Суррогат

— Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин. — Прощайте, Кириллов. Бледное лицо Алексея Нилыча светилось какой-то могильной пустотой; глаза, не так давно горевшие при разговоре об идее, погасли и теперь их взгляд метался из стороны в сторону, то на широкополую шляпу Ставрогина, то на его ещё мокрый от проливного дождя зонт. Ставрогин еле заметно поклонился и вышел, а Кириллов, тяжело вздыхая, упал на покрывшееся пылью покрывало, взметнув в тусклый свет лампадки рой пылинок. После разговоров с Николаем Всеволодовичем, заметил он, ему всегда становилось нехорошо и тяжёлый липкий ком стоял в груди, которую хотелось вскрыть ножом и вытащить эту помеху. Холодного оружия у себя Кириллов, к счастью, не держал — не то оно было для его целей, слишком варварским и человеческим казалось — иначе рано или поздно надрезал бы на себе этот нескладно сшитый костюм из плоти, только мешавший жить и чувствовать в полной мере. Толку не было — жить осталось не так много, а чувство было только одно, в голове отсчитывающее секунды до скорой кончины — запредельной тревоги и страха. Лампадка в углу мигнула и погасла, качнулась на подвесе от ворвавшегося порыва ветра с примесью мелких капель; Кириллов и не пошевелился, чтобы закрыть окно. Дуло неприятно и с завываниями, но на него напала такая тоска, что и шевельнуть рукой не было сил. Наверное, точно так же онемеют мышцы, когда потребуется спустить курок; проклятые пальцы не захотят сжиматься, а рука предательски задрожит, неловко приставляя скользящий в ладони от солёного пота револьвер, начищенный сто раз до блеска, к виску. Как в темноте можно было не понять? Ставрогин не понял, а вот ему самому было всё предельно ясно тогда, когда глаза не видели ни зги — эта темнота и есть страх, страх перед неизвестным, перед тем, что будет после нажатого крючка, и Кириллов не боялся — он с радостью принимал объятия темноты, даже когда они начинали его душить. Страшно не было — было тоскливо оттого, что темнота и была его единственной поддержкой. Конечно, глупо было искать подтверждения у других людей — на то они и люди, что не поймут, а он выше. Он сверх. Странное беспамятство длилось, и длилось бы ещё очень долго, если бы тишину, нарушаемую только свистом ветра и стуком веток о стекло, не прорезал скрип открываемой двери. Кириллов поднял руку над собой и внимательно рассмотрел длинные пальцы. Даже в темноте было видно, что их пять — значит, не спит, и надо встречать того, кто решил его снова потревожить. Стало быть, Ставрогин хотел уточнить что-то, наверное, даже уменьшить барьер между дуэлянтами. Кириллов задумчиво хмыкнул — как же человеку хочется умереть просто так, в дуэли за глупую выходку, которая, тем не менее, всё-таки вызвала улыбку на его лице снова. Он пошевелил в воздухе пальцами снова и вскочил с постели, наощупь отыскивая свечу, уже успевшую остыть и обзавестись новым нагаром на подсвечнике; зажигая, Кириллов, прикусив от усердия язык, отодрал с него восковую корочку. В дверях стоял Шатов. Это обстоятельство отчего-то не вызвало в Кириллове никакого удивления даже несмотря на то, что он ожидал увидеть там совершенно другого — что ж, пусть проходит, раз пришёл. С Шатовым после той поездки он ни разу и не говорил — в Америке наговорились, и почему-то Кириллов был уверен — наверняка тот пришёл узнать, зачем к нему ходит Ставрогин. К Ставрогину у Шатова была особая болезненная привязанность, и от того, что тот был у Кириллова, наверняка мог разозлиться. Что ж, скрывать ему было нечего, и раз уж тот приходит всё разъяснить, вряд ли мог забыть и про его же отношение к Кириллову, о котором знали только они двое. Он пожал плечами и присел обратно на заскрипевшую кровать. — Можно? — Шатов говорил хрипло и сдавленно, словно что-то мешало говорить и ему, словно какая-то кошка уселась на его груди и вдоволь скребла когтями, раздирая до мяса. Кириллов неопределённо кивнул и указал на стул. Впрочем, Шатов его жест проигнорировал и сел рядом на кровать же. Алексей Нилыч не запротестовал. — У меня Ставрогин был, — начал Шатов, комкая слова, как испорченные листки бумаги. — Он до этого и к вам заходил, да? Кириллов кивнул ещё раз, почему-то не желая отвечать словами. Вести себя подобающе ему тоже не хотелось, и он откинулся на постель, вновь вытянув перед собой руку и упорно считая пальцы, количество которых никак не желало изменяться. Почему он не во сне, а здесь, в совершенно глупой ситуации с Шатовым, когда после столь большого перерыва надо было заговаривать заново и как-то отыскивать нужные слова? Кириллов и без того этого не умел, разговаривая какими-то обрывками вместо нормальных предложений и потоком сознания вместо связного текста. Не умел и не любил, оттого и лежал сейчас молча, ожидая, что Шатов скажет дальше. Как в Америке, только всё окружение будто криво перевели на кальку жирным углём, а затем отпечатали здесь, в старом доме. — Вы правда верите в то, что он вам говорил тогда, раньше? — хмуро пробормотал Шатов, опять нарушив густую тишину. Кириллов, насупившись, повернулся на другой бок, от Шатова, всем своим выражением показывая, что не желает обсуждать это с ним, насколько бы важной и насущной ни была проблема. Он давно привык, что у обычных людей вызывает одну из двух крайностей пренебрежительного отношения — смех либо же жалость, и всегда оправдывал людей их же собственными невежеством и ограниченностью — никто из них не был на его месте, чтобы понять. А он сам скоро будет в лучшей шкуре, чем человеческая, так какое же ему дело до людей сейчас? — Я вот понял, что не могу. Не могу верить ему больше, зная, семя какой идеи он посадил в вас, — Шатов не терял надежды вступить в диалог и, казалось, находился в состоянии жара и слабого помешательства, — в то время, когда говорил мне про русский же народ. Но и не верить тоже не могу, потому что больше мне не во что верить, Кириллов. Неужели вы не мучаетесь тем же, что и я? — Я ничем не мучаюсь, Шатов, — отрубил Кириллов. — Идея — это я. Шатов понуро взглянул на него, отвернувшегося к стене, и машинально протянул руку поправить растрёпанные отросшие волосы, торчавшие на макушке тонкими прядками. Кириллов не отстранялся, как и когда Шатов сел рядом с ним — казалось, ему было всё равно, что с ним происходит сейчас, будь то Иван Павлович, сам Ставрогин или Апокалипсис. В голове всё одинаково горело и мешалось. — Кириллов, взгляните на меня, — тихо прошептал Шатов, убрав вылезшие из общей копны волос Кириллова пряди за ухо, — Вспомните, что было. — Мне нет до того дела. — Кириллов так и не сумел простить ему замену, вполне логичную и взвешенную с его точки зрения — Ставрогин был явно лучше и ценнее Кириллова, и последнему приходилось только мириться с этим, замечая даже в поездке, каким огнём горели глаза Шатова даже когда он просто писал Ставрогину письмо — большое, на несколько листов. Кириллову он писем не писал, да и нужды не было — как жили в одном доме, так и живут. Головой Кириллов всё понимал, но сердцем простить так и не сумел. И теперь же, стоило Ставрогину не оправдать надежд Шатова, тот приходит к нему, брошенный и просящий не помощи, так хотя бы поддержки. От отказа болело это чёртово сердце. — Скажите, что вам нужно, и убирайтесь. Я один. — Вы. Кириллов не повернулся к нему лицом, смаргивая подступающие слёзы. Даже зная, что является только заменой до поры до времени, игнорировать было всё сложнее. Шатов лёг рядом, прислонившись горячим боком к его спине, и затих; Кириллову прекрасно было слышно, как стучит его большое сердце. Звук хотелось прекратить, вгрызаясь в грудную клетку и выдирая орган с треском артерий и вен, но вместо этого он наощупь нашёл тёплую ладонь Шатова и, царапая ногтями, впиваясь ими в кожу, сплёл с ним пальцы. Шатов терпел. — Я всё равно не отрекусь. Идея моя, не Ставрогина. — Что я в вас люблю, так то, что вы ужасно горды, — Шатов тихо усмехнулся, крепче сжимая сухую ладонь, — Вам с вашей идеей, впрочем, это на пользу. — Я не горд — это порок. А пороков во мне быть не должно. — Мне иногда кажется, что вы и есть сама гордыня. Вся ваша идея в этом. — Я и не ожидал, что вы поймёте. Слёзы с его глаз уже стирала рука Шатова.