touch

Слэш
R
Завершён
158
автор
Размер:
9 страниц, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
158 Нравится 8 Отзывы 22 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Какёин, сколько себя помнил, подмечал чужие прикосновения особенно чутко. Случайные ли, намеренные — никакой разницы; одинаково надолго отпечатывались и небрежный толчок в узком школьном коридоре, и рука, по-матерински мягко сдавившая плечо. Рука была теплой, и под оплетшими ее изумрудными лентами, которых мать никогда не осознавала, Нориаки чувствовал робкое беспокойное напряжение. И понимал, что вечером его ждет еще один разговор — такой же натужный и бесплодный, как всегда. Мама опять будет гладить его по щекам и заглядывать в глаза, надеясь разглядеть в этих застенчивых блюдцах душу собственного ребенка, уловить — может, хоть в этот раз — причину, по которой он так упорно сторонится других ребят. Но зеленый клубок, тогда еще безымянный и до безобразия пугливый, она почему-то не видела, как бы Нориаки ни старался, как ни старался бы сам клубок, распуская палец на тонкие нити и так осторожно касаясь ими длинных маминых ресниц. Нориаки виновато отводил взгляд и, не умея в полной мере понять свое бессилие, смущенно пунцовел маленькой круглой черешенкой. Каждый раз ему становилось очень грустно. Будь у Какёина друзья — были бы рукопожатия, объятия, драки до кучи. Множество рук — а может быть, и не множество; хоть и одна-две пары на постоянной основе наверняка бы усыпили почти болезненную чувствительность Нориаки, даруя спасительную привычку к чужим плечам, ладоням и пальцам. Обыкновенным человеческим пальцам, не растекающимся по его собственным сверкающей паутинкой, не переплетающимся с ними причудливой вязью. Иерофанту, конечно, ничто не мешало поддерживать более привычную форму и накрывать костяшки Какёина рукой, а не своевольным мотком изумрудных волокон, но он никогда так не делал. Сначала — потому что не знал. Потом — потому что не хотел. Потому что Какёин не особенно в этом-то и нуждался — чувство вины давно уже уступило место по-философски спокойному принятию действительности. А теперь чужие прикосновения придавливают застигающим врасплох изобилием. Жгут, хлещут, пробивают на нервноватую судорогу и никогда — никогда — не остаются без внимания. Вместе с жадными руками на Какёина сквозь гакуран ливнем обрушивается чужое тепло. По какой-то чрезвычайно иронической причине руки почти всегда принадлежат Польнареффу. Польнарефф хватает его за запястья, трясет длинные ладони, побратимски заваливает мощную, выверенную в бою руку на плечи и в самой искренней радости охлопывает Какёина по ним же; по лопаткам, между ними — проще сказать, куда не добираются крепкие пальцы при всяком удобном случае. Не чета сдержанному Абдулу или вечно отстраненному Джотаро, Польнарефф словно бы ищет лишний повод дотронуться до Нориаки, одернуть жесткий рукав, да хоть волосы взъерошить, на худой-то конец. На последнее Какёин с обманчиво всепрощающей мягкостью улыбается — и поспешно платит той же монетой. Трогать кого-то самому куда проще. Ответственность лежит на тебе, и ты знаешь, что с ней делать, и знаешь, когда стоит прекратить — все то, что хранится в строжайшем от тебя секрете, когда заключено в чужой голове. Жан-Пьер Польнарефф не заслуживает поблажек. Забыв о всех приличиях, Какёин заламывает чужую руку, накрепко перевитую зеленым щупальцем, и, заливаясь почище самого Польнареффа, низвергает в грязь весь его кропотливый труд, воплощенный в безупречной укладке. Сколько там времени он на это тратит? Полчаса, час? Какёин не знает и знать не хочет, с хохотом и поразительной жестокостью разворашивая серебристые волосы, жесткие, душные от лака, в бесформенную копну, а согнутый пополам Польнарефф, взахлеб вымешивая смех с руганью, яростно размахивает свободной лапой в бестолковой надежде дотянуться ею до своего мучителя, так бесчестно навалившегося со спины. Когда подоспевший на шум Джостар-сан раскидывает обоих в разные стороны праведным возмущением, — «как дети малые, господи боже!», — Какёин сквозь собственные извинения вскользь думает о том, что, вообще-то говоря, Польнареффу ничего бы не стоило уложить его на лопатки. ... — Да нет же, Какёин! Какёин! Смотри! Ладони Польнареффа, крупные, массивные, глядят мозолями вверх, а их хозяин то и дело воровато озирается, хмуря редкие брови. Громкий шепот, в котором Жан-Пьер неудачно топит свой беспощадный к чужому языку грассаж, овевает происходящее дымкой по-детски глупой секретности. Сигаретной дымкой, которой так и несет от недавно закуривших среднеклассников, со всем тщанием скрывающих свою маленькую постыдную тайну от взрослых. — Давай вот так... Какёин изламывает бровь и выставляет руки, как велел Польнарефф. Тот выворачивает свои и с силой шлёпает ими сверху, обжигая Нориаки бесцеремонностью ладоней и самим фактом касания. — И теперь ты! Последний, на кого похож Польнарефф в этот момент — тот горделивый, уверенный в себе француз, с пышущим честолюбием бросивший вызов им с Джотаро, Абдулом и Джостар-саном и погнушавшийся возможностью быстрой, но низкой победы. Тот, за грациозностью выпадов которого было страшно — и завораживающе восхитительно — наблюдать, тот, чей станд заставил попотеть умудренного опытом Абдула и на какое-то время даже внушил Какёину мысль, что вот так вот все и закончится, не успев начаться. Хмыкнув, Нориаки поднимает руки и звучным хлопком слепляет их с ладонями Польнареффа. — А сейчас так, — заговорщически шуршит Жан-Пьер и сгибает руку в локте, вынося кулак впереди своей ключицы. — Non! Другая рука! Отзеркаливший было Какёин послушно меняет руку. Сейчас Польнареффа куда точнее описало бы слово «мальчишка». Тактильный до ужаса мальчишка, не разобравшийся с собственным детством и лихорадочно наверстывающий упущенное, пока есть такая возможность. Может быть, тоже не шибко-то располагавший друзьями в свое время. Кто знает? Жан-Пьер, вопреки ожиданиям, не горел желанием распространяться об отрочестве. Да и не то, чтобы кто-то интересовался. Лично Какёину подобное казалось верхом бестактности. Польнарефф парой легких ударов стыкует их с Нориаки предплечья крест-накрест. Дальше Какёин вроде бы запомнил: кулак сверху, кулак снизу и... — Ну вот видишь! — в шипении Польнареффа, здорового лба, разменявшего третий десяток, сквозит неподдельное, по-ребячески простое и яркое счастье, когда он впечатывает свои кулаки в какёиновские над головой, и Нориаки не может удержать улыбки. Не то умиление, не то кроткая добродушная насмешка. Кто бы мог подумать, что Польнарефф может быть настолько очаровательным. — Какёин! Польнарефф! — зычный, грудной зов Джотаро, не уходящий в рев только по причине парадоксального равнодушия, издали вторгается в дымку, безжалостно сметая ее прочь и заставляя обладателей имен синхронно повернуть головы. — Где вас носит? Дед сказал, выдвигаемся. — Juste une seconde! — гаркает Жан-Пьер в ответ с деловой расторопностью, выглядывая из-за здоровенного кузова. Внезапная резкость его голоса бьет по ушам, и Какёин морщится. — Тут важное! Очень важное, — он возвращается к шипучему шепоту так же спонтанно и мгновенно настигает Какёина, чуть не сметая того собственной бойкостью. — Ну, еще разок? Контрольный? Тайное рукопожатие, стараниями Польнареффа вылизанное до блеска, происходит без единой задоринки. Какёин слишком непривычен к чужим рукам, чтобы не обратить внимания на то, как возмутительно долго узкая ладонь задерживается в другой, крепкой и мозолистой, и как мягко Жан-Пьер сжимает его пальцы. Так держат женскую руку перед поцелуем. ... Единственный мотель в радиусе полусотни километров — с крохотными номерами, картонными стенами и общей душевой — оставляет желать лучшего и радоваться, что хоть не под открытым небом, заволоченным тучами, тяжелыми, неприветливыми, цедящими сквозь лунные просветы красноречивое обещание стихийной угрозы. Последняя не заставляет себя долго ждать. Уже к полуночи ливень жутко клокочет по водостоку и жестяным подоконникам, отдалбливаясь в голове озлобленно-резкими каплями и не позволяя Какёину хотя бы задремать. Вернее, не так. Только и позволяя, что задремать — чтобы цокнуть гулким ударом о металл, словно бы еще более сильным, чем любой до того. Как раз таким, чтобы встряхнуть выровнявшее свой ритм сердце, встряхнуть до тупой боли в груди, вытолкнуть на поверхность из потихоньку затягивающей сонной пучины. Какёин изможденно вздыхает и поворачивается к стене. Старая кровать жалобно скрипит под его весом. Во всяком случае, вести машину не ему. Небо раскалывается пополам в глухом зловещем раскате. Какёин достаточно многое успел повидать, чтобы содрогаться от простой грозы. Собственное тело как будто сплошь состоит из острых углов — это волнует куда серьезнее. Кровать давит на ребра болезненной жесткостью сквозь тонкий истлевший матрас, Какёину неудобно до мерзкой нервозности, прогрызающейся под кожей щупальцами, тонкими, ломкими, крошащимися на занозы. Он переворачивается на другой бок. Вспышка молнии врывается в заляпанное разводами окно стремительным белым светом и моргает, на какой-то жалкий миг переливчато играя на гибком серебре доспеха, и Какёин, от неожиданности давясь воздухом, резво садится на постылой кровати. Нет. Слишком долго, чтобы мерещиться. Слишком бесполезно промаргивать сухие, колючие от усталости глаза, слишком бесполезно растирать их пальцами, силясь прогнать нежданное наваждение. У самой оконной рамы, чуть ли не вплотную к стеклу — к нему же лицом — эфемерно тонким изяществом замер Сильвер Чариот, недвижный, тихий, воздевший рапиру и точно каждой своей пластиной готовый к атаке. И до того он беззвучен, что Какёин, почти в тот же миг подобравший слова, — единственный вопрос, необходимый и очевидный, не сразу решается его задать. — Польнарефф?.. Прихрипший голос, успевший показаться Какёину чертовски неуместным, тонет в громовом рокоте. Ответа не следует вообще. Чариот не шевелит и пальцем. Смутное беспокойство, еще совсем зачаточное, щиплюще сгущается поперек горла; Какёин, отчего-то колеблясь подняться на ноги, нервно сдавливает пальцами царгу. — Что с ним... с тобой? Второй вопрос звучит яснее, увереннее — тревожнее, и станд поворачивает голову. По броне скользят тусклые блики, затягивают большие исступленные глаза мерцающим бельмом, а вытянутая с хлесткой грацией рука указывает острием рапиры на стену. Недолго думая, Какёин подается назад и прижимается к перегородке ухом, чтобы в шуме проливного дождя разобрать свистящее сопение — спит, бедовый, и, судя по всему, спит довольно крепко. Кто бы побрал этот карточный домик. Как ни странно, от понимания того, что живой и невредимый Польнарефф смакует, жуя губами, десятое сновидение, вопросов меньше не становится, даже напротив. В голову лезет неутешительная и поразительная в своем безумстве догадка — простая, как два пальца. Настолько простая, что стыдно и высказать. По крайней мере, сразу. И только и остается, что коситься на изящно изломленного Чариота из-за челки, лезущей в глаза до фантомного зуда. Дождь барабанит по жести непробиваемой стеной, давит в своих каплях ночной свет, и без того слабый, приглушенно легший на зыбкое серебро. Насколько Какёин мог вспомнить, Иерофант никогда не изъявлял желания действовать по собственной воле. Не распускал гибких нитей, если Нориаки не хотел того, не проявлял интереса к тому, что не заботило Какёина. И ни разу не было такого, чтобы изумрудный станд вплетался поперек побуждений своего обладателя, вился ему наперекор — хотя бы в самой незначительной мелочи. Но ведь... мог бы? Какёин, будучи единым целым с Иерофантом, как никто знал, что мог. Знал — и никогда не замечал для того, чтобы этой ночью вдруг пугающе отчетливо осознать. Какёин встает с постели — тихо-тихо — и неуверенно подходит к Чариоту на расстояние вытянутой руки, и ему кажется, будто по шипованым наплечникам станда стрекочет сдерживаемая дрожь. Он опускает рапиру с той же выглаженной резкостью, упирает кончиком в пол. — Ты... один? — почти шепчет Нориаки, потихоньку шалея от собственного предположения. Огромные глаза станда, аспидно-черные в пасмурной синей темноте, рывком останавливаются на его лице. Меньше всего на свете Какёин ждет, что он хотя бы кивнет, и Сильвер Чариот кивает, плавно взрезая воздух рифленым забралом. Так, будто пробует движение на вкус. Будто не уверен в его необходимости. Какёин абсолютно растерян. Всю жизнь знать (пускай и не придавать значения), что твой станд может обособиться от тебя — это одно, а видеть своими глазами вопиющую самостоятельность чужого — совершенно другое. — Что... ты здесь делаешь, Чариот? — непривычное обращение скрипит на зубах и проглатывается со странной тяжестью. Какёин не до конца верит в то, что действительно так его назвал. Станд молчит, с какой-то неживой сосредоточенностью пожирая Какёина глазами. С каждой секундой его молчания градус неловкости взлетает по экспоненте, разрежая воздух, придушивая Какёина ворохом сомнений — стоило ли вообще начинать разговор? Стоило ли замечать застывший у окна силуэт? Давать себе возможность подумать, будто... Объяснение приходит совершенно неожиданно, срывается с губ облегченным вздохом. Чариот не может ответить ему, потому что Польнарефф спит. И пленительная неподвижность его глаз, приковывающая магнитом и не оставляющая надежды отвести взгляд, рождена его слепотой — все по той же причине. Чариот, в качестве насмешки мироздания призванный невесть каким дремотным позывом Жан-Пьера, его просто не ви- «Je te protège». Голос, не прозвучавший нигде, кроме головы Какёина, принадлежит Польнареффу. Тому самому Польнареффу, который сумел взрезать пламя, который гордо отказался от убийства, обменяв его на честный поединок в полную силу. Разве что немного глуше, немного удушливее. — Вот как, — шепчет Какёин. Ответ станда, одним своим существованием в крохи разметавший единственную логическую зацепку, обескураживает еще сильнее. Точно удостоверившись, что его услышали и поняли, Сильвер Чариот разворачивается к стеклу и поднимает готовое к бою оружие. Нориаки совершенно не знает, что ему делать. Можно было бы вырваться из порочного круга назойливых вопросов, один глупее другого, перекрывающих друг друга с завидной скоростью, и вернуться в малоудобную постель, но Какёин не спешит. Слишком поражен. Слишком заинтригован. — У меня Иерофант, — губы трогает неловкая улыбка; Какёину отчего-то безумно стыдно напоминать о вещах настолько собой разумеющихся. — Да и разве получится врагу нас врасплох застать? Мягкий, аккуратный шаг навстречу. Ночь снова стонет далеким несуществующим громом. — Джостар-сан очень чутко спит. А мне, похоже, сегодня не судьба. Какёину достаточно согнуть руку, чтобы коснуться локтя Чариота, увенчанного острым шипом. — Не нужно переживать. Серебро под пальцами теплое, как живое тело, а сквозь прорезь на забрале так хорошо видно, как трепещет высвеченный зрачок. Чариот медлит перед тем, как кивнуть опять — понял. Судя по тому, что ограничивается только этим, уходить он не намерен. Какёин немного ждет, теряясь в собственной сконфуженности, убирает руку. — Чариот, правда. Тебе не... — Нориаки осекает себя шумным оторопелым выдохом и, не в силах больше выдерживать то ли нелепость ситуации, то ли неуемное смущение, прячет лицо в ладонях. Шутка ли — пытаться разговаривать с чужим стандом, владетель которого беззаботно дрыхнет по соседству и понятия не имеет о том, что происходит за тонкой стеной. Особенно когда оный станд даже не пытается тебе помочь. Не то, чтобы Какёин ждал чего-то сознательного, но, право, толика здравого смысла во всем происходящем была бы сейчас очень к месту. — Хорошо, хорошо... Вариантов, кроме принятия, нет. Нориаки отступает к кровати. — Оставайся, если хочешь. Очередной кивок Сильвер Чариота похож на издевку, и Какёину стоит больших трудов убедить себя в том, что станд вряд ли может подразумевать подобную гадость. Просто ему так легче, вот и все. Просто Чариот, похоже, не любит говорить. Какёин опускается на кровать и натягивает одеяло до подбородка. ... Когда его снова выбивает из полудремы, тормоша сознание ливневым грохотом, Нориаки не может сдержать не вскрика даже — громкого клекота, сходу впечатываясь взглядом во внезапную до одури близость чужой спины. Спина залатана в броню, а крик — мгновенно — в обе ладони. Сильвер Чариоту не нужно и секунды. Он не поднимается — стрелой взметается вверх, на ноги; рапира со свистом взрезает пространство по обе стороны от него, и пока Какёин, шумя носом, зажимает себе рот, высекает широкую полуокружность. Все еще самоотверженно слеп. Все еще не видит, откуда именно ждать беды. — Чариот! Стой! Я просто... Не нужно так много времени, чтобы отдышаться. Какёин дергает в его сторону рукой. — ...не ждал... Ох. Серебряный рыцарь поворачивает голову на голос: в невидящих глазах Какёину видится тревога, может, даже более искренняя, чем следовало бы, чем было бы допустимо. — Не ждал, что ты... сядешь сюда... прости. Перед тем, как опустить оружие, Чариот тянет секунды три или четыре. Недоразумение вроде бы исчерпано. Новая порция растерянного молчания растягивает время, как податливую резину, и слишком ощутимо посасывает Нориаки под ложечкой — тяжело подобрать слова, когда твой собеседник не настроен с тобой говорить, причем именно что разговаривать, а не общаться в целом. Чариот слышит его, слышит и понимает, пусть бы на первый взгляд это и звучит как абсолютнейшая чушь; этот кусок абсурда Какёин благополучно прожевал. А вот с чем смириться не получалось, так это со всеобъемлющим вниманием станда, целиком отданным Какёину и только ему и оттого еще более невыносимым. Чариот застыл точно бы в ожидании, что Нориаки снова обратится к нему, назовет по имени, неловко коснется — или же просто продолжит мирно существовать под его непонятной, но оттого не менее доблестной защитой. Все из этого равноценно. С таким пристальным вниманием, не оставляющим сомнений в том, кому оно адресовано, у Какёина дела обстояли еще хуже, чем с прикосновениями. — Я... не думаю, что смогу уснуть, — он первым прерывает затянувшуюся тишину, пытается побороть себя мятущимся простоватым смешком. Поднять взгляд на Чариота получается с диким трудом, а удержать и того тяжелее; куда проще было бы провалиться сквозь землю. — Не когда... извини, не когда ты на меня смотришь... вот так. Нориаки чувствует себя полным идиотом. Хуже, наверное, быть уже не может — и он продолжает: — Сложно успокоиться, когда кто-то... стоит над душой, понимаешь? И смеется. Так же просто — над собственным положением. Над необъяснимым грузом вздорной вины перед Чариотом, над острой, скребущей необходимостью как-нибудь ее загладить. Пускай и самым дурацким компромиссом, который не успевает даже попасть под осмысление. — Иди сюда, — зовет Какёин и не слышит собственного голоса за пересохшим хрипом. — Чариот, иди сюда. Из головы напрочь вылетает, что станд не сможет увидеть протянутой отчаянным жестом руки. — Ты ведь можешь просто лечь рядом, так? Не стоять... не смотреть... Ты быстрый... если случится что-то, — Нориаки давится лепетом и невыразимо страдает от каждого слова, — и лежа будешь начеку. А так и мне будет спокойнее... обязательно будет. Перед тем, как со стремительностью, мягкой и отточенной, покорно скользнуть в постель, Сильвер Чариот выкидывает что-то до невозможности дикое. С изумительной для незрячего точностью перехватывает руку Какёина и прижимает ее к забралу в том месте, где на человеческом лице находятся губы. Пальцы у него совсем горячие — не в пример плечу — и такие гладкие, что за несколько секунд всплеском разорвавшейся прострации прощупывается каждая серебряная фаланга, каждый перемыкающий беззвучный шарнир. Все, на что хватает ошарашенного Нориаки — твердейшее решение поговорить с Польнареффом самым серьезным образом. ... Вместо губ под поднятым забралом — ребреная металлическая пластина, раскаленная, как пальцы, гладящая, гладящая, гладящая вместо неосуществимых поцелуев. Какёин задыхается, жарко и безбожно мечась по скомканной простыне, суша рот безобразным воздухом и до судороги сжимая пальцы на шлеме Сильвер Чариота, пока тот с жадным трепетом исцеловывает его шею — по-своему, по-колесничьи. В груди все заходится бешеным жаром от каждого прикосновения, там, где не касался еще никто, и подавить сиплый стон — непостижимая в своей трудности задача. Пальцы Чариота — на ребрах, трогают легко и нажимчиво, как клавиши фортепиано, клеймят уязвимую кожу каждым движением гладкого металла; на изможденной, неспособной ровно вдохнуть груди — ласково, так неприлично ласково, что измученному стыдом лицу уже больше некуда рдеть. Какеин верно — и отнюдь не медленно — сходит с ума. Настолько, что эти же пальцы в разметавшихся по лицу волосах, с тонкой звенящей лаской собирающие их и отводящие в сторону, распаляют сильнее всего. Настолько, что чужая ладонь хрупко и невинно гладит его по пылающей щеке, и Какёин, не имеющий и самой малой возможности сдержаться, постыдно всхлипывает, чтобы рыцарь в следующую же секунду утешающе прильнул к его лицу. Нецелованный, нетронутый, нелюбленный. Не просто вязнущий в запредельной любви, закованной в серебро, а схваченный за ногу и утягиваемый рывками на самое ее дно — остервенело вьющийся в металлических руках, обхвативший своими гладкую блестящую голову и целующий ее в несуществующие губы так, будто за порогом уже ждет самый чудовищный из концов света. Глухой, зажеванный скулеж из соседнего номера распадается на капли, на все те же капли, что уже несколько часов сотрясают хлипкий мотель от крыши до водостока. Такой далекий, такой чертовски далекий. Какёин исступленно выгибается в спине, лишь бы только быть еще ближе — раз уж быть сожранным бесноватым изобилием неведомых раньше касаний, то без остатка. Никаких сомнений: хуже уже не будет. Даже когда металл, лишенный мельчайшей царапинки, требовательно отирается о напряженную плоть, выбивая сердце из реберной клетки, а выдох, звучный, раскрошенный в пепел — с пышущих жаром губ. Даже когда Чариот едва-едва касается уголка этих губ самыми кончиками пальцев, дрожащих, полязгивающих, как маленькие колокольчики. ... Из дерьмово сработанной подушки, обхваченной крепко-накрепко и прижатой к могучей груди, лезут перья — вот ведь черти, в самое лицо — и щекочутся самым нахальным образом. Польнарефф кое-как отплевывается, сквозь сон ворчит себе что-то о дурацких волосах, сшибаясь на каждом втором слове из-за сбитого к тем же чертям дыхания, из-за некрасиво расползшейся до самых ушей жаркой краске. Тех самых ушей, по которые ему случилось так неосторожно втрескаться.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.