— ✗ —
Одиноко висящая на стене гирлянда освещает редким миганием окунувшуюся в ночь гостиную и акварельными разводами попадает на лицо Юнги, который с упоением в душе выходит с балкона и направляется в ванную комнату. Мягко обволакивая сознание, тишина прерывается лишь далёким звучанием магнитофона на девятом этаже, и тонкие стены позволяют точно определить местонахождение, как и заметить, что привычный гомон не сотрясает лестничную клетку. Конец месяца для многих — время нехватки денег даже на электричество, потому что те давно пропиты или прокурены, а для Юнги — время горячей воды. Часть зарплаты ушла на оплачивание электроэнергии, воды и света, и, каким бы бесполезным занятием ни казалась подработка в продуктовом, на мелкие нужды денег достаточно. Фикус в углу бросает жалобный взгляд на проходящего мимо парня и остаётся запыленным стоять в темноте. Давно вышедшие из строя часы в гостиной уже как забытая декорация на фоне старинных обоев, отклеивающихся около потолка вместе с штукатуркой, на которой года протянули свои вены. Юнги даже не закрывает дверь в ванную комнату, набирает половину ванны, не жалея горячей воды, и втягивает в лёгкие обжигающий пар, чтобы согреть квартиру и отвлечься от громкого сердцебиения. Спустя долгие минуты умиротворения в желанном спокойствии, ему всё равно приходится ступить на холодную плитку и высушить волосы полотенцем, обещая себе покраситься на следующей неделе. Под рёбрами мгновенно простреливает тянущей болью и в воспоминаниях всплывает чужое лицо, с которым Мин может столкнуться, если выйдет на улицу. И как цепная реакция: испуг, приятное ожидание и клокот злости, потому что слова ещё застревают в горле и заставляют немо заходиться в крике. Однако Юнги лишь топает в полной темноте на кухню, куда попадает свет единственного на всю улицу фонаря и становится полноправным жителем этого дома. Утеплённая толстовка в который раз спасает от кусающего кожу холода, и Мин мысленно благодарит Намджуна за подаренные ему плотные и бессмертные носки, которые не прорвать даже торчащими из половиц гвоздями. На площадке бег нескольких пар ног тихо отдаётся эхом по стенам вместе с вкрадчивыми перешёптываниями, но Юнги продолжает сверлить взглядом полку с сахарницей, в которой заканчивается кофе, и ставит чайник на плиту. Вспыхнувшее синим огненное солнце своими лучами согревает этой ночью и гипнотизирует дрожащим пламенем, а за окном завывает ветер, и Мин инстинктивно подбирает под себя ноги на покосившейся табуретке, прикрывая глаза, чтобы в следующую секунду подорваться от громкого стука в дверь. Это второй раз, когда надпись «денег нет, съебитесь» над дверным звонком игнорируют. И первый раз, когда Чонгук оказывается так близко. Чон смеётся, расфокусированным взглядом наблюдая за странным незнакомцем на пороге, и ладонью аккуратно убирает пряди с лица, переговариваясь с друзьями, в то время как Юнги делает единственный вдох и больше не смеет дышать. Словно искрящийся провод, он испускает свой последний ток и затихает, смотрит привычным тёмным взглядом на троих парней, что тихо шушукаются, хихикают и толкают Чона вперёд. Хочется завопить, сделать шаг назад, но Юнги парализует от сладости чонгукового взгляда и его скромных движений. Перебирая низ дутой куртки, Чонгук кусает губу и улыбается так ярко, что Мин непроизвольно закрывает глаза и душит в себе панику, стойко выслушивая просьбу о зажигалке. Титанических усилий стоит на свинцовых ногах развернуться и дойти в самую дальнюю комнату, потом на балкон, и всё это с сиреной в сознании о непредусмотрительно оставшейся открытой двери и предмета глупой, дурацкой влюблённости на пороге. Крепко сцепив зубы и понижая взгляд до минусовой температуры, чтобы не сгореть, Юнги возвращается к тихо смеющимся парням, которые не атаковали его квартиру только из-за характера Чонгука и боксёрской груши, висящей в конце коридора. Если он дотронется до ладони Чона, его сердце заглохнет к чертям собачьим, думает он и протягивает зажигалку в сторону парня с фиолетовыми волосами и проколотым носом, однако Чонгук аккуратно выхватывает её из бледных пальцев и низко кланяется, заставляя атомную бомбу внутри грудной клетки разорвать все органы на ошмётки. Юнги застревает во времени, когда его ладони коснулись чужие пальцы, такие тёплые и мягкие, и переживает момент своей смерти секунда за секундой, пока парни весело сбегают по лестнице и оставляют после себя шлейф самодельного косяка. Его только что лишили зажигалки и возможности не потерять рассудка на несколько недель. Чужая спина исчезает в темноте лестничной клетки, как и на секунду загоревшийся фитилёк, и только холод находит в ночи своё спокойствие.— ✗ —
Когда за горизонтом солнце устраивает колоссальный пожар, сжигая небесные лепестки облаков в нещадном пламени, Юнги догорает в рюмке крепкого пойла, которое Намджун притащил вместе со своей тушкой. Несколько минут ушло на его бойкие рассказы о новом рецепте, и теперь Мину кажется, что это единственная ядерная смесь, способная на несколько секунд пересилить костёр, бушующий после Чонгука. Юнги хватает на две рюмки, потому что зудящий пищевод отказывает принимать в себя ещё хоть каплю, и потерянным взглядом гипнотизирует коричневую скатерть на столе, пару засахаренных орешков в конфетнице и ни черта не понимающего Намджуна. Внутри нечто переворачивается на сто восемьдесят градусов, поднимается и опять сбивает себя с ног, расходясь болью до самых кончиков пальцев, потому что для Юнги чужое тело на пороге было подобно Второму пришествию, а для Чонгука — это всего лишь бесплатная зажигалка. Орешков на столе больше нет, и съевший их Намджун затуманенным, но всё ещё проницательным взглядом всматривается в чужой, разливает себе настойку и оставляет её нетронутой, чтобы просветить своего соотечественника в том, что у него течёт крыша. Крыша у Юнги действительно течёт, он точно двинулся, обрекая себя на бессмысленные скитания и вину перед музыкой, из рук которой пришлось вырвать свою душу и всучить её Чонгуку. Только вот Ким указывает ладонью на угол за холодильником и хмурит брови, когда Мин бьётся затылком об стену, нещадно матерясь. И это всё, что он может делать, до самого вечера: материться, дрожащими пальцами касаясь клавиш синтезатора, убиваться от безжалостной немощности и с открытыми глазами лежать на кровати с проломившейся доской в ожидании рассвета. Потому что тогда утренняя дымка зари затронет их провонявший за ночь район, Юнги выйдет сделать вид курильщика, вновь пачкая ладони в ржавчине, чтобы на самом деле иллюзорно пересечься с Чонгуком. Последний каждое утро, когда небо своими красками затрагивает восходящее солнце, спешит в огромной чёрной куртке в круглосуточный ларёк и кутается в длинный шарф, сонными глазами рассматривая горизонт и капли росы на траве. Вселенское умиротворение прорисовывается на его лице, пока в Мине эта вселенная схлопывается до единственной причины вставать так рано, чтобы после сидеть несколько часов на лавочке у продуктового, скуривая пятую сигарету в ожидании его открытия. А потом проводить день погруженным в воспоминания, подкармливать рыжего кота у чёрного входа и выслушивать нравоучения хозяйки магазина за приручение вшивых животных. Юнги сам себя этим вшивым животным ощущает, беспардонным предателем, боящимся даже смотреть на свой смысл жизни, ожидающий в его комнате, и всё равно кормит этого рыжего беднягу, потому что кто ещё, если не Мин. Он закрывает смену, закупаясь пивом и сигаретами, когда солнечный диск входит в свою кульминацию и взрывается на небосводе горящим оранжевым. После смотрит на пачку кнопочных сигарет и откладывает её на полку, заменяя их на пару карандашей, а потом с чувством завершённости выходит на растерзание ветра. В десять часов вечера грифель одного из карандашей кажется отвратительного качества, а в одиннадцать Мин готов хоть ногтем выцарапывать буквы, лишь бы из его разрывающейся души вылилось хотя бы слово. В двенадцать его мучительные попытки бороться прерывают крики с улицы, отдалённо напоминающие пение, и через долгих пять минут адских срывов голоса Юнги всё-таки поднимается со стула, топает сквозь тёмную гостиную на балкон и облокачивается на перила, готовый идти откручивать головы. Но голову откручивают ему: Чонгук, во второй раз оказывающийся так близко. Спрятанный в листве деревьев фонарь прорезает светом погрузившуюся в ночь улицу, и лишь далёкий ветер, завывающий в подворотнях между мусорных баков, аккомпанирует этому убийственному концерту. Из его слушателей лишь луна и свечение фонаря, глухие подъезды и редкие деревья. И Юнги, как немой свидетель, как на секунду промелькнувшая тень, тут же слившаяся со стеной многоэтажки, дышит через раз и рассматривает лавочку, на спинке которой в одиночестве примостился Чонгук. Даже с третьего этажа видно его нахмуренное лицо, слышны его стихающие крики, неожиданно переходящие в мягкое пение, что прерывается лаем собаки. Но Чонгук продолжает подпевать тишине, копается в горящем экране мобильного телефона, и длинные прядки спадают на его лоб. Юнги впервые видит его одного, не окруженного десятками незатыкающихся лиц. Юнги впервые созерцает его спокойное выражение лица, не затронутое алкоголем, впервые проходится взглядом по обкусанным губам, из которых сладкой мелодией льются слова и кажутся чем-то высшим, чем-то сияющим, выбивающимся из покинутой атмосферы двора. — When, when we came home… Worn to the bones… I told myself… Ветер подхватывает их, эхом разносит по району и достигает Юнги, который впитывает кожей каждую букву и совершенно не соображает, когда до ушей доносятся знакомые строчки группы One Republic, когда сердце гремит, а сам он срывается с места. Дверь балкона настежь распахивается, пропуская холод ночи в прогретую квартиру, и Мин со всех ног залетает в комнату, чуть не вписываясь в дверной проём, хватает акустическую гитару, что так долго ждала его возвращения. Им ведёт неизвестная искра, командует масштабное чувство, разросшееся в сердце, и он в спешке врывается на балкон, будто боится не успеть, упустить драгоценную минуту чужого полёта души. Быстро оглядывая покосившуюся от времени полку и не находя места, куда можно присесть, Юнги плюхается на каменный пол, подгоняемый пением голоса, ставшего родным. И успевает прямо к припеву, чтобы занести ладонь над струнами, подхватить нужные аккорды и заставить опешившего Чонгука подскочить со скамейки. Грудная клетка с треском проламывается, трясущиеся ладони громко начинают отыгрывать бой, и сам Мин трясется так, будто впервые ступает на концертную сцену, где ослепляет свет софитов. И пропадает с концами, когда Чонгук громко подхватывает строчки припева и откидывает голову назад, выставляя руки в стороны. Его затихшая внутри искорка вспыхивает могущественным пламенем откровения, и Мин понимает, что именно здесь и сейчас он встретится со своей смертью от этих раздирающих клетку эмоций, от этой радости на лице Чонгука, что вопит во всё горло, подгоняя Юнги играть громче. И Юнги играет. Пальцы плавно сменяют аккорды, не задевая ни одной лишней струны, и последние услужливо не дребезжат, звучат так громко, насколько позволяет мощь этого инструмента. Они дают возможность запечатлеть в памяти этот момент свободы, этот яркий всплеск двух миров, их резкое столкновение и бурю свободы в срывающемся голосе и отчаянной игре. И плевать, что в окнах соседних домов вспыхнул свет, плевать, что они перебудят полрайона, — на всё плевать, ведь улыбка Чонгука пестрит искренностью, его душа взлетает к чернильному небосводу, а Юнги готов продать свою душу, лишь бы продлить этот момент рождения звёзд на шерлитовом дне чонгуковых глаз. — О, так это ты? Тот, кто стрельнул жижку? В неконтролируемом потоке сплетающихся друг с другом эмоций Юнги не замечает хода времени. Не успевает сориентироваться, как Чонгук уже стоит под балконом и зачем-то закрывает ладонью глаза, как от солнца, чтобы рассмотреть незнакомца с гитарой. Однако солнечные очки понадобятся здесь Мину, который утопает в улыбке, захваченной темнотой, и слышит лишь гулкий рокот сердца в ушах. Юнги утвердительно качает головой и впивается пальцами в гитарный гриф, наконец-таки ощущая резкий холод, проникающий через тёплые спортивные штаны, а у самой груди — полыхающий жар, отчего толстовка кажется самым бесполезным изобретением человечества. — Погодь-погодь, она где-то у меня… — проговаривает пестрящий радостью Чон и своими забитыми тату ладонями распахивает огромную куртку, начиная копаться во внутренних карманах. В то время как во вселенной Юнги происходит межгалактический взрыв с рождением сверхновой звезды и образованием нового мира, полностью посвящённого Чонгуку. Мин не может и двинуться, осознавая, что частичка его вещей всё это время находилась с этим мальчишкой, прямо около самого сердца, и осознаёт, что впервые он ведёт себя так глупо, так влюблённо. — Блин, не могу найти, она точно… точно где-то здесь… — Оставь у себя. Юнги не узнаёт собственный голос, который сейчас похож на исковерканную временем музыкальную пластинку с шипящим фоном и ужасной аранжировкой, хрипящей каждую секунду. А Чонгук на удивление быстро кивает, осчастливленный чужим разрешением, и присаживается прямо на сырую землю под балконом Мина, зачарованно гипнотизируя его гитару. Чья-то божественная мощь точно одолжила ему свои силы, ведь он имеет их не сорваться с места и не приложиться головой об стену, вызывая из глаз искры, чтобы перерисовать эту полную красок картину перед глазами. Однако искр точно не хватит, чтобы закрасить солнечное лицо внизу, чтобы затмить этот расстилающийся свободой звёздный небосвод в чужих глазах. — Ты — Шуга, верно? — как-то нервно спрашивает Чон и поднимает ладонь в воздухе. — Я Чон Чонгук, двадцать один год, — он представляется и всё ещё держит руку поднятой. Верно, он — Шуга, возможности которого покорять андеграундную сцену исчезли так же, как и его трезвость ума, а всё из-за мелкого парнишки, одним своим взглядом сводящим с ума. И Юнги не должен изменять собственным принципам и репутации ради этого мелкого, не должен поддаваться этому трепету в грудной клетке, протягивая ладонь в ответ, сквозь прутья перил, чтобы в следующую секунду Чонгук потряс ею в воздухе, имитируя рукопожатие, и улыбнулся так беспечно, так ярко. Его счастье сто́ит всего в этом чёртовом мире, неожиданно для себя думает Мин и чувствует, что выходит на расстрел. Хотя кому он дурит мозги, его грудную клетку уже давно разнесли в щепки самым большим калибром. — Ты же обычно не позволяешь никому подходить к тебе и на миллиметр, только на стрелках? — вдруг прямолинейно вопрошает Чонгук, и внимательность в его взгляде вскрывает старшему сердце. «Ты — особенный», — хочется сказать, однако Мин закрывает глаза, стараясь не подлететь на воздух, и сжимает зубы, впервые не находя ответа на обычный вопрос, ведь не хочется грубостью касаться этого искреннего сердца, не хочется отсылать куда подальше это взрослое дитя. «Я влюблён в тебя, пристрели меня, блять», — вертится в голове, но Мин набирает полную грудь воздуха и смотрит куда угодно, но не на младшего, потому что влюблён так сильно, что хочется выйти с третьего этажа. Влюблён в его невозможно красивые и искрящиеся глаза, его крошечную фигурку в безразмерной одежде, его горящее огнём нутро, что уже давно вытеснили всех претендентов на важность с первого места, ослепив своей яркостью и душу, и сердце, и целый мир, который Юнги кропотливо выстраивал все эти годы. Мин понимает, что это конечная стадия его удивительного проёба, потому что чужая спина — недостижимая, а чужой улыбке никогда не стать родной, ведь Чонгук находится на перепутье двух миров. Юнги хочется вытолкнуть его из этой криминальной помойки, защитить от любой стычки и голодных взглядов, огородить этот маленький комочек искренности от жестокости их мира и приблизиться к Чону хотя бы на миллиметр. И тысячи «но» разрывают его грудную клетку, пока Чонгук смущённо разглядывает музыкальный инструмент и его устрашающего обладателя, который сейчас выглядит домашним и невыносимо уютным, но никак не пугающим. Мин замечает его нерешительность, видит, как он мнётся, и сам не сдвигается с места, замирая на встрёпывающихся ветром прядях волос. — А ты… ты знаешь Beatles? — почти шепчет Чонгук и от волнения перебирает пальцами рукав куртки. А Юнги знает.— ✗ —
nothing, nowhere. — reminiscer
И вот он здесь, вновь окруженный десятками танцующих тел, в чужой квартире со снесённой стеной, на развалинах которой стоят напитки, и фиолетово-голубые светодиоды медленно вальсируют в пьяной атмосфере огромного помещения. Она протекает сквозь пальцы дымкой сигарет, зажжённого кальяна и приятной громкости музыкой, что затмевает белый шум в мыслях от одного-единственного присутствия человека под плакатом неизвестной рок-группы. В ту ночь этот человек улыбался, сверкая своими чернильными зрачками, а теперь во всё горло поёт под риф электрогитары из колонок, задрав руку с зажатой бутылкой пива между пальцами, и всё равно заставляет сердце Юнги расхреначивать рёбра в порошок. Намджун, притащивший сюда Мина буквально за шкирку, чтобы согласовать бит в новом треке у ноутбука в соседней комнате, бодро хлопает по спине и заставляет своего друга очнуться. Он кивает в сторону своей каморки, где письменный стол завален нотными листами, однако Юнги не сдвигается с места, пригвождая взгляд к Чонгуку. Последний выгибается назад в такт песни, оголяя крепкое плечо, и блеск фиолетовых светодиодов шёлком оглаживает его карамельную кожу, выпирающие ключицы и шею. Хочется очертить кончиками пальцев контур адамова яблока, линию челюсти, забраться в его волосы, липнущие ко лбу, и захлебнуться в движениях и горящих глазах. Последний пьяный, гогочущий, кричащий во всё горло под тяжелые басы, и окунается в радость, но не ту, что сверкала на дне его глаз той ночью, когда он дышал всей грудью и пел, окутанный духом свободы. Мин считывает каждую его эмоцию, понимает, что сейчас младший атакован абсолютно другими чувствами, и разворачивается к Рэп Монстру, который хоть и накуренный, но такой, чёрт возьми, проницательный, что из его мозга хочется сделать кашу, ведь он понимает ситуацию за мгновение и вздыхает. А Шуга понимает, что не может уйти, просто не имеет никакой возможности выйти за пределы этой комнаты, потому что прикован намертво к дьявольски солнечному Чонгуку и прислушивается к каждой реплике, витающей вокруг него. Тогда Ким хватает Шугу под локоть и ведёт его в сторону кухни практически на буксире, ведь для Мина кухня — это место, где примостилось существо, вскрывающее ему вены. И через минуту Юнги стоит, ядовитым взглядом рассматривая Намджуна, на которого он не действует, и распаковывает бутылку коньяка, чуть ли не разворачивая его на широкий обеденный стол. Всё происходящее больше походит на плохо поставленный театр одного актёра, который фокусируется лишь на кулисах и игнорирует саму сцену: слова Кима кривыми пулями летят мимо и горохом бьются об стены, в то время как Мин спиной чувствует атомное присутствие Чонгука. — Там кальян свободен, бля, погнали! — кричит некто сбоку, и Юнги разворачивается так резко, что бандана чуть не слетает. Сбито выдыхая, он чувствует себя бесполезным грешником на эшафоте между адом и чистилищем, когда замечает рядом любимую копну волос, и хочет приложиться об этот стол, разнеся себя в щепки. — А я нашёл закладку в стене, — вопит один неизвестный парень на ухо другому незнакомцу, хотя определённо думает, что шепчет, и кивает, рассматривая ошалелым взглядом всю компанию. Одного её участника чуть не сносят танцующие тела, и он бьётся о подоконник, чуть ли не влетает в заклеенное чёрной изолентой окно, вызывая бурный смех. — Но чужой кальян пизже. Я хочу его. Недосягаемый Чонгук легонько мотает головой в стороны, рассматривая своих подорвавшихся знакомых, и говорит: «А я хочу шоколадный пудинг», достаточно громко для того, чтобы Юнги прибило к стене идиотской мыслью. Он мучительным взглядом прожигает зависшего около разломанной газовой плиты Намджуна и пытается вслушаться в его слова насчёт непонятных дел в районе, пока младший торопливо уходит за компанией. Прерываясь, Ким спрашивает, почему непоколебимый Шуга выглядит таким заёбанным и убитым, а в ответ получает лишь тяжёлое молчание и фокусирующийся на неизвестной взгляд. Огромная комната сужается до размера чужой фразы, произнесённой невыразимо родным и таким недостижимым голосом, и Мин не может избавиться от абсолютно бредовой, глобально идиотской идеи, уже захватившей власть над его телом. Потому что если Чонгук будет рад этому чёртовому пудингу — Юнги его предоставит. Он сорвётся с места, бросая горький взгляд на спину младшего, и вылетит из подъезда, застывшего во мраке, чтобы стирать зубы в порошок от собственного дебилизма и перебирать в ладони ключи от чёрного входа магазина. Ни один продуктовый в их районе сейчас не работает, а в круглосуточном ларьке можно приобрести лишь алкоголь, сигареты, сладости и презервативы, и Юнги плевать, что его продуктовый отсюда в километре. Или в двух, дьявол его разберёт, потому что дыхательная система сбивается, стоит залететь в чёрный выход, спугнув в вентиляционной трубы кота, и найти упаковку с шоколадными пудингами. Забивая на деньги, он обещает себе занести их завтра, пересчитывает несколько пластин с пудингом и выбегает за дверь, запирая её и опять начиная мучить грудную клетку. Вновь фиолетовые огни, теперь пересекающиеся с красными, вновь духота и смешавшиеся запахи чужих тел, грохот басов и раскаты смеха, на что Мин не обращает внимания, всеми силами выискивая знакомую макушку в толпе. На горизонте маячат несколько девушек, чьи-то огненные волосы, больно впивающаяся в кожу куртка с шипами, и Мин не прекращает крутить головой в разные стороны, старается восстановить дыхание и уже чувствует, как разочаровывается. Он без всякой надежды разворачивается на сто восемьдесят с отчаянным желанием лечь на пол прямо здесь, однако в памяти вовремя всплывают чужие слова о кальяне, и Шуга бредёт в сторону разбросанных по полу подушек. А дыхание погребает себя под бурей, атомной волной сметающей всё в душе, потому что это — третий раз, когда Чонгук оказывается так близко. Юнги заверяет себя, что ему глубоко насрать на то, что он выглядит сейчас глупым подростком, пытающимся вызвать радость в человеке, важность и тепло которого слепят глаза, и делает шаг вперёд. Тихая, размеренная мелодия из приглушённых колонок сейчас кажется ядерной, стоит приблизиться к младшему, севшего по-турецки на одной из подушек, который в одиночестве рассматривает пузырьки за стеклянной поверхностью кальяна. Юнги делает глубокий вдох и врывается в личное пространство Чонгука, кладя ему на колени коробку, чтобы через секунду словить недоумевающий взгляд и микроинфаркт. Мин не выдержит, точно не выдержит такого близкого присутствия Чона, изящности его лица, когда он вскидывает голову и снизу вверх рассматривает замершего Юнги. Пряди волос спадают на его лицо, когда Чонгук поворачивается и как можно осторожнее открывает коробку, в следующую секунду задерживая дыхание от неожиданности. А Шуга просто закрывает глаза, больше не выдерживая и разворачиваясь, чтобы уйти, и вдруг чувствует, как земля уходит из-под ног, стоит младшему схватить край его куртки и потянуть за спину. И Мин замирает, на подкашивающихся ногах разворачивается и чуть не падает прямо на колени, потому что Чонгук смотрит восхищённо, изумлённый, искрится теплом и не отпускает край чужой одежды. Его цепкую ладонь хочется взять в собственную и переплести пальцы, сгорая от убийственных чувств. Хочется заключить его в объятия, лишь бы эта кроличья улыбка всегда касалась этих невозможно красивых губ, аккуратно отодвинуть прядки волос с его солнечного лица и огладить щёку пальцами. Но Юнги просто смотрит, вглядывается и умирает, в который раз ругаясь на себя за эти непростительные слабости, за эту никому не нужную нежность, и сердце настолько сильно сводит, что охота провалиться сквозь землю прямо в гроб. Чонгук нереальный. Он завораживает, пленяет своим вдруг вспыхнувшим огоньком и поднимается на ноги, крепко держа в одной руке упаковку с желанным лакомством. Смотрит погибающему Юнги прямо в глаза, бегло окидывает взглядом комнату и заставляет Мина задыхаться, в следующее мгновение беря чужую ладонь в свою. Промелькнувшая нерешительность в глазах напротив сменяется прыгающими искорками, а собственная продрогшая от холода ладонь так приятно ощущается в чужой, тёплой, что хочется то ли закричать, прострелив себе сердце, то ли продлить этот момент в вечность. Но Шуга лишь выдыхает резко, еле успевает сообразить, как Чонгук уже ведёт его в неизвестную сторону, потом срывается на бег и заставляет солнце расписать ночной небосвод уже сейчас, красками рассвета врываясь в сознание Мина. Мина, который своими глазами наблюдает адресованный лишь ему единственному рассвет и доверяет Чону каждую частичку своей души. Чонгук прокладывает пестрящий звёздами млечный путь, оказывается впереди в этом волшебном путешествии и окрашивает грязные улицы сиянием, в то время как Юнги смотрит на их сцепленные ладони и впервые ощущает, что живёт, ловя каждое мгновение. Он запоминает каждую секунду, каждый шаг, каждое движение младшего, что бежит по ночной улице, смеясь, прыгая через лужи, и крепко держится за чужую ладонь, что сжимает в ответ. Они убегают в ночь, словно дети, словно недавно вылупившиеся из скорлупы птенцы, только что открывшие глаза и уже познавшие всю красоту этого мира. Всю красоту души, принадлежащую человеку напротив — Чонгуку, — который раскрывает её ничего не понимающему Юнги. Он прыгает на старую лавочку, напевая себе под нос всем известную песню, из которой Мин слышит лишь невыносимо чарующий голос, но никак не строчки. Он бежит по лестничному бордюру, вверяя свою безопасность Мину, и оставляет за собой шлейф звёздного покрывала, позволяя Юнги вспомнить самые прекрасные, самые эмоциональные мгновения своей жизни и отдаться одному из них без остатка. Отдаться этому чуду, распушившему рядом свои крылья, этому невероятному волшебному комочку, который выбивается из жестокой картины этого мира и позволяет находиться рядом до самого рассвета. Юнги не знает, что именно в момент настоящей магии руководит Чонгуком, не знает, видит ли тот звёздное полотно раскинувшимся прямо перед его глазами, но решает отдаться этим чарующим секундам без остатка. Просто потому, что их может больше и не быть, а иллюзия, напущенная на опьянённое влюблённостью сознание, может рассеяться, раскрошив нечто глубже души. И, стоя на крыше полуразвалившейся многоэтажки, Юнги вдруг с неким страхом осознаёт, что чувство, способное испепелить грудную клетку, не просто глупая взрослая влюблённость.