В который раз

      Дверь камеры тихо скрипит, впуская в помещение яркий, непривычный для уставших глаз свет. Катакура Кодзюро недовольно морщится, неготовый повернуться лицом к образовавшейся щели, этому временному источнику света, бессмысленной пародии на что-то живое и стоящее. За время, проведённое в плену, он отвык от солнца и звёзд, от свечей и праздничных фонарей. В голове остались лишь жалкие бестелые воспоминания о ярком дневном светиле, дразнящие напряжённый, воспалённый разум. Он может думать о том, как хорошо там, снаружи, как ярко, должно быть, сейчас сверкает в небе огромный жёлтый диск, как свеж утренний воздух и как холодна в это время суток роса, но не может ничего ощутить. Не может ни потрогать, ни увидеть, и это заставляет мужчину лишь тяжело, почти обречённо вздохнуть. В который раз.        — Здравствуй, Катакура-кун, — голос вошедшего звенит за спиной, медленно и плавно нарастая — очевидно, человек приближается, подходит к неподвижному воину, с непозволительным упрямством глядящему в пол. — Ты снова отказался от еды?       Кодзюро не отвечает. Не поднимает глаз, не поворачивает головы. Продолжает сверлить суровым взглядом одну незримую точку, неизвестно как найденную среди тысячи других таких же бестолковых точек.       Шаги за спиной тихие, осторожные, почти невесомые — так передвигаются или дикие звери, хищники, подстерегающие свою добычу, или существа безумно усталые и ослабленные, не успевшие ещё осознать тотальной безнадёжности своих целей, но уже не единожды пострадавшие от собственных амбиций. По мнению Катакуры Кодзюро, вошедший мог прекрасно сочетать в себе и первое, и второе.       По звуку шагов и по тому, как едва заметно движется в помещении воздух, можно легко определить, что человек обходит пленника кругом. Перед глазами Кодзюро тут же вырастают, словно вылезшие из самых дальних уголков ада, тонкие ноги. Но Правый Глаз Дракона не спешит поднимать взгляд. Слишком привычным стал этот человек, слишком хорошо мужчина запомнил его лицо. Изящная рука, хитроумно упрятанная за гладкой тканью перчаток, неожиданно ложится на подбородок Катакуры, с силой тянет вверх, вынуждая того против воли поднять голову. В который раз…       Глаза стратега всегда напоминают поле цветущих ирисов, а сейчас, в не до конца состоявшемся полумраке, они кажутся как никогда яркими, но почему-то совсем неживыми. Возможно, потому, что не выражают ничего, кроме расчётливой хитрости, скрытой под вполне осязаемой маской. Хамбей Такенака смотрит молча, не позволяет пленнику снова спрятать глаза, вынуждает его смотреть так же: тихо, упрямо, грозно и гордо.        — Если ты продолжишь отказываться от еды, мне придётся приказать, чтобы тебя кормили насильно, — стратег ослабляет хватку, осторожно убирает руку с чужого подбородка, зная, что больше его придерживать не придётся. Кодзюро не привык прятаться от своих врагов.       Хамбей делает то, что делал и раньше, каждый предыдущий раз, когда заходил в камеру своего самого ценного пленника, — неспеша мерит комнату шагами, с нескрываемым удовольствием слушая, как нервно дышит заключённый.        — Ты так стремишься умереть… — Кодзюро ожидает насмешки, издевательства, но вместо этого слышит в голосе едва уловимое понимание. — Помнишь, как в первый же день плена ты просил меня принести тебе нож? Уверял, что сэппуку лишит тебя позора, а меня — самого опасного соперника. Ты правда думал, что я позволю тебе умереть так просто после того, как сумел тебя похитить?       Такенака лишь старательно делает вид, что поведение Катакуры для него дико. Нарочно давит на больное, желая сломить волю пленника. На деле же он прекрасно понимает и эту неизмеримую преданность, с которой Катакура Кодзюро служит клану Датэ, и его желание не упасть в грязь лицом даже находясь в довольно плачевном положении. В конце концов, у Такенаки тоже есть господин, ради которого стратег, пожалуй, легко пожертвовал бы всем, что имеет, только бы победа не выскользнула из рук изворотливой змеёй.       Кодзюро улавливает каждое его движение, каждый незаметный вдох и выдох, наперёд зная, как Хамбей будет себя вести. Времени, чтобы изучить и запомнить его повадки, увы, было предостаточно. Но сегодня действия стратега не поддаются логике. Сегодня он не спешит задавать один и тот же, уже успевший наскучить вопрос, не прячется за спиной у непоколебимого Правого Глаза Дракона, а неожиданно останавливается напротив, с интересом следит за реакцией воина и, удовлетворившись его недоумением, садится напротив.        — Устал стоять? — Кодзюро стремится всем своим видом продемонстрировать неприязнь, но выходит слишком похоже на нервную убогую шутку.       Стратег, присевший рядом, прямо перед глазами мужчины, необычайно красив. Его лицо не изуродовано шрамами, что довольно странно для человека, живущего в такую страшную эпоху и принимающего непосредственное участие в её событиях, его кожа непривычно бледна, словно это он, а не Кодзюро, дни напролёт сидел взаперти, его руки тонки и не по-мужски хрупки… Да и в целом Хамбей Такенака едва ли напоминает сильного воина. Кодзюро невольно рассматривает человека напротив, наслаждается его самобытной красотой, после чего ловит себя на мысли, что эта необычность, своего рода особенность могла бы стать единственной привлекательной чертой всего образа Такенаки. В остальном стратег никак не располагает. Разве что за ум и адекватность суждений его ещё можно уважать. Так считает Катакура Кодзюро. В который раз..?        — Я лишь хочу внимательно посмотреть в глаза человеку, так наивно полагающему, что с мёртвым Драконом случится чудо. Кодзюро хмурится, повышает голос:        — Чудеса не понадобятся. Тот, кто жив, не нуждается в воскрешении.        — А я считал тебя разумным, Катакура-кун, — Хамбей издаёт короткий смешок, прикрыв ладонью ухмыляющийся рот.       Такой Кодзюро — загнанный, подавленный, схваченный, не имеющий ни сил, ни средств на открытое противостояние — нравится ему куда больше, чем тот яростный воин, подавляющий слепой преданностью весь свой потенциал. Помнится, Мацунага Хисахидэ, этот ничтожный коллекционер, жалкий падальщик, стервятник, всегда возникающий там, где сверкает и переливается новая добыча, стремился ухватить шесть катан Одноглазого Дракона, словно в них заключается вся сила клана Датэ и его предводителя. Мацунага заблуждался, и эти заблуждения рано или поздно сыграют с ним злую шутку. Сила Дракона заключается отнюдь не в его оружии, не в драгоценных мечах, украшающих пояс Датэ Масамунэ, а в его верном Правом Глазе. В Правом Глазе, который сейчас сидит, поникший, лишённый права на свободу, перед ним, Хамбеем Такенакой, не в состоянии помочь своему господину. Ками-сама, да Катакура даже не знает наверняка, жив ли его господин!        — Что заставляет тебя так упрямиться, Катакура-кун?        — Ты стратег. Догадайся сам.       Хамбей забавляется. Вытягивает руку перед собой, нарочно чуть не задевая плечо Кодзюро, загадочно улыбается, демонстрируя сокрытую под тканью ладонь.        — Предположим, я непобедимый воин, — Такенака мысленно смеётся над этой горькой, лживой мыслью. — Что помогает мне быть таковым? Во-первых, сила. Во-вторых, храбрость и мужество, — второй рукой он поочерёдно указывает на свои пальцы. — В-третьих, власть над людьми и их готовность погибнуть за меня. Четвёртое — это простое везение, на которое уповает каждый, находясь на поле боя. И, наконец, пятое, самое важное, — стратег указывает на свой большой палец, — вера. Чья-то вера в то, что я непобедим.       Кодзюро заинтересованно наблюдает за незамысловатыми движениями рук Хамбея, готовый в любую секунду начать отрицать всё сказанное врагом.       Такенака продолжает:        — Силы могут в любой момент меня покинуть: любая рана или болезнь беспощадно лишает их, — Хамбей, как никто другой осознающий, насколько непостоянным может быть здоровье, загибает первый палец. — Храбрость теряется на фоне всеобщего безумия и скорби — с каждой новой потерей всё меньше верится в победу. Люди не всегда бывают верны и честны, они склонны лгать, предавать и позорно сбегать с поля боя. Везение — самая непостноянная вещь на свете. Ему стоит верить ещё меньше, чем людям, — второй, третий и четвёртый палец по порядку гнутся, пока не остаётся последний, пятый. — Что же я имею? Лишь веру. Пока есть те, кто верит в моё превосходство, я буду побеждать и превосходить — в их глазах. Я могу умереть хоть тысячу раз, могу лежать полуживой, лишённый конечностей и истекать кровью, но, пока кто-то верит в моё существование, я буду жить. Пусть не здесь, пусть лишь в легендах суеверного разума, но буду. Стоит мне лишиться этой веры, как я превращусь в ничто, — Хамбей прячет последний палец, демонстрирует неподвижный кулак.       Катакура Кодзюро не знает, что ответить. Он удивлённо смотрит на Хамбея, обескураженный неожиданно всплывшей философией.        — Ты прекрасно понимаешь это, — улыбка Такенаки кажется как никогда искренней, — и продолжаешь упорно верить в Датэ. Потому что без твоей слепой веры Датэ Масамунэ превратится в эту бессильную руку, не имеющую пальцев. Потому что он окончательно умрёт, станет ничем, как только ты осознаешь его гибель. Потому что ты, Катакура-кун, последний, кто всё ещё верит в Дракона.        — Замолчи!        — Я предлагаю тебе новую веру, новое божество.        — Ты предлагаешь мне предать Масамунэ-сама!       Хамбей смеётся. Ждёт, когда Катакура подавит свои эмоции, и продолжает:        — Я предлагаю не предательство, а утешение.       Обстановка становится слишком неудобной. По Кодзюро видно, что он разгневан, видно, как под его одеждой напрягаются мускулы, а его поза перестаёт казаться расслабленной и больше не передаёт непокорности загнанного зверя. Теперь этот зверь готов доказать, что предпочтёт смерть, сметающее всё на своём пути безумие, а не клетку. Хамбей понимает это — и терпеливо ждёт.       Катакура не выдерживает первым, бросается на человека напротив, валит на спину, вжимает в пол всем своим весом. Такенака бьётся головой, торжествующе ахает, чувствуя под собой холодную твёрдую поверхность, смотрит на пленника снизу вверх, но по-прежнему властно, с видом абсолютного победителя. Не скрывает улыбки, когда Кодзюро яростно сдавливает его запястья, не уворачивается от внезапной пощёчины.       Он пробудил тьму в Правом Глазе Дракона. Не посеял её, не взрастил, а лишь помог этой тьме, ранее скрытой, показаться. Катакура Кодзюро лишь кажется идеальным, лишь усердно создаёт видимость правильного человека, стоит немного подковырнуть — и он сам перестаёт себя контролировать.       Когда руки Кодзюро тянутся к ремню Хамбея, стратег не протестует. Свой меч он предусмотрительно оставил перед тем, как войти в камеру, так что можно не следить за тем, как пленник расстёгивает пояс, едва его не разорвав. Катакура не получит оружия. Бояться нечего.       Кодзюро добирается до мундира, запускает руки под белую ткань и ведёт ими вверх, вдоль боков Хамбея, пальцами чувствуя каждое ребро. Сжимает руки, подобно тискам, — и Такенака шипит, превращая свою улыбку в довольный оскал. Мозолистая рука оглаживает впалый живот, движется выше, словно желая добраться до тонкого беззащитного горла.        — Ты довольно настойчив, Катакура-кун, — голос Хамбея резок и звенит в ушах, подобно весенней грозе. — Позволь и мне продемонстрировать свою настойчивость.       Стратег хватает Кодзюро за волосы, заставляя запрокинуть голову, прижимается губами к выпирающему кадыку, целует ненавязчиво, почти невесомо, вдыхает аромат чужого тела. Желание Катакуры показать своё превосходство забавляет. Даже нависая сверху огромной скалой, он остаётся заключённым, которому лишь позволили на время забыть о своём плене.        — Придёт день, когда ты пожалеешь о том, что не дал мне умереть, — дыхание Кодзюро учащается, становится шумным и рваным.        — Ты не в том положении, чтобы угрожать.        — Это не угроза, а прогноз… — мужчина издаёт короткий стон, когда зубы Хамбея впиваются в его шею, — на будущее.        — Называй, как хочешь. Суть от этого не меняется.       Кодзюро ведёт рукой по плечу стратега, смещается в сторону, тянет завязки на одежде, принимается нетерпеливо сдирать злочастный мундир. Не выходит. Хамбей, лёжа на полу, ухмыляется:        — Кажется, тебе нужна помощь. Позволь, я сам…       Катакура нехотя приподнимается, позволяя врагу самостоятельно раздеться. Такенака расправляется с одеждой куда быстрее, чем ожидал Правый Глаз Дракона, оголяет бледные острые плечи, принимается развязывать шнуровку на штанах, наконец отбрасывает в сторону всё то, что ещё мгновение назад заботливо укрывало его тщедушное тело.       Кодзюро пытается скрыть своё восхищение, не желает показывать его, словно это что-то постыдное. Хотя стыдно, наверно, должно быть не ему, а Хамбею. Он как зачарованный рассматривает обнажённого мужчину, сейчас больше похожего на прекрасную фарфоровую куклу или на древнего духа, сошедшего на землю с целью вскружить голову ему, Катакуре Кодзюро. Стратег так тонок, изящен и бел, что не верится в реальность происходящего. Кажется, стоит лишь немного сильнее надавить на полупрозрачную кожу — и он рассыпется прахом и пылью, разлетится на тысячу осколков, которые уже никто не будет в силах собрать.        — Я нравлюсь тебе, Катакура-кун? — видимо, Хамбею чувство стыда не знакомо.       Кодзюро и раньше это понимал. В который раз он себе об этом говорит?       Хамбей не дожидается ответа. Накрывает губы мужчины своими, прижимается нагим телом к Правому Глазу, и тот даже сквозь ткань плаща ощущает жар, исходящий от Такенаки. От одежды хочется избавится как можно скорее, чем Катакура и начинает увлечённо заниматься.       Безумие. Он определённо лишился рассудка. Но почему-то именно это приносит бесконечное удовольствие. Кодзюро сходит с ума, понимая, что иного варианта развития событий не может быть.        — И всё же, Такенака, тебе стоило меня убить. Иначе однажды умереть придётся тебе самому.        — Пока что это просто слова…