Есть один нюанс

Бесы, Триггер (кроссовер)
Слэш
PG-13
Завершён
82
Размер:
9 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Разрешено копирование текста с указанием автора/переводчика и ссылки на исходную публикацию
Награды от читателей:
82 Нравится 2 Отзывы 9 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
— Какую шпильку на этот раз мне отпустишь, Тём? Петя гортанно смеётся, тонкими пальцами терзая сигарету. Кошка с мышкой — нельзя выкурить сразу, надо поиграть, помучить, покрутить, довести до разваливающегося состояния и только тогда использовать по назначению. Артёму кажется, что у младшенького такая очаровательная фамильная черта во всём проявляется. В батюшку пошёл. Но говорить это Петеньке себе дороже.— Сразу после тюрьмы были претензии к цвету рубашки и к тому, что я не жру ничего. Сейчас чего нашёл? А ты нашёл, судя по взгляду. Ну этому, особенному взгляду мента на обыске. — Да что тут можно найти? Разве что стремление пихать в рот вытянутые предметы. С целью самого себя упорядочить. Только это не особо поможет, — Артём усмехается в ответ, прижавшись лопатками к стене. Почему-то хочется потереться о шероховатую поверхность. Будто крылья лезут, чешутся, пускай ангел-хранитель из Артёма и хреновый вышел. — Переходи на что-нибудь органическое, по типу членов. Полезнее для здоровья будет, ещё и удовольствие получишь. Петя мстительно пинает Артёма в голень, но улыбается. У него чуть сколот передний зуб и губы обветренные трескаются до крови, и в улыбке этой растягиваются будто не щёки, а что-то покойницки впалое. Красота та ещё, неописуемая, но Артём с молчаливым смирением понимает, что из головы её не вытравить никакими практиками. И из того, что пониже располагается. Артём — атеист, но младший братец для него един в трёх лицах: маленький запутавшийся ребёнок, который в детстве под бок спать приходил, калачиком сворачивался, боялся умереть во сне и громовых раскатов — допустим, сын. Отец — тощий, натянутый, как струна, пацан, которому через три дня то ли девятнадцать, то ли двадцать (разумеется, любящий старший брат помнит точно, но не поиздеваться грех) и которого Артём может понять со стороны любого психологического анализа, но никак не поймёт обрывками ещё трепыхающейся души. А святой дух — те моменты их жизни, из-за которых хочется себя самого за волосы в дурку притащить (теперь, правда, таскать не за что, но желание осталось). — Петь, ты пьян. Сядь, я тебя прошу. — Хочу с тобой, Тём. — Хочешь что? Всё сломалось года четыре назад, перед самым заключением, и перед глазами полароидными кадрами проносится, превращаясь в подобие теста Роршаха. Что вы видите на этой картинке, товарищ психолог? Давайте игру перевернём? Товарищ психолог видит Петю: как-то очень неожиданно потерявшего трогательную детскую угловатость и приобретшего в свои неполные шестнадцать запоздалую нимфеточность. Всё как у Набокова: острый росчерк скул, подозрительная безупречность кожи (где подростковые скачущие гормоны, Петя, что за ебаный блеф?) и вечный поиск чего-то в жадных, масляной лампадкой блестящих, глазах. Петруша. Пет-ру-ша. Не Лолита, конечно, но язык так же приятно отскакивает от нёба, и Артёму кажется, что иначе сложиться обстоятельствам эта приятность и не дала бы. — Тебе сколько лет, алкаш малолетний? Артём укоряюще цокает языком, хмурясь, когда после канонады звонков открывает-таки дверь и обнаруживает, что за ней то ли стоит, то ли балансировать на воображаемом канате пытается, младший брат. Правда, особо полюбоваться на сие ходячее воплощение советских плакатов, агитирующих против пьянства, не получается, потому что Петя, жалобно икнув, падает лицом вперёд. Приходится ловить. Сломанный нос — фишка Артёма, остальные члены семейки Стрелецких пусть другие травмы разбирают. Психологические, например, там на всех хватит. А если вдруг закончатся — поворуют у клиентов всем скопом. — Тём, — жалобно тянет Петька, и Артём нутром чует, что такое неприкрытое, недетское отчаяние в голосе у младшенького не потому, что чувствует подступающую к горлу рвоту и не потому, что завтра по дому будут похмельные вопли разноситься. Что-то другое. Страшное. — Тём, не выпускай меня. И не отпускай. Сейчас нельзя. — Почему нельзя, Петь? — Потому что я без тебя не могу. Ты красавец. Ты такой красивый сейчас, правда. Нет, Петя абсолютно точно пьян. У него не радужка, а кольцо огненное, горящее непонятным и пьянящим мороком. Артём, конечно, подозревал, что вся жизнь превращается в ебаный цирк, но то, что он, как дрессированная собачка,в это кольцо метафорическое прыгнуть захочет — знать не мог. — Тём, ты мне нужен. Я без тебя никто, — Петя юродиво всхлипывает, когда тянется к вороту чужой рубашки, отгибает его и прижимается мокрыми, горячими губами к пульсирующему кадыку. Жалкий, вьющийся то ли ужом, то ли кем попротивней, совершенно разбитый. Если перемешать стекляшки, оставшиеся от их душ после смерти матери, сложится ли слово "вечность" или будет что понепристойней? — Петь, ты бредишь. — Может, и брежу, только ты вместе со мной. Они целуются нелепо, горько и болезненно — напор столь велик, что зубы друг об друга стучат, лязгают, омерзительно отдаваясь скрежетом в ушах. Петя целоваться не умеет совершенно: это чувствуется по тому, как он широко открывает рот, как не может понять, куда свой язык пристроить, как поскуливает, когда Артём грубо хватает его за плечи. С целью отстранить, разумеется — и как-то похуй, что инициатором поцелуя был не Петька. С братом переходить на такой уровень близости идёт против всех возможных моральных норм. Только вот их ебаные метафорические льдинки складываются в "потерянные", и руки спускаются к тощим бёдрам поспешным жестом. Петя, чувствуя это, податливо плавится тёплым воском, льнёт, прикусывает губы, шею, мочки ушей, надеясь, наивный, что поставленные метки ему помогут иметь связующий якорь с суррогатом нормальной любви. Артём читал где-то, что разрушать детские мечты — садизм. У них никого нет, кроме друг друга: это Артём понимает после, когда, лёжа на соседней подушке, младший брат сопит в обе дырочки, тяжело вздымая изрешеченную торчащими рёбрами грудь. В ней бьётся уже начинающее подгнивать сердечко, умеющее любить только одного человека, а на остальных изливать мазут тёмной, неосязаемой пока, озлобленности, и Артём отчего-то не рад тому, что является пресловутым исключением. Моральные нормы уже не наступают на горло — совесть пришла заместо них, но со своей работой справляется спустя рукава. — Петь, спишь? — М? — Тебе не больно? — Мне всю жизнь больно. — Не паясничай. — Сказал главный шут нашей семьи. Нет, не больно. Мне смешно. — Смешно? — У тебя дохрена людей, которыми можно боль заглушать, а ты только что собственного брата трахнул. — Кто кого. Не думай, что я сейчас не хочу себя за это посадить. Какую боль, Петь? — Не выдумывай. Не мучайся ты, не загнал бы себя в ещё большую яму. А ты загнал. У тебя страсть набирать себе проблемы, а потом демонстрировать "смотрите, справляюсь, со всем справляюсь"... Артём затыкает его резким злым поцелуем. Чужая правота хуже кислоты в лицо. Профессия мечты в лице юриста Пете абсолютно точно удастся — забывать, что нужно, умеет на "ура". На следующее утро он просто поцеловал Артёма в щёку с отпечатками подушки, бросил пару язвительных ремарок, пока искал рубашку где-то под кроватью и громогласно пожаловался на сушняк. Нет, даже если бы их не связывали священные братские узы и существенная разница в возрасте, Петя определённо был бы не тем, в кого можно влюбиться. Слишком шумный, слишком разговорчивый, слишком привязчивый, слишком увлечённый , всего чересчур много, как ингредиентов в невкусном блюде или сюрреализма в артхаусной киноленте. Для человека с хорошим вкусом — тошнотворные вещи. У Артёма вкус плохой, потому что через два месяца он снова втрахивал худенькое тельце в одноместную кровать. Или это самое тельце его втрахивало, с какой стороны посмотреть. И через четыре месяца. И через восемь. И бог знает, сколько ещё раз они бы ночью жались друг к другу, подобно слепоглухонемым, у которых нет иных способов мир и друг друга прочувствовать, кроме как тела губами и руками изучить до последней родинки, а наутро делали вид, что ничего не происходит, если бы не тюрьма. На суд отец Петю не пустил: оно и неудивительно, нечего несовершеннолетнему смотреть на то, как папенька все попытки нелюбимого сыночка добиться справедливости на корню отсекает со сладкой самодовольной усмешкой. Артём отчасти рад, что во время слушанья не маячила перед глазами светлая растрёпанная макушка — Петька бы не вынес. Нет, он для своего возраста, конечно, дерьма много повидал, подушку перед сном уже давно оставлял без ежевечернего осияния крестным знаменем, но очную потерю единственного человека, к которому более-менее взаимно привязался, перенёс бы куда тяжелей. Интересно, что творилось дома после вынесения приговора: бил ли Петя посуду, если да, то старался или нет попасть осколками в отца, а если нет, то куда запихнул скопившуюся в груди острую сверкающую боль. Предполагать, что младшенький с радостью или по крайней мере спокойно воспримет вынесенный приговор, Артёму хотелось. Нет, разумеется, чесалось бы самолюбие и к нему в придачу что-нибудь человеческое. Но чесотка такая — не шизофрения, лечится. Только вот Петя ещё не успел тогда закоптить себя выкуренными тайком от батюшки сигаретами и мог бы и истерически разрыдаться, и на решётку кинуться, вцепившись в прутья с воплем раненой зверушки, и бог знает что ещё учудить. Нет, слушанье стало бы намного веселее, раз как минимум в пять. Артём просто был не готов ломать жизнь тому последнему герою, которому можно на сто процентов верить. После досрочного освобождения Артёму думается, что надо написать Петьке первым. Обустроиться в офисе-рае для вуайеристов, купить раскладушку, подготовиться к новой волне затюканных папеньками, маменьками и бывшими партнёрами клиентов — и написать. Может, тираду о том, как жизненно необходимо встретиться, щедро приправив её любимым сарказмом (который Петька, впрочем, всегда безошибочно считывал, может, потому и сам язвочкой вырасти грозил), может, просто "здравствуй", просто "как дела". Только потом в самолёте на голову сваливается недоразумение с гнездом вместо волос и жизнь идёт не то чтобы как-то не так — она медленно, незаметно и элегантно сворачивает с намеченного курса и летит туда, куда песня Летова завещала. Матвей не появляется в жизни яркой вспышкой – он на такое, как Артёму кажется, не способен. Так, втягивается потихоньку со своими идиотскими кудрями, катастрофическим неумением улыбаться (серьёзно, Моть, это ведь не сложно – лицевые мышцы напрячь, перестань людей пугать недоумевающей физиономией грустного щенка), маленьким рюкзачком с холостяцким скарбом и дурацким растворимым кофе, который потом, правда, трансформируется во вполне недурной варёный. — Мне никто не нужен, — заявляет ему Артём при третьей встрече (или второй, чёрт знает, как считать правильно), и, в принципе, верит в то, что говорит. Нет, есть Петька, есть Денис, есть Даша, но они уже есть, и больше никого подпускать к себе ближе, чем на расстояние пары сеансов, как-то не хочется.Но Матвей, зараза, оказывается рядом в нужную минуту (в кружок он ходил! дурачок дурачком! кто вообще такую фразу говорит человеку, бутылку стеклянную в себя воткнувшему?), треплет свой кудрявый ужас на голове и строит мордочку брошенной собачки, и Артём с ужасом понимает, что в сердце открывается предательская лазейка. В эту лазейку Петька, с которым Артём встречается только две недели спустя, пролезть не пытается – у него есть собственная выгоревшая протоптанная дорожка. Пусть ходит-топчет лакированными ботиночками, всегда пожалуйста. — Ты вообще не растёшь? – усмехается Артём, глядя на тощую фигурку, а про себя понимает с горьким откровением: нет, вырос. Пропали с мордашки последние следы наивности, дали дорогу хитрой улыбочке и жёсткому взгляду, руки, раньше для объятий распахнутые в любое время, сейчас в карманы спрятаны. Карманы дурацкой светло-розовой рубашки в клетку. Даже интонации в голосе фальшивыми стали… а нет, клевета. — Я духовно расту. Ты в своё время так и не познал этого счастья? – Петя язвительно губы кривит, но на каждом слове запинается. Так отчаянно, что становится понятно: ждал. Ждал. Ну и плевать, что не обнимает первым, у Артёма самого руки есть. Можно прижать к сердцу, поцеловать в висок, потрепать неловко по спине и осознать – не прошло. Ничерта не прошло. Они в ту встречу не разговаривают – играют в перекидывание монологами. Артём, глупо лыбясь во все тридцать два, отпускает брату подколки, которые по сравнению с его привычным уровнем иронии – детсадовские дразнилки, не более. Петя слушает, хмыкает, закатывает глаза, возмущённо тыкает острым локотком в бок, выпаливает изредка ответные тирады – и можно было бы радоваться, глядя на живую мимику востренькой мордашки, если б она, блять, была живой. Артём ведь не слепой. Он прекрасно замечает, как Петька нет-нет, да и смотрит на его губы или норовит лишний раз коснуться вечно холодными дистоничными пальцами, будто это поможет ему спастись. От кого спастись – догадаться несложно. У братьев Стрелецких было много общего, в том числе причины ненависти и ужаса: сильнее отцовской гнилой души они боялись только собственных душ. Когда в тот вечер Петя перед прощанием, неловко перемявшись с ноги на ногу, спрашивает нарочито небрежным голосом, как там на личном фронте, Артёму хочется ответить «жена и пятеро детей, иди гуляй, мальчик». Ладно он сам не вылечился от противоестественной потребности мучать поцелуями тоненькую кожу, трепать светлые лохмы и странной, уродливой коростой пытаться покрыть чужую душу, но Петьку… Петрушу ещё можно спасти. — Холост, — вырывается само собой, и в очередной раз случается непоправимое. Руки заведённым алгоритмом вцепляются в талию, голову сносит от тепла чужого полумёртвого тела, и Артём так и не успевает понять, кто из них издаёт возмущённый выдох, а кто – собственническое обессилевшее рычание. Они просто целуются: всё так же горько, неумело и болезненно, как четыре года назад. И у Пети по-прежнему дрожит голос, когда он, отстранившись первым, пихает брата в плечо и заявляет, что вообще-то уже поздно, а он с маньяками в подворотне драться не намерен, так как имеет абсолютную фору и получится нечестно. Артём говорит ему идти, но прекрасно осознаёт, что ходить придётся по кругу. — Вечер добрый, — не сдерживает удивления Стрелецкий, когда, вернувшись в офис, замечает одинокую горящую настольную лампу на столе и заспанного Матвея за столом. Растрёпанный какой. Удивительно, что у них в офисе ещё птицы не завелись, потому что им бы даже гнездо свивать не пришлось, готовое жильё предоставлено. – А что это мы не спим в такое время? Все хорошие дети, кажется, уже «Спокойной ночи, малыши» посмотрели и в кровать легли. Матвей что-то недовольно бурчит в ответ себе под нос, подняв уставшие глазищи. Ну приплыли. Оленёнка Бемби точно не с этого ассистента рисовали? Артём, ты час назад с собственным братом, которого четыре года не видел, лобызался, а теперь залипаешь на такое же невинное существо? Бред и провокация. Но не пиздёж, к глубокому сожалению. — Меня ждал, что ли? – продолжает попытки переговоров Артём, бесстыже присаживаясь на краешек стола. Ну а что? Он этот стол покупал, он на нём и сидеть вправе. – Моть, не молчи, а то подумаю, что тебя каким-нибудь пришедшим агрессивным клиентом контузило. — Не ждал, — отзывается Матвей, упрямо сжав губы. Невольно хочется подметить, что этот жест был любимым у Петьки. Правда, выглядел абсолютно иначе. Уголки по-другому изгибаются. Не так агрессивно…Стрелецкий, а ты давно физиогномистом заделался, мимику чужую мониторить? Может, профессию сменишь? Денег получишь немножко побольше, купишь Петьке цветы за лишение детства и девственности. — Не ждал. Просто вам передать кое-что хотел. Прелесть какая, а. У Артёма обычно плохие вруны вызывали желание гомерически и издевательски хохотать, тыкая пальцем изобличившему себя в лицо, но тут почему-то хочется исключительно умилиться и зарыться носом в русые кудри… гнездо, забываться опасно. — И что же? — Я… забыл. Стрелецкий хмыкает и треплет Матвея по плечу. Тёплому. Прогноз погоды в ближайшее время глаголит солнечные дни, но Артёму такое не особо нравится. Во-первых, ураган его душевному состоянию подходит больше. На худой конец, какая-нибудь гроза. А во-вторых, лучи, проникающие даже сквозь жалюзи, крайне невыгодно путаются в кудрях Матвея. Гнезде. Кучеряшках. Какая разница. — Матюш, не подстрижёшься – уволю, жалеть не буду, — грозится Стрелецкий. Ему в ответ, разумеются, не улыбаются, потому что не умеют, но что-то там в лице у Моти определённо меняется к лучшему. Они всё время оказываются неприлично близко друг к другу: соприкасаются пальцами, когда передают друг другу стаканчики с кофе (нет, электрический разряд по телу, как это было с Петькой, не пробегает, но приятное тепло имеет место быть), переглядываются с солидарным осуждением, когда очередной клиент с тяжёлым жизненным путём начинает об этом пути чересчур драматично вещать и угрожать судом всей их шарашкиной конторе. Матвей раскрывается под этими взаимодействиями, как… кактус. Ну, кактусы при должном уходе цветами сиять начинают. Мотя в качестве цветения характер проявляет и даже, кажется, учится смеяться. Заглядение. Из Артёма хуевый Пигмалион, но Галатея вышла очень даже ничего. — А ты точно холост? – уточняет как-то наведавшийся в офис Петя. Так эффектно наведавшийся, что Матвей потом нерешительно спрашивал, «а с вашим братом, Артём Александрович, всё в порядке? Да? Ну вы в следующий раз пораньше приходите, я с ним наедине не очень оставаться хочу». Артём понятия не имеет, что там в приемной произошло, пока он в магазин на двадцать минут отошёл, умудрившийся разминуться с братом, но внутренне горд: вот она, порода Стрелецких, способны людей довести до заикания и бровью не дёрнуть. Мотю только жалко. — В плане? — То кудрявое создание, которое вроде как твой секретарь, — с виду безразлично отзывается Петька, нагло плюхаясь в кресло Артёма и принимая предложенную кружку с чаем. – На тебя взгляды бросает, полные печали и желания отдаться. — Петя, — Артём хмурится, наклонившись вперёд, — я тебя очень люблю, но когда-нибудь ты допиздишься. И это докажу даже не я. — Любишь, значит? В голосе у младшего брата – привычная напускная ленца, граничащая с пофигистичностью, но Артём знает: либо Матвей не соберёт костей из-за Петиной ревности, либо сам Петя взорвётся от неё на месте. — Люблю. — Хорошие новости. Сколько лет их жду. Петька поднимается с места, неестественно выпрямившись: рубашку он, хвала господу, сменил, теперь она классически белая, но менее нелепой угловатая фигурка не выглядит. Артём не двигается. Только смотрит внимательней обычного, не выплеснут ли отвратительно сладкий чай в лицо кому-нибудь из участников действия. — Петруш, а ты что, ревнуешь? — Во-первых, иди, пожалуйста, нахуй, во-вторых, нет, а в-третьих, к этому щенку ревновать мне не позволяет любовь к маленьким милым существам. И Гринпис. Или кто там зверушек защищает. — Допиздишься, сказал же, — Артём встаёт с места, подойдя к брату вплотную, и устало улыбается. Давно пора лишние точки из многоточий стереть и окончательно всё прояснить. Тем более когда при взгляде на Петькины потрескавшиеся губы не зацеловать их хочется, а почему-то погладить кончиком пальца и смазать гигиеничкой, чтобы не болели. Неужели наконец-то включился правильный, родительский инстинкт? Ну, братский, похуй. – К Матюше ревновать не надо. Он мой ассистент. Это только в порнофильмах начальство с секретаршами романы крутит. — Ты извращенец, ты меня таким не успокоишь, — бурчит Петя, невзначай цепляя мизинцем чужой мизинец. – Тём, давай встретимся в ближайшее время, а? Где-нибудь… наедине. Поговорить хочу. И ты хочешь. — Хочу, — Артём кивает, пожимая холодную ладошку, — остался догадливым даже с возрастом, уважаю. Давай в пятницу? На набережной. Часов в девять. Петька кивает и выходит, оставив после себя звук хлопнувшей двери, стынущий недопитый чай и что-то до странного отчаянное. Тем же вечером Артём целует Матюшу в пустом коридоре, наконец-то зарывшись как следует в тёмные восхитительные кудри пальцами, и это кажется самым правильным решением из всех возможных. — Тём? Тём! Петя повторяет пинок, нахмурившись и аж сигарету от возмущения изо рта вынимая. Артём удивлённо дёргается: забылся. Слишком много кадров в голове прокрутить пришлось. Зато сломанные шестерёнки в голове на место встали. Неужели. — Я тебя сколько раз ударить должен, чтобы ты меня заметил? Что у тебя в голове, вьетнамские флэшбеки? Артём виновато разводит руками и опускается на ведущие к воде ступеньки, вытянув ноги. Пахнет затхлостью, Петиными сигаретами и холодным ещё весенним воздухом, и запах этот противно набивается в ноздри. То ли не хватает чего-то в парфюмерной композиции, то ли надо ингредиенты заменить. Чем там утраченное прошлое воняет? — Итак, — Петя садится рядом, но так, чтобы ничем с братом не соприкасаться. Умный мальчик. Знает, что для грядущего разговора необходимо сразу границы проставлять. – Я понимаю, что взаимное унижение прекрасно сплочает семьи и является великолепным общим досугом, но мы тут не для этого собрались, ты и сам понимаешь. Можно начинать исповедь, товарищ психолог? — Нет, — Артём качает головой, неотрывно глядя на тёмную, замусоренную воду. Хоть бы одна захудалая уточка приплыла. Не хочется наедине с Петрушей оставаться. Они и так всегда были вдвоём против всех, это угнетает. – Я первый начну. Я соврал тебе, Петь. — По поводу? — У нас с Матвеем что-то есть. Петька замолкает, разжимает пальцы и бросает окурок в воду. По бледному лицу проходит плохо сдерживаемая судорога. Очень плохо сдерживаемая. И именно поэтому достойная похвалы. — Серьёзное? Голос у младшего братишки заметно сел: Артёму хочется обнять Петю и без задней мысли светлые волосы встрепать. Только бы не страдал так. Маленький. Какой же он, блять, ещё маленький, пускай и с виду загрубевший. Но нельзя. Обнимешь – не уйдёшь. Надо страдать, Петька, надо: только так, видимо, и можно кого-то отпускать. Когда гниющую конечность надо вылечить, её режут. По живому. — Петруш, — Артём понимает, что и у него предательски трещит изначально спокойный тон. Хорош психолог. Жалости-то сколько. — Петруш, пойми, пожалуйста: это вообще не важно. Не потому, что мои личные дела тебя не касаются, а потому, что рано или поздно нам надо было бы прекратить. Тебе надо. Настолько недолюбили, что так и хочется к кому-нибудь прижаться, прикипеть на всю жизнь, возвести любимого человека в статус единственного, в какого-то идола превратить? Правда ведь? Не отвечай, я знаю, что да. И знаю, почему ты меня для этой роли выбрал. Артём переводит дыхание, задрав голову к тёмному, удушливому небу. — Только так нельзя, Петька. Тебе не нужен кто-то большой и сильный, чтобы быть счастливым. А уж для того, чтобы быть несчастным, большой и сильный не нужен и подавно. Ты хотел мучиться? Так со мной это легче лёгкого. Запрещено же рядом быть в том смысле, который мы практиковать начали, нельзя, против всех правил. Петруш… Голос летит к херам, срываясь на непрофессиональное сипение. — За что ж ты себя так наказываешь, а? Мной? Петя отворачивается – за мгновение можно заметить только то, что глаза у него сухие. Герой. Даже несмотря на дрожащие узкие плечи. — За то, — отзывается он хрипло, — что ничего другого я и не ищу. Ты, наверное, прав. Ты для меня в детстве был примером для подражания. Сам знаешь. Единственный, кому не похуй. Коленка разбита – к Тёме, двойку хотят влепить – к Тёме, умереть во сне боюсь – покрестился и к Тёме. И Тёма поразительным образом мои проблемы решал. Как будто это тебе ничего не стоило. Вот я и подумал: а можешь ты решить мой поиск ещё хоть какой-нибудь дополнительной теплоты? Не братской. Чего-то более интересного, жёсткого, чтобы больно было и одновременно хорошо. Ты решил. Надолго. Иначе я бы не ждал твоего выхода из тюрьмы с такой дрожью. Пока ждал, вбил себя в голову: нельзя быть счастливым без того, чтобы одновременно с блаженством мучиться. Это для других счастье без примесей. Мне не нужно. Артём протягивает брату руку ладонью вверх, найдя в себе силы посмотреть на Петю. Тот как-то особенно уродливо и вместе с тем искренне плачет, не выдержав. Ссутуливает плечи, давится слезами, текущими по бледно-зелёным щекам. И в ответ руки не тянет. Всё ещё умничка. — Петь, ты ведь кто-то больший, чем твоя боль, верно? – Артём не сдаётся и продолжает вещать. – Ты можешь быть своей язвительностью, своим упрямством, своей преданностью идеям, чем угодно, но не своей болью. Такими становятся только трусы. А ты не трус. Иначе бы не выдержал столько лет со мной и ебанутым на голову папенькой. — Ты не можешь знать точно. — Я психолог, идиот маленький. Я всё знаю. Петя не отзывается. Лишь продолжает плакать, молча, страшно, с пульсирующей на виске от переизбытка эмоций венкой. Лучше бы в голос, конечно. И разбить что-нибудь. Например, ебало Артёму. Ну а чего? Не привыкать. От братишки по носу получать наверняка интереснее, чем от малознакомых личностей. — Ты этого своего Матвея действительно любишь, выходит? – хрипло выдавливает Петька, встав на ноги рывком. Хоть что-то. Похож на привычный язвительный оголённый проводок. — Люблю. Но тут нюанс. — И какой же может быть нюанс в твоём ебаном светлом чувстве? — Петь, тебя я люблю, будучи глубоко несчастным. А Матвея люблю счастливым. Согласись, взаимно. Мы с тобой слишком много дерьма видели, да и к друг другу-то пришли не от хорошей жизни. Можем любить и трахаться, только когда надежды не осталось. Матвей… без ограничений любится. Когда мне хорошо и я знаю, что может быть ещё лучше. Не стремлюсь этими чувствами пустоту заполнить, не привязываюсь к мысли, что у меня больше никого не осталось. Просто прихожу. Улыбаюсь… — И строишь нормальные планы на жизнь, — Петя перебивает, обиженно и хрипло, стиснув руки в кулаки. – Будь ты проклят, Тём, а. Главным образом за то, что ты меня сейчас то ли бросаешь, то ли нет, и ненавидеть тебя из-за этого практически невозможно. Может, подумаешь? Я готов с тобой и на птичьих правах оставаться. Люби ты своего Матвея хоть всю жизнь, не горит. Просто приходи иногда. Будем забывать всё наутро, как раньше. Подумай день. Ну два. Ну три. Больше трёх дней дать не могу, сам не выдержу. — И думать нечего, Петька, — Артём делает шаг вперёд и заключает протестующее вякнувшее тельце в короткие объятия, прижавшись губами к волосам. На пару секунд, не больше. – Но вот дать мне шанс попробовать тебя полюбить, как ты того заслуживаешь, это можно. Как брату. Как нормальному старшему брату. Я знаю, что поздно, знаю, что сейчас ты хочешь исключительно врезать мне по лицу и поцеловать, но подумай эти три дня, разрешаешь ли попытаться. Петя неловко замирает, а после порывисто, глупо, театрально почти, целует чужие руки, поднеся к искусанным губам. На губах этих у мальчишки незаживающие ранки— ебаный символизм, не иначе. Дурачок. Понятно, что сразу подростковая влюблённость не отпустит, но когда-нибудь идол окажется развенчан. И вот, пожалуйста, будет полноценный гражданин, готовый любить, а не возносить, готовый быть кем-то большим, чем забитым мальчишкой или желающим помереть в обнимку с объектом желания подростком. Артём знает, что они оба доживут до этого момента. Обязаны дожить. — Уйди. Пожалуйста. Просто уйди. Артём человек простой: если не на сеансе, то уходит, когда выгоняют. Даже когда приходится оставить младшего брата глотающим отвратительные солёные капельки, дрожащим и смолящим новую сигарету. Сизоватый дымок вьётся кольцами.Стоит им подлететь повыше, разрываются на маленькие разрозненные облачка. И это тоже правильно. В офисе одиноко горит настольная лампочка и пахнет чем-то сладковатым и чистым. Матвей сидит на кровати и с крайне заспанным лицом листает ленту непонятной соцсети (Мотя, если ты ведёшь в твиттере блог про то, насколько у тебя охуенный мужчина, то хотя бы ссылочку на аккаунт скинь, потому что Артём чувствует себя раздавленным и немножко ничтожным). Но при виде Стрелецкого оживляется, вскидывает растрёпанную голову и улыбается. Ждал. Теперь-то уж врать не будет, ждал. — Привет, Матюш, — Артём через силу улыбается и садится рядом, пряча глаза. Гора недосказанных реплик давит на плечи, заставляет внутри себя выть волком, а снаружи – тяжело, упорно и совершенно потерянно молчать. Но Матвей, золото, понимает всё и без слов. — Здравствуй, — слышится мягкий ответ, а после Артём чувствует, что его гладят по напряжённой спине, ласково целуют в покрытый испариной лоб, тискают пальцы горячей ладонью. И пытается понять, каково это – не представлять на месте тёмных кудрей золотистые вихры. С первого раза не получается.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.