В молчании моём твоё спасенье

      — Я не буду с этим связываться, — Йеннифер мрачно просматривает исписанный пергамент. — Тем более это не магия, а обычная ворожба, которую может выполнить любой дурак. Было бы желание.       — Разве у тебя его нет? — Лютик смотрит на чародейку зло и бесстрашно, что совсем не в его характере. — Геральт умирает. А ведь он как-никак твой…       Взгляд Йеннифер становится острее стали:       — И твой тоже. Сам с ним и возись. Здесь всё подробно написано.       Лютик хмурится, вспоминая их разговор, произошедший пару дней назад. С тех пор многое изменилось: они с Геральтом переселились в маленький домик в лесной глуши, чтобы без риска снять ворожбу.       Руководила его действиями Трисс, которая, в отличие от Йеннифер, не отказала в помощи.       Правда, её знаний было недостаточно.       — Что это такое? — Лютик тычет пальцем в первые строки. — Как можно «набрать слова в лесу?»       — Дай сюда. — Трисс врывает у него из рук пергамент. — Так-так… Тут написано три года молчать?!       Лютик, несмотря на бледность, бравадится:       — Правда, три года? Я надеялся, что это просто для рифмы.       Трисс трёт указательным пальцем переносицу, о чём-то напряжённо размышляя.       — Не уверена, что три, — наконец произносит она, и у Лютика против воли вырывается облечённый стон.       — С чего начнём? — в более приподнятом настроении спрашивает он.       И они начали. Восемь четверостиший на потрёпанном куске пергамента были единственным способом спасти Геральта от ужасного проклятья, насланного на него ведьмами с кривоуховых топей.       Ведьмак медленно умирал: был белым как полотно, не двигался и, казалось, не дышал. Он будто впал в магический сон. Его можно было усадить, уложить, накормить — всё делалось будто с восковой куклой, податливой и пустой. Он не реагировал на слова, не выражал никаких эмоций. Лишь смотрел перед собой пустым, стеклянным взглядом. Всего лишь оболочка от того человека, которым он был когда-то.       Ивасик — диковинный мальчишка-прибожек — достал им ворожбу, способную зажечь «Огонь Жизни» в проклятом. И Лютик с Трисс приступили к подготовке.       Правда, сработались они не сразу.       — Варить сердце в молоке, три года ткать траву и «босой по углям ходить» — мне совсем не улыбается! — кипятится Лютик.       Трисс на его возмущения обращает столько же внимания, сколько спящий Геральт на усевшегося на его грудь кота. Рыжий наглец, принесённый чародейкой в их новый дом, не понравился Лютику сразу. Впрочем, как и бард коту.       — Это не дословные приказы, — между делом отвечает она, переписывая восемь четверостиший на новый лист с добавлениями своих примечаний.       — Ага, ведь «тёмным волосом вышить путь» ни дословно, ни переносно не поймёшь. И вообще, почему этим должен заниматься я? Разве для ворожбы не нужна магическая сила?       — Не нужна, — Трисс смахивает со лба рыжую прядь. — Ворожба, магия, чародейство, волшебство — синонимичны по идее и различны по сути.       — Там поётся от имени девушки, — Лютик до последнего пытается отречься от обязанностей ворожея.       — Тоже не имеет значения.       — Да что такое?! Может быть и все эти стихи тоже — ерунда на постном масле?       Трисс резко поднимает голову, впиваясь в него ледяным взглядом:       — Боишься — скажи. Не хочешь брать на себя ответственность — признайся. Но не смей ставить на кон жизнь Геральта, угрожая всё разрушить своей трусостью и слабохарактерностью.       Лютик поджимает губы, обиженно щурится и, пересилив себя, ворчливо отвечает:       — Я не отказываюсь. Просто ищу варианты…       — Их нет. Я не могу принимать такой обет молчания. Даже ради него.       — Конечно, ты же не бард. Как же тебе без голоса, — бурчит под нос Лютик, но Трисс всё равно слышит.       Внезапно она сменяет гнев на милость и, подбадривающе положив руку ему на плечо, произносит:       — Ты сможешь. Только ты и сможешь. Ради него.       Да. Именно ради него Лютик и решился на это безумие. Ради Геральта, который день ото дня становился холоднее. Жизнь угасала в нём, и видеть это было страшно.       Лютик и Трисс потратили неделю на расшифровку всех завуалированных в рифмах указаний. Некоторые чародейка понимала сразу, некоторые, как ни странно, первым разгадывал Лютик — сказывалось бардовское красноречие и знание эпитетов. О некоторых они спорили до хрипоты…       — «Тебя целовать — Под пеплом звёзды считать», — зачитывает Лютик нараспев. В один из вечером, когда они корпели над текстом, он даже подобрал несколько нот, подходящих под ритм. Получилась немного мистическая, но завораживающая песня.       — Есть идеи? — Трисс сидит на улице, прислонившись спиной к берёзе, а рыжий кот ластится к её ногам. Чародейка отрешённо поглаживает своё «чудовище», подставив лицо полной луне.       — Есть. И они мне не нравятся. — Лютик в расстёгнутой рубахе вертит в руках пергамент, но ему не нужно заглядывать в него: слова они знают наизусть. — Обычно поцелуй… становится завершающим этапом многих сказочных баллад и знаменует победу любви. Победу над судьбой, над злодеями. Над проклятьем…       — И я так думаю, — Трисс пропускает меж пальцем длинную шерсть, не замечая, как мокрый нос кота утыкается ей в ладонь. — Ещё одна подсказка, говорящая об окончании проклятья: «пепел». Вся ворожба состоит из поддержания огня. В начале мы разжигаем костры, поливая их вином — «огонь напоив вином». Затем: «почернеют снега к весне», то бишь жжём их до дня весеннего равноденствия. Ну, а в конце — останется пепел. И исцеляющий поцелуй.       Договаривая, Трисс смотрит в небо, а Лютик — в землю. Они молчат.       Они не говорят об этом: чародейка — из тактичности, а он от смущения.       Лютик знает, что глупо отрицать свои чувства, особенно если ты известный бард, готовый замолчать на три долгих года ради спасения «просто друга».       Помимо молчания, Лютика пугало множество вещей. Начиная от простого: «а вдруг не получится?», до «а вдруг Геральт взаправду сгорит на погребальном костре?». Ему было бы проще, будь с ним Йеннифер, но чародейка ясно дала понять, что влезать в эту ворожбу не будет. Если бы не Трисс…       Трисс держалась молодцом. Но по мере приближения дня осеннего равноденствия она становилась всё собранное и мрачнее, то и дело сверялась с листом, покрикивала на снующего под ногами Ивасика и без конца дёргала Лютика.       Несмотря на то, что он выучил наизусть и песню, и все приписки, сделанные чародейкой, она то и дело спрашивала его то об одной, то о другой строфе, убеждаясь, что он всё понял верно.       — «Я в лесах наберу слова»…       — Да-да, — с недовольством отвечает Лютик, одной рукой придерживая холщовый мешок, а другой наклоняется, чтобы сорвать травы. — Лес шумит, лес «говорит». Говорит чем? Листьями. Слова — это листья. Значит нам нужны листья. Высыпать листья на кроду…       — На погребальный костёр.       — Цыц! — Трисс неуловимым жестом впечатывает встрявшему Ивасику по уху. — Не вздумай его так называть. Это — крода. На ней Геральту лежать до дня весеннего равноденствия, пока поцелуй Лютика не пробудит его от проклятого сна.       Лютик, чтобы скрыть заалевшие щёки, отворачивается и срезает дурман-траву перламутровым серпом, сделанным из морских раковин. Ещё одна расшифрованная строка из песни: «Под серпом как волна — трава, я разбавлю надежду сном».       — Он? — наивно спрашивает Ивасик, временами напоминая шебутного ребёнка. — Он не похож на прекрасного принца.       — Но он принц и есть, — Трисс улыбается, показав жемчужные зубы. — Виконт де Леттенхоф.       Лютик ворчит что-то себе под нос про нерадивых друзей, продолжая собирать листья.       Там, где они поселились, не было ни души. Трисс позаботилась о том, чтобы до них никто не мог добраться — слишком много было у Геральта недругов, которые могли воспользоваться ситуацией и убить ведьмака, находящегося в бессознательном состоянии.       Невысокий домик, ограждённый магическим частоколом. Припасы в погребе, которые волшебным образом должны были пополняться самостоятельно и по мере необходимости.       Крода, на которой ведьмаку предстояло лежать каждую ночь в рубашке с вышитым красным петухом, сооружённая специальным магическим образом, усиливающим ворожбу, с добавлением магии Трисс.       Запасы бумаги и карандашей, которых у Лютика было в избытке. Все понимали, что молчание было слишком неудобным и опасным. Любое случайное слово — даже зов о помощи — могло обернуться напрасным трудом, а то и гибелью Геральта.       — Ты точно сможешь? — Трисс кусает губы и нервно наматывает алую прядь на палец. — Попробуй, попрактикуйся.       — Нет уж. Если не повезёт, то мне три года молчать, — язвит Лютик и это выходит куда злее, чем бы ему хотелось. — Уж поболтаю, покуда могу.       Трисс хмурится, но не перечит. Видимо понимает, какого ему сейчас. А ему ужасно паршиво.       Лютик с досадой отсчитывал каждый прошедший день на календаре. До отобранного срока оставалось всё меньше и меньше времени, и будущее молчание пугало. Желание говорить будило его до петухов, не давало уснуть тёмной ночью.       Лютик как мог компенсировал будущее безмолвие. Денно и нощно пел старые баллады — до новых не было времени. Болтал как проклятый — хотя, это сравнение рядом с бессознательным Геральтом было грубым. Ссорился с Ивасиком, но это скорее всего из-за того, что сам полубожек до смерти походил на Лютика. В общем, вел себя просто ужасно.       По Трисс было видно, что она рада невозможности находиться с ними каждый день: как-никак, а у неё было достаточно своих обязанностей. Тем более, что поливать костёр вином и докладывать листья Лютик мог и сам. Да и Ивасик обещал навещать их как можно чаще. Ведь ему, как он выразился, было «совсем скучно играть с эдаким неживым ведьмаком».       — Готов? — Трисс спрашивает больше для приличия, ведь ясно, что к такому быть готовым всё равно не получится.       Лютик кивает не уверенный, можно ли говорить или уже пора навсегда замолчать. Даже сама чародейка этого не знает. Как бы ни была подробна песня — детального описания она не давала.       — Идём.       Трисс берёт Геральта за руку. Ведьмак поднимается и с открытыми глазами следует за ней.       Они выводят его на поляну перед домом, на которой уже стоит крода, окруженная пылающими факелами. Их много, и сияние от них настолько сильное, что кажется, будто сейчас полдень.       Полная Луна лениво сияет в небесах прямо над этим кругом, и это кажется всем добрым знаком.       — Они магические, — поясняет Трисс, кивнув на факелы. — Ни за что не погаснут. Если только… — она мнётся, пару раз моргает и продолжает безучастно: — Если со мной не случится ничего нехорошего. Начинай!       Лютик подходит к погребальному костру и высыпает на него дурман-траву и набранные заранее листья. Оборачивается к Трисс и под её молчаливое одобрение берёт Геральта за руку. На том уже надета белая рубашка с вышитым красным петухом.       Лютик чувствует, как больно колется в груди сердце, когда он ведёт друга за собой на курган. Как кладёт руку ему на плечо в безмолвной просьбе сесть. Как кладёт ладонь на грудь вынуждая лечь. И, кажется, навсегда запомнит, как взметается костёр, подожжённый его рукой.       Огонь вполне настоящий, не магический. Лютик нервничает, не зная, чего им ожидать. Из-за плотной стены огня не видно, что с происходит с Геральтом. Как он? Вдруг друг горит, кожа обугливается, и он, ничего не чувствуя, умирает? Умирает, убитый Лютиком?       Утро наступает медленно. Костёр догорает. Геральт жив и — как прежде — безучастен.       — Ну что же. Теперь делай так каждый вечер. — Трисс прячет дрожь в руках, смахивая с одежды холод ночи и появившиеся капли росы.       Лютик обнимает девушку за плечи, и она улыбается в ответ:       — Ты сможешь. Осталось каких-то шесть месяцев. Всего-то…       И потянулись дни…