Мне тесно в теле твоем

«Нам так будет лучше». «В спокойствие — счастье, в тишине — умиротворение» — вот главный жизненный девиз, ключевые слова, основной слоган всего существования. Никаких резких скачков, перемен — даже погодных, от них болит голова и ломит кости — никакого порывистого характера. Движение — жизнь, н о движение равномерное, плавное, постепенное — иначе соберешь капотом все знаки, намотаешься на столб или, чего доброго, вылетишь на обочину. Илья (Илья Ильич, если быть точным, но Обломова слишком давно никто не уважает, чтобы звать по имени-отчеству), погрузившись в глубокие раздумья, лениво щелкает по мышке пухлым пальцем. Расслабленно уставившись несфокусированным взглядом на экран с пестрой новостной лентой, подпирает мягкую щеку ладонью и думает. Размышляет неторопливо, тягуче, как патока, как смола, думает о том, что слышит каждый день. Каждый день — и никто, кроме него, не думает ни о чем подобном. А может, просто не рассказывают — это ведь современный мир, проклятый двадцать первый век. Век существования на скорость и математики. Обломов думает, что родился не в то время. Его огромное сердце оказалось никому не нужным. О нем толком никто и не знал — это ведь люди, постоянно работающие моторы, им подавай только конкуренцию, пошлость и вечное стремление к чему-то новому. Зачем, позвольте узнать, если они не могут насладиться даже тем, что есть? Обломов считает, что люди глупы: им не нужны его способности тонко чувствовать и наслаждаться медленным течением жизни, им скучно с ним, с его мыслями и выводами. Они никогда не могут усидеть на месте. Никогда. Илья лениво щелкает по новостной ленте и думает, что устроиться в этот чертов офис его заставил только голод. Как было бы здорово иметь пару-тройку прислуг! Крепостных, например, ну хоть парочку захудалых лакеев. Чтобы можно было просто расслабиться. Рука затекает, и Обломов осторожно пересаживает в другую позу: на щеке красный след от ладони, глаза чуть слезятся. Весь этот мир убивает Илью: вечные маски, бег с препятствиями, глупые споры и путешествия чуть ли не каждый год. Но он жив — и принимает игру: натягивает маску, устраивается на работу. В чудесную солнечную пятницу, которую мог бы провести на диване у себя дома, в покое под тихий звук работающего телевизора, он сидит в душном офисе. Ждет и трижды клянет новенького, который должен был явиться на собеседование. Вот скажите на милость, зачем на собеседовании секретарь? «Мне тесно в теле твоем». Илья вздрагивает. Это началось так давно, что почти уже не пугает его, но голос приходит каждый раз так внезапно, что плечи невольно содрогаются. Он пришел так давно, что Илья давно не задает вопросом, откуда. «Мне тесно в теле твоем, так мало места. Оно лениво погружается в кресло, Со скоростью пара кликов в секунду Движется к выходным». Постоянный собеседник Ильи, самый надежный друг. Он не покидает его уже вот как пять лет. Илья даже придумал ему имя: Андрей Штольц. Штольц — потому что тот, кто каждый день твердил в его голове одно и тоже, звучал очень гордо.* Илья привык к нему. Он не знал, как Штольц выглядит, кто он и почему разговаривает с ним. Зато он знал, что Штольц такой же, как все они. Про таких, как он, говорят: «Живой». Упрямый, быстрый, настойчивый в свое внимании и идеях, тормошащий. От его предложений очень трудно отказываться — от него ведь не избавишься, не выгонишь, не пошлешь к черту. Когда человек в твоей голове, он может объявится даже среди ночи. И ты ничего не сможешь с этим сделать. Штольц такой же, как все они, но Илье он нравится. Обломов бы даже сказал, что влюблен в него, если бы хоть раз увидел. К счастью, невозможно заглянуть внутрь своей головы. Андрей — собственный ураган в тяжелой голове Обломова, бушующий смерч, залетающий во все углы тягучей души, разметающий аккуратно сложенные бумаги. Вихрь — будоражащий, страстный, неусидчивый. Это он, день от дня, кричит внутри Ильи: «Мне так скучно в теле твоем, так душно под маской. Какой-то дядя водит по доске указкой, Описывает успех, и все хлопают дружно. Иногда мне даже кажется, что мне это нужно.» Иногда Илья кажется, что он прав. Что пора бы встать, стряхнуть тяжелые оковы, начать новую жизнь! Но желание испаряется, стоит ему лишь встать с привычного стула на колесиках. Испаряется, в отличие от Андрея: усмехающегося, никогда не сидящего на месте. Чаще Обломов с ним спорит: доказывает, что делает все верно. Объясняет, как маленькому ребенку, растолковывает: «да ладно, все само срастется, так будет лучше нам, и мы прорвемся!». Андрей никогда ему не верит. Твердит: «Руби с плеча, нет никаких «если и вдруг», есть «здесь и сейчас». Илья не знает, когда стал говорить о себе во множественном числе. Он отдал бы жизнь за то, чтобы увидеть этого человека  — и понять, понять наконец, что так сильно отличает его от общей серой массы. Посмотреть ему в глаза и убедиться — да, да! , он улыбается именно так, как думает Обломов. Тревожный звонок дребезжит на весь офис, заставляет на секунду проснуться, вскинув взгляд от экрана, крикнуть: «Войдите!». Дверь открывается, тихо скрипнув, впуская в приемную молодого человека. Илья морщит нос, по старой привычке проводит пальцем по брови — не может понять, что с ним не так. Стройный, подтянутый, «ладно скроен — крепко сбит». Обломов усмехается. Очередная пустышка, жертва современности. Молодой человек, не вытирая ног, проходит к его столу, на ходу потягиваясь: как кот, плавно перекатывая мышцами на сильной спине; ладонью откидывает назад непослушную светлую прядку. И улыбается. Обломов рад бы сказать: «Пожалуйста, Вам — в ту дверь», сообщить: «Могли бы и вытереть ноги», объяснить: «Не стойте тут, вам не ко мне». Но слова упрямо забиваются в горле комом, заставляя дышать через силу, через раз. Илье кажется, он давно знает эту улыбку. Ему хочется крепко зажмуриться. Молодой человек протягивает руку и улыбается. Подходит еще ближе и представляется: — Андрей. Обломову кажется, его голова внезапно взрывается изнутри. — Илья, — мямлит он в ответ. Рукопожатие прибывшего крепкое и быстрое: такое, как он весь. Его улыбкой можно было бы осветить весь этот чертов офис. ***Илья не слышит голоса в голове уже долгое время: он теперь извне, постоянно тормошит его за плечи, щекоча светлыми непослушными волосами. Штольц жмурится, как мартовский кот, при первом весеннем солнце и ни на минуту не отстает от Обломова. Илье кажется, давно пора бы устать. Выгнать его взашей — поговорить с директором, пожаловаться, настоять, чтобы его уволили. Илья каждый раз не может себя заставить даже стряхнуть эти руки с собственного плеча. Андрей знает, что эти пять лет взаперти стоили этого. Стоили того, чтобы все-таки вернуться.