Часть 1
6 апреля 2020 г. в 22:03
Рука тянется к струнам гитары, медленно проводит вдоль самой тонкой, затем пальцами задевает её, при этом другой рукой зажимая нужный лад. Музыка великолепна в любом своём проявлении, даже если её играет неуверенная рука, даже если немного фальшивит — Карамацу всегда верил в исцеляющую силу мелодии.
Когда-то давно, когда ещё все шестеро братьев были мелкими карапузами, Мацузо, их работящий отец, умудрился наработать на радио, хорошее, с кучей странных кнопок, выплёвывающую музыку с лёгким шипением. Больше всего любил слушать радио именно Карамацу, и ему, на деле, нравились все песни, будь то классика, будь то попса или же что-то совсем странное, что невозможно вместить в рамки одного жанра.
Это и определило его любовь к музыке. Почему-то все вокруг считают, что гитару он купил на барахолке лишь для выпендрёжа, чтобы попонтоваться перед братьями или мимо шагавшими девчонками. Сколько ни убеждай — никто не слышал, и Карамацу в итоге плюнул на это. Самое главное — он верил, что музыка облегчает жизнь и помогает чувствовать себя не так мерзко, как оно было на деле.
Кому он пытается врать. Всё идёт по натуральнейшей пизде, и никакая песня это не поправит. Руки по-прежнему перетянуты бинтами, в висках по-прежнему колет, хотя он постоянно глотает обезболивающее.
А оно поможет, если он постоянно пытается выбросить из головы одну навязчивую мысль?
«Я никому не нужен».
Чем больше думаешь об этом, тем хуже становится. Кто-то бы даже сказал, что он слишком сильно себя накручивает, но кто вспомнит, что сердце его на поверку оказалось более хрупким, чем сердце того же Ичимацу, ранимого и беззащитного перед злосчастным обществом? А Джушимацу, который сам по себе напоминает солнышко, большое, яркое и улыбчивое, но прячущее в себе всю боль и тоску?
Хотя грех сравнивать, ведь факт остаётся фактом — они все беззащитны и беспомощны.
Только если у Ичимацу или Джушимацу есть те, кто поддержат, то Карамацу как был один, так один и остался. В голове глухим эхом отзывается тот день со злополучным похищением, с этими ебучими грушами и несчастным хламом, который эти идиоты не поленились достать, чтобы закидать его ночью.
Горло заболело — захотелось хрипло рассмеяться, но Карамацу давит в себе и этот звук. Он и так привлекает внимание тем, что сидит на крыше, но больше деваться ему некуда, а слышать вновь про свою «болезненность» ему не хотелось от слова «совсем».
Начинает болеть сильнее, и парень приоткрыл рот, чтобы вдохнуть воздуха. Может легче станет.
Руки продолжают играть что-то, машинально. Кажется, попсовая песня на европейский лад. Вроде и весёлая, но тот, кто знает тонкости английского языка и американского диалекта, тот точно поймёт, что всё не так уж и весело.
Пусть лишь ему станет легче — он любую песню сыграет, хоть самую долбаёбскую.
Легче не становится, а глаза стягивает. Но хоть очки нацепил — не видно ничего будет, хотя какой идиот будет носить солнцезащитные очки поздним вечером? Карамацу и сам понимает идиотизм ситуации, но ничего поделать не может.
Как загнанный зверь: не то рычать хочет, чтобы все уже поняли, что он не такой, каким его видят, не то спрятаться, зажаться в угол, чтобы никто его больше не видел, не слышал и не трогал. Пусть лучше не видят его в упор, чем называют теми словами, которые он слышал в свой адрес уже который день, который месяц и который год.
Суставы запястий немного заныли — видимо, на сегодня хватит. Карамацу спрятал гитару в футляр, застегнул его и спустился через балкон на второй этаж дома семейства Мацуно. Гитару оставил у двери, чуть улыбнувшись. Куртка немного собралась неприятной телу складкой — поправил её. Как же он любит эту куртку — хоть какой-то уверенности ему придала.
Сейчас он тоже уверен, что не хочет спать.
«Лучше пойду прогуляюсь. Хочу посмотреть на море».