько сильный, что это почти ожидаемо: травма будто выжигает его изнутри, иссушая досуха и отказываясь отпускать. Всепоглощающая боль, жрущая его поедом, пока не останется ничего, кроме уязвимой сердцевины. Киришима медленно дышит через нос, воскрешая расплывчатые воспоминания, оставшиеся с ним, несмотря на тот факт, что он был едва ли в сознании. Он проводит пальцем по шраму под рёбрами, где кожа, в отличие от остального тела, шелковистая и мягкая. В этом месте торчал огромный кусок стекла, проткнувший внутренности, но Киришима в тот момент не чувствовал его из-за шока. В один момент он обдирал щеку об асфальт, вылетев через разбитое лобовое стекло машины, а в следующий миг уже лежал на прохладных больничных простынях, с тошнотой и головной болью.  Киришима старается избежать деталей в своих воспоминаниях — так велит какое-то нелепое убеждение в его голове, прекрасно помнящее и мимолётный страх смерти, и куда более сильный страх потерять Бакуго. Неприятное тепло растекающейся вокруг него липкой крови, привкус дыма и железа, не покидавший его горло ещё много дней. Вопли Бакуго, зовущего его по имени, звучавшие отчего-то так далеко, что не дотянуться. Не то чтобы Киришима подавлял эти воспоминания, но он по-прежнему дышит, а это что-то да значит. — Я всё ещё здесь, малыш, — успокаивает Киришима, перекатываясь набок. — Болван, — бормочет Бакуго. — Я вовсе не… — И авария была не твоей виной, — перебивает его протесты Киришима. — Тот еблан въехал нам в зад, потому что я принял его сраный вызов, — яростно рявкает Бакуго, повышая голос. — Машина вышла из-под контроля и перевернулась, потому что я согласился на гонку. В эти дни Киришима даже не думает о шрамах на своём теле, вспоминая о них только тогда, когда Бакуго обводит каждый по очереди, будто наказывая себя мучительными воспоминаниями. Лёгкий мазок пальцами по рёбрам, когда Бакуго проходит мимо него в душ; ладонь, обхватывающая его щеку словно в трансе, когда Киришима сидит на полу между ног Бакуго, и большой палец, поглаживающий крошечный шрам на верхнем веке. Или то, как он вжимается головой в твёрдую грудь Киришимы, когда они смотрят фильмы на диване — будто проверяя, что его сердце по-прежнему бьётся, по-прежнему на месте. Водрузив всю эту тяжкую вину на свои плечи, Бакуго после всего случившегося вышел из больницы с синяками и царапинами, зажившими через неделю, и со шрамом на душе, который останется с ним до конца жизни. — Ладно тебе, всем нам доводилось соглашаться на плохие гонки. — Киришима пожимает плечами, запоздало вспоминая, что Бакуго его не видит. — Это неизбежно, дружище. Откуда тебе было знать, что тот чувак играет грязно? — Ты, блядь, едва не погиб. — Но не погиб же. Киришима вжимается щекой в подушку и вздыхает, вспоминая выражение лица Бакуго, когда наконец очнулся в больничной палате; руку Бакуго, крепко сжимавшую его ладонь — и судя по тому, какой она была нагретой, Бакуго не отходил от него ни на шаг. Его лицо было первым, что увидел Киришима после, казалось бы, бесконечного падения в бездну, под аккомпанемент отдалённого, но непрерывного пиканья мониторов. Узреть по пробуждении вихрь светлых волос и красивые багровые глаза ощущалось таким знакомым — словно любое погожее утро, когда Киришима просыпался в постели и видел под боком своего неповторимого парня, залитого солнечным светом. Киришима настолько забылся в тот момент, что не заметил ни опоясывающих его бинтов, ни трубок от воткнутой в руку капельницы. «Сейчас мне лучше не бывало, — сказал ему тогда Киришима. — Не отпускай». Кораллового цвета больничные шторы растворились, превратившись в занавески на окнах его спальни — однажды в полдень они отсыпались здесь после долгой ночи гонок: мешок налички в ногах кровати и они двое, в центре вселенных друг друга. Тогда, в жёлто-оранжевом свете очередного дня, всё вокруг казалось золотым. — Я ведь уже сказал. Я всё ещё здесь, как и ты, — продолжает Киришима и крепко зажмуривается, чувствуя ностальгическую тревогу в груди. — Не забывай, я был не один в машине той ночью. Бакуго фыркает. — Я помирать не собираюсь. — Чувак, так и я тоже! Я несокрушим, помнишь? Как будто ты меня не знаешь. — Идиот. — Твой идиот. — Заткнись, — велит Бакуго. — Чёрт. Киришима смеётся — и уверен, что слышит смех Бакуго, приглушённый, но различимый в этой мягкой, приятной атмосфере между ними. Его голос звучит так близко, словно Бакуго шепчет ему на ухо, щекоча дыханием шею. Когда Бакуго выдыхает в трубку, Киришиму пронзает дрожь до самых кончиков ног, свисающих с матраса. — Эй, Кацуки, — вяло тянет Киришима, клюя носом. Проверив время, он отстранённо подмечает, что ему вставать через четыре часа. Слава богу, Бакуго не в том же положении. — Что? — Его голос тоже звучит сонно.  — Мне тебя не хватает. — Киришима зарывается щекой в подушку. — Успокойся, бля, — ровным тоном отвечает Бакуго. — Мы виделись вчера. — Знаю, но всё равно... — Киришима умолкает. — А ты по мне скучаешь? Бакуго молчит целую минуту, но в конце концов бормочет: — Да. Он наверняка покраснел. Киришима практически слышит смущённый румянец в его голосе: густую краску, ползущую вниз по шее, растекающуюся по плечам. Тёплую как на вид, так и на ощупь — Киришима знает, он не раз прижимал к ней ладонь. Что поделать, у него чрезвычайно любопытные руки, они вечно норовят коснуться Бакуго. И чем дальше они друг от друга, тем сильнее это желание. Слушая ровное дыхание Бакуго, Киришима уплывает мыслями в сладкие дали, представляя его рядом с собой: светлая чёлка мягко спадает Бакуго на лоб, пальцы слабо сжимают футболку Киришимы. Вот он поднимает на Киришиму взгляд из-под ресниц, характерно сведя брови; всё его лицо буквально просит поцелуев — и заслуживает их. Киришима закусывает нижнюю губу, в груди всё сжимается от этих слащавых мыслей. Ему хочется Бакуго до боли. Постель вдруг кажется слишком просторной без привычной компании — словно обширный, бездонный водоём, из которого не терпится выбраться и высушиться на солнце. — Чёрт бы всё побрал, чувак. Как я хочу, чтобы ты был здесь, — тоскливо стонет Киришима, вытягивая руку на пустующую половину кровати, сторону Бакуго. — Я так по тебе скучаю. — Прекрати сопли разводить. — Тебя это смущает? — сонно смеётся Киришима. — Не льсти себе, — парирует Бакуго. — Поэтому я льщу тебе, старик. — Я сейчас трубку нахрен повешу. Киришима знает, что он блефует, но всё равно прекращает, чтобы не давать Бакуго повод устроить ему выволочку при следующей встрече. В конце концов, у него полный гараж разномастных инструментов, и Бакуго не побоится отмудохать ими своего избранника. Веки Киришимы тяжелеют; глаза будто присыпаны песком. И пересушены — наверное, именно так ощущает себя Аизава, когда судит гонки по ночам, а потом сам же ворчит об этом. Белки его глаз вечно раздражены дымом от стёртой асфальтом резины, и Аизава без конца увлажняет их каплями.  Безучастно пялясь в окно, Киришима понимает, что в глазах у него двоится, и смыкает веки. Следует долгое, затяжное молчание — он и в самом деле начинает засыпать, и окружающий мир с двумя лунами растворяется в темноте, — как вдруг... — Эйджиро? Киришима хмурится и с трудом разлепляет глаза. Пару секунд он дезориентирован и едва не смахивает телефон с лица. Устало застонав, он подтягивает одеяло до плеч и берёт телефон в руку; прижатый к щеке экран тёплый и наверняка перегрет — звонок длится уже тридцать минут. — М’тут, — неразборчиво бурчит Киришима и вслепую нашаривает на прикроватной тумбочке наушники-капли. С трудом воткнув их, он кладёт телефон рядом с головой и переворачивается на другой бок. — Не буду врать, старик, меня срубает.  — Я так и понял. Мне отключаться? — Нет. — Киришима издаёт горлом недовольный звук и, приподняв голову, смотрит на время. — Усни со мной. Я сброшу звонок через пару часов, когда пойду на учёбу, пока ты будешь спать. — Тебе ни к чему оставаться на долбанной связи, — сердито говорит Бакуго. — Но я хочу, — торопливо поясняет Киришима. — Если ты сбросишь, я буду названивать тебе, пока не возьмёшь, так что… не упрямься, давай засыпать. Бакуго шебуршится на том конце; его мобильник пикает, когда он отключает его от розетки. — Ладно. — «Ладно, я усну с тобой на телефоне?» — «Ладно, я надеру тебе зад, если продолжишь спрашивать», чёрт бы тебя побрал. Киришима лыбится, ощущая ленивую эйфорию. — Хорошо, хорошо. Когда Киришима просыпается под звон будильника приблизительно три часа спустя, то подрывается на кровати и поспешно шлепает по кнопке сброса, чтобы не разбудить Бакуго. Он слышит, как тот ворочается, оставшимся в ухе наушником — второй выпал ночью. Выдернув наушники из паза и бросив на одеяло, Киришима лениво выбирается из постели и потягивается с гигантским зевком. «О да», — стонет он, когда позвонки хрустят один за другим, и вяло тащится в ванную, ёжась от утренней прохлады. Собственное взъерошенное отражение демонстрирует ему мешки под глазами, но Киришима не чувствует себя усталым — скорее квёлым, как после долгого сна. Положив телефон на тумбочку, он переводит звонок на спикер и отключает микрофон, после чего открывает зубную пасту, выдавливает на размочаленную щётку и торопливо чистит зубы, намереваясь выйти через двадцать минут. Приняв короткий душ, он проверяет телефон на выходе из ванной; капли воды падают с влажных волос на экран, где время звонка уже перевалило за четырёхчасовую отметку. Солнце заливает его комнату жёлтыми лучами, когда Киришима входит в спальню и копается в шкафу в поисках удобной одежды. За то недолгое время, что он провёл в ванной, оно успело целиком подняться над горизонтом и прогнать сумрак. Киришима всегда любил это время суток, эти несколько минут до пробуждения остального мира, когда всё и вся вокруг ещё дремлет. Окружающий мир тих, свеж и безмятежен — Киришима представляет, что именно так выглядит остановившееся время. Здесь также кроется ностальгия по счастливым школьным дням и ушедшему детству. Он уже надевает носки, когда Бакуго снова ворочается. — Мфф… дерьмоволосый? Зажав телефон плечом, Киришима поправляет отворот на брюках. — Я тут, — мягко отвечает он, выпрямляясь. — Засыпай обратно. — Иди нах, — невразумительно бурчит тот. — О-о, — шутливо умиляется Киришима, ища по комнате кроссовки и наконец обнаруживая их под кроватью. Подцепив их двумя пальцами, он подхватывает стоящий у шкафа рюкзак и закидывает в него зарядку, наушники и прочее. — Ладно, старик, я отключаюсь. Увидимся позже, хорошо? — Как хочешь, — ворчит Бакуго. — С добрым утром, кстати, — добавляет Киришима, закидывая рюкзак на плечо. — Пока! — Стой. — Да? Бакуго молчит так долго, что Киришима успевает обуться. Он ждёт — терпеливо, пусть и рассеянно, завязывает шнурки и шевелит пальцами ног, проверяя на тугость. Вся поверхность кроссовок усеяна потёртостями и чёрными отпечатками маслянистых пальцев: некогда приличная обувь превратилась в изношенный хлам. Киришима делает мысленную пометку наведаться в торговый центр за новой парой и ещё одну, отдельную пометку, затащить Бакуго с собой.  Тот прочищает горло неловким, натянутым покашливанием, обычно означающим внутреннюю борьбу. — Если я всё же не увижу твою глупую рожу. — Он замолкает; голос его звучит так, словно он скрипит зубами на каждом слове и выдавливает каждую букву силой воли. — Ты мне позвонишь?  — Ты меня увидишь, — без капли сомнений заверяет Киришима, кивая в никуда. — И мы уснём сегодня вместе. Звучит неплохо? — Звучит… нормально. Или… Бля, не знаю. — Ха-ха. Я тоже так думаю! — Киришима упирается лбом в дверь. — И, Кацуки? — Что? Киришиме уже есть что предвкушать: каждый день полон новых открытий, и эту возможность подарило ему лицо, способное заменить ему вселенную и, несмотря на вечную насупленность, затмевающее собой закаты и рассветы. От которых, к слову, Киришима бы с лёгкостью отказался, поскольку те же красно-розовые оттенки проступают на лице Бакуго всякий раз, когда Киришима целует его украдкой перед гонкой или настойчиво отпивает пиво из его бутылки на посиделках с друзьями. И прямо сейчас единственное, чего ему хочется, — это губами начертать на коже Бакуго все известные человечеству слова. — Мне тебя не хватает, — мягко говорит Киришима. — Да, — шепчет в ответ Бакуго. — Мне тебя тоже. Потому что за отсутствием одного определённого слова из пяти букв они всегда признавались друг другу миллионами других способов. III. — Устал? Переступив порог гаража, Киришима адресует Бакуго сочувственную улыбку и скидывает рюкзак на пол рядом с подкатной тумбой. Бакуго должен был закрыть мастерскую час назад, однако всё ещё работает. Встав с ним рядом, Киришима наблюдает, как он протирает окна машины заляпанной тряпкой — и как мышцы плеч под лямками майки напрягаются от круговых движений запястьем.  — Почти закончил, — ворчит Бакуго, складывая пополам тряпку и вытирая боковые зеркала. — Остались последние штрихи. Киришима размышляет, солёная ли на вкус его кожа, светящаяся, несмотря на природную бледность, оранжевым под гудящими галогенными лампами на потолке.  — Не торопись. — Киришима похлопывает капот красной машины и прислоняется к холодному металлу. — Я люблю смотреть, как ты работаешь. В этом есть какой-то терапевтический эффект.  Это ни для кого не секрет, тем более для тех, кто знает их с того дня, как они стали партнёрами. Потому что Бакуго работает с мастерством, превращающим любое банальное действие в восхитительный акт, — и с отрешённостью, делающей его иронично привлекательным. Так же он выполняет обычные повседневные вещи, когда не гоняет по улицам так, словно те принадлежат ему одному; управляя машиной как своими ногами — с не меньшей лёгкостью. Номер один практически во всём, что делает. ...за исключением обнимашек. В этом искусстве Киришима его обгоняет. И сейчас, протирая стёкла рваной тряпкой, с пятнами чёрной смазки на сильных руках, он выглядит таким буднично-небрежным. Весь этот физический труд напоминает Киришиме о твёрдости его ладоней, когда те прижимают его к себе или скребут по спине. Новые детали, заставляющие его ещё больше ценить то, что уже давно знакомо. — Звучит крипово. — Бакуго выпрямляется и посылает ему цепкий взгляд, закидывая на плечо тряпку и стаскивая одну из перчаток, чтобы смахнуть с потного лба прилипшую чёлку.  — Вот это, к примеру. — Киришима делает туманный жест в его направлении. — То, что ты только что сделал с тряпкой и перчаткой. Чувак, меня это безумно возбуждает.  — Попустись, дерьмоволосый. — Бакуго шлёпает его по бедру снятой перчаткой. — Иди в уголке передёрни. — Чувак, ну нельзя же так сплеча рубить, — фыркает Киришима, слегка покраснев, и обходит машину по кругу. — Итак… каков диагноз?  — «Дерьмовый вкус во всём», — глумливо хмыкает Бакуго, кидая перчатки с тряпкой в ведро, и легонько пинает покрышку носком ботинка. — Вплоть до колёсных дисков. — Зато какой винтаж. Я аж проникся, — присвистывает Киришима, постукивая пальцем округлые фары. — Вега 1971-го, настоящее ретро. Давно я таких не видел. — Одна из худших машин, созданных человечеством. — От American Muscle. — И настолько дерьмова, что даже топливо в двигателе удержать не способна, — ворчливо добавляет Бакуго, после чего запрыгивает на капот и покачивает скрещёнными ногами, барабаня пальцами по металлу.  — Бедолага, — с грустью вздыхает Киришима, задумчиво надувая губы. — Владельцу своему, наверное, в целое состояние обходится, без конца её чинить. — Жаль, что поделать. Зато я голодным не останусь.  — Ты мог бы его проинформировать. — Киришима складывает руки на крыше машины и упирается в них подбородком. — Посоветовать что-нибудь. — Что именно, воспользоваться сраным гуглом? — закатывает глаза Бакуго. — Этот чувак сосёт. — Сосать не всегда плохо. — Ты… — Бакуго с пылающим лицом вжимает голову в плечи. — Ты угомонишься, мать твою? — Извини, извини, — смеётся Киришима. Переместившись, он хватает Бакуго под коленями, подтягивает ближе и встаёт у него между ног. Положив руки на его узкие бёдра, Киришима подаётся вперёд, выпятив подбородок, пока не упирается в кончик его носа своим. — Как прошёл твой день? — Среди жалких мудаков, выпрашивающих скидки. — Мачо на импортных тачках?  — Позёры долбанные. Сведя брови, Киришима проводит подушечкой пальца по его потемневшему нижнему веку. — Выглядишь вымотанным. — Я в норме, — ворчит Бакуго, обхватывает Киришиму ногами за пояс, привлекая ближе, и щёлкает по лбу. — Прекрати обо мне волноваться, болван. — Не могу. — Наклонившись, Киришима целует его сперва в висок, потом в скулу. — Это был не вопрос. — Хм? Киришима отрешился от слов, сосредоточившись на ощущении того, как Бакуго плавится от его поцелуев. Он содрогается, когда те самые грубые руки погружаются ему в волосы и скребут вниз по шее, словно им этого мало, словно они ищут опору, за которую можно уцепиться, жар, который можно поглотить. Бакуго целуется как изголодавшийся, но Киришима не жалуется — он это обожает. Обожает покусывания нижней губы, от которых та набухает, утешительные мазки языком, прежде чем тот погружается ему в рот. Резкость, с которой Киришима отстраняется, оставляет между ними ниточку липкой слюны. Склонив голову, он припадает губами к горлу Бакуго, чувствуя пропитавший влажную кожу запах бензина. Немного грязно и, возможно, неприятно, но порой Киришиме такое нравится — такой послерабочий Бакуго, более податливый, чем обычно. И его непередаваемый мускусный запах на языке и в носу. Подхватив Бакуго под бёдра, Киришима снимает его с капота и несёт к короткой лестнице сбоку от гаража, ведущей в отгороженное жилое помещение. Бакуго издаёт удивлённый звук и впивается пальцами ему в плечи. Он горячо дышит ему в щёку, пока Киришима неуклюже спотыкается. Запнувшись о напольный домкрат, Киришима врезается в одну из полок, приложив Бакуго спиной и сшибив на пол инструменты. — Осторожнее, — шипит Бакуго, оглядываясь через плечо на свой пострадавший инвентарь. — Прости, — морщит нос Киришима. — Ты цел? — Умолкни и шагай в спальню, — рычит Бакуго. — Живо. А потом, глядя на Бакуго и видя, как тот на него смотрит, когда Киришима прижимает его к белым простыням, он ощущает звёзды в глазах и рой бабочек в животе. Позднее Бакуго будет злиться, обнаружив, что запачкал своё постельное бельё литолом, но это будет потом, а не сейчас, когда он впивается пятками Киришиме в поясницу. — Я… — Бакуго неожиданно осекается, не справившись с голосом. Тот звучит сипло, натянуто, и Бакуго стискивает в пальцах футболку на спине Киришимы. — Что такое? — подбадривает тот, отстраняясь, чтобы взглянуть ему в лицо. — Послушай, — начинает Бакуго. — Прости меня за… сам знаешь за что. За то, что со мной так чертовски сложно. — А? — Киришима озадаченно хмурится на такую внезапность. В сведённых бровях Бакуго затаилась неуверенность; он отводит глаза и бегает взглядом по сторонам, словно не может сосредоточиться на чём-то одном — или пытается этого не делать. Притворяется, будто его совсем не волнует вероятность того, что с ним трудно, и что Киришима может от него устать; но не способен скрыть свои опасения и комплексы. Этот взгляд, это выражение лица не идут такому человеку, как Бакуго, потому что у него никогда не должно быть подобных сомнений — он заслуживает всей нежности и внимания, что Киришима ему даёт.  — Чувак, дело ведь не в этом, — щурится Киришима, принимая позу поудобнее. — Дело не в том, сложно с кем-то или легко, это… Ты единственный человек, с которым мне хочется засыпать и просыпаться, понимаешь? Мне нравится, когда ты заводишься и горячишься, особенно во время гонки — ты заставляешь наших соперников буквально трястись от страха. Ты бешеный и агрессивный на дороге, но это так чертовски мужественно! Меня это совершенно не отталкивает, — смеётся Киришима, поглаживая костяшками пальцев щеку Бакуго. — Я бы не заслуживал быть здесь, если бы не принимал тебя со всеми недостатками.  На этих словах Бакуго медленно протягивает руку и обводит его линию челюсти; Киришима инстинктивно льнёт к его ладони.  — Ты тоже, — шепчет Бакуго, так тихо, что Киришима едва улавливает. — Я тоже? — мычит он, закрывая глаза. И вот опять — Бакуго еле ощутимо проводит пальцами по шраму на его рёбрах, но на этот раз без сожаления. На этот раз это кажется благодарным напоминанием, что они всё ещё здесь, дышат, вместе.  — Ты тоже… единственный человек, с которым мне хочется засыпать и просыпаться. Киришима поворачивает голову и вжимается улыбкой в ладонь Бакуго. — Ещё что-нибудь? — Прекрати гробить наши долбанные покрышки.  — Я… да, я над этим работаю, чувак, — смеётся Киришима. — Клянусь. — Работай усерднее, — парирует Бакуго и рывком притягивает его за шею в поцелуй. Вокруг по-прежнему пахнет металлом, и рубашка Киришимы, без сомнения, заляпана машинным маслом в форме отпечатков ладоней Бакуго. Не выключенные лампы в гараже внизу отдалённо гудят, оставаясь единственным источником освещения за открытой дверью спальни — они оба забыли включить свет в комнате. Однако, упиваясь теплом тел друг друга, уже не различая, где чьи конечности, они отрешаются от мира, и всё вокруг становится белым шумом. Ничто не имеет значения — они всего лишь двое ребят с дикой кровью в венах, в своём собственном личном мирке.  — Не уставай от меня никогда, — выдыхает Бакуго ему в горло. Киришима размышляет о том, что это невозможно в данной жизни, где они оба сосуществуют в обликах Эйджиро Киришимы и Кацуки Бакуго. Потому что до тех пор, пока он знает, что Бакуго где-то там, Киришима будет пересекать вселенные, чтобы его найти. Не то чтобы Бакуго в этом нуждался, но обычно то, что мы находим в самый неожиданный момент, становится тем, к чему мы впоследствии всегда стремимся.  — Я никогда не перестану хотеть тебя в своей жизни, — говорит Киришима и заводит руку Бакуго за голову, чтобы крепко переплести с ним пальцы.