Последний мост сгорел

 — Да не бойся ты, пап, со мной все в порядке, просто подработку нашла поприбыльнее… — Я не боюсь, дочь. Просто беспокоюсь. Ты отдаляешься от меня и я волнуюсь, что в один момент ты тоже… — Пропаду как мать? Она поднимает взгляд на перекосившееся виной и стыдом старческое лицо. На мгновение ей и самой становится стыдно, но стыд вымещается горьким комом подкатившей обиды на прошлое. И если у нее еще оставались силы на злобу, то у ее отца это давно осело пеплом досады на сердце. Сэм отворачивается, складывает руки на груди и облокачивается плечом на ворота их старого, но крепкого и просторного гаража, превратившегося за годы в автомонтажку. Фария плотно сжимает губы и обратно отворачивается к мотору своего мотоцикла, время которому могла выделить только после рабочей смены. Некоторое время они молчали в шуме металлического лязга и пыхтения Амари младшей, Сэм не отводил взгляда от заходившего вдали солнца и так они, казалось бы, должны были разойтись… — Ты самостоятельная и умная девочка, Фари, — в голосе мужчины чувствовалось, как он переступал собственные сомнения, страх и неуверенность, чтобы сгладить очередной острый край в их отношениях из-за общей потери и дать понять дочери, что он верит ей, — Просто пообещай старику, что все будет нормально, чтобы он уже отстал. — Все будет нормально, пап. — со вздохом поднимаясь от техники, смотрит на отца Фария, ухмыляясь в ответ на слабую ухмылку на его губах. — Обещаю. Амари стоит чуть поодаль от собравшейся за ее спиной толпы зевак и встревоженных соседей. Она одета совсем не по погоде — на улице ночь, осенний мороз заставляет продрогнуть вышедших зрителей, ветер тысячей лезвий забирается под одежды, а на ней лишь белая хлопковая рубашка, черные брюки со стрелками и пара некогда начищенных, но уже успевших запылиться в спешке черных оксфордов. — Вы… — Дочь хозяина дома, Фария Амари, — перебивает, не дав договорить полицейскому, который шел от группы пожарных, сворачивающих шланги. — Что тут случилось, капитан? — Предварительно — утечка газа, но мы еще будем проверять. Пройдемте со мной в машину, нам нужно записать Ваши контактные данные для вызова и взятия показаний, — загорелая рука аккуратно, но уверенно разворачивает девушку за локоть к полицейской машине. Амари не упрямится, покорно доходит до нее и лишь открыв дверь видит, как медики выносят закрытое неприлично белой простыней тело из дома. Машинально она уже порывается вперед, но рука на локте ее останавливает, — Там уже не на что смотреть. Простите. Около двух часов понадобилось на то, чтобы на их дворе стало тихо. Зеваки и соседи расходились по домам, кто-то приносил свои соболезнования, кто-то предлагал помощь, вот только Фария даже не запомнила, кто к ней подходил, хотя со многими и была знакома. «Утечка газа» — нелепой отговоркой звенело в ушах, плевком в лицо ощущалось до сих пор. «Поджог» — шептала ненависть в груди, заставляя трястись и до боли сжимать онемевшие от холода руки. К забору тихо, без включенных фар подъехал стильный черный седан — президентский Линкольн — и встал, не глуша мотора. Именно он привез Фарию сюда и после отъехал, оставаясь невидимым наблюдателем всей этой ситуации. Амари же не оборачивалась, не имея даже сил отвернуться от почерневшего и местами обвалившегося образа родного дома. Послышался мерный стук каблуков по мощеной дорожке, с каждым шагом становившийся громче, а после превратившийся в голос. — Твой пиджак. — Спасибо. Рука тянется в сторону раньше, чем Фария поворачивает голову, чтобы увидеть свою начальницу, что выглядела еще более комично, чем сама Амари, в своем белоснежном пальто с меховым воротником и сияющими подобно жидкому золоту волосами, заправленными в этот воротник. Согретый теплом салона пиджак ложится на плечи и девушка снова поворачивается к дому, на этот раз теряя спокойствие в лице в отличие от своей спутницы. — Я предлагала тебе помощь, Амари. — словно снимая с себя ответственность произносит Ангела, но на вишневых губах нет ни намека на самодовольную ухмылку. — А я отказалась. — реще, чем допустимо в адрес дочери главы семьи Циглер отвечает Фария, щурится и поворачивает голову к ней, — Обязательно напоминать мне об этом сейчас? — Да, — все такая же спокойная, до раздражающего уверенная в себе, Ангела оборачивается к своей телохранительнице, — Может, это поможет тебе наконец принять правильное решение, когда я предложу тебе помощь сейчас. Амари задыхается от смешения чувств в груди, от негодования, от отчаяния, боли, злобы. Она сталкивается с чужими глазами, что даже в темноте морозили своей чистейшей синевой, имея безоговорочное влияние на оппонентку. Циглер разворачивается обратно к машине, оставляя Фарию наедине с останками дома, еще сильнее вымораживая и без того разбитую уже сироту. — Зачем тебе все это? — не дав усесться в уютный люксовый салон, окликает снова начальницу Амари, стоя теперь лицом к ней и пиля стройную спину взглядом, а после видя на обернувшемся лице зачатки до боли знакомой ухмылки, — Какой тебе в этом интерес, чтобы бросаться силами дома? — Как ты там говорила? У всех нас есть свои, личные мотивы, — уголки губ на светлом лице растягиваются, позволяя той коронной ухмылке расцвести алым бутоном, говорящим намного больше. Усевшись на заднее сиденье и уже было закрыв дверь, Ангела оставляет ту приоткрытой, опять бросая на свою защитницу взгляд, но уже более легкий, — Ты поедешь? Или так и будешь спать псом на пороге пепелища? Странно, но почему-то эта издевка в словах, надменность и отвратительно приторная уверенность в себе подкупала Фарию. Ее уже не трясло. По крайней мере, не так, как раньше. Циглер встряхнула ее, силком, за шиворот вырвав из грязи самобичевания и скорби, показав ситуацию такой, какая она есть. У нее появился шанс отомстить. И в этот раз она не откажется в угоду опасений и моральных принципов, которым в этой игре явно не место. Амари уже подходит к двери со своей стороны, как седан неожиданной стартует, проезжая пару метров прочь от растерявшейся девушки, а из салона слышится звонкий женский смех, находящий отклик в груди Фарии, догнавшей машину и усевшейся к довольной проказой Ангеле, выразив ей свое шутливое недовольство и закрепившей в голове одну важную мысль. «Я не пес на пороге пепелища.»