Первый лепесток выходит со свистящим, дерущим горло кашлем, душащим легкие спазмом, отождествляя начало необратимого и ложась на белоснежную наволочку раздражающей желтизной.
— Лютики… — ведьмак не удивляется произошедшему, словно зная, что рано или поздно это должно было произойти, пытается глубоко вздохнуть, перебарывая приступ, и обреченно смотрит на букет ярко-желтых соцветий в кружке на столе, — Ебаные лютики…
За кажущуюся Геральту бесконечно длинную ночь, тишину которой разрушают только судорожные вздохи и сухой сиплый кашель, он выплевывает немного лепестков, из которых едва ли можно собрать целый цветок. Всю ночь ведьмак не может уснуть; только-только проваливаясь в сон, заходится жутким кашлем, с каждым разом становящимся все более пугающим и походящим на звериный рык. Он не боится, не плачет — не может, лишь жмурясь в попытках прогнать назойливые звездочки, вызванные бесконечным натужным кашлем, бормочет в подушку проклятия и излюбленное «зараза» в промежутках между приступами и снова срывается на кашель.
С приходом утра, с первыми лучами восходящего солнца, спазмы, наконец отступают, позволяя сну заволочь сознание и утянуть хоть ненадолго в глубину спокойствия до того, как прокричит чертов петух. Кажется, что все это — просто ночной кошмар, вызванный слишком большой нагрузкой и нескончаемым потоком мыслей, роем мечущихся в голове; что на утро, когда придет время проснуться, все это окажется в запутанных лабиринтах подсознания, ощущаясь чем-то неосязаемым, бестелесно-легким, ненастоящим. Но, словно желтизной своей выкрикивая протесты, лепестки лютиков на полу подрагивают от легкого сквозняка, утверждая свою реальность.
— Ты простыл? — бард обеспокоенно смотрит на Геральта, когда тот снова заходится кашлем, судорожно закрывая рот рукой, — ни к чему другим видеть эти проклятые желтые цветы, так отчаянно рвущиеся наружу, — Может, тебе лучше пойти домой и отлежаться пару дней? Позвать лекаря.
«Да, определенно, пара дней без тебя и отвар от кашля обязательно помогут мне выкорчевать этот проклятый ботанический сад из моих легких», — ведьмак мысленно огрызается, едва заметно ухмыляясь своим мыслям и кратко кивает в ответ, успевая отвернуться, когда очередной приступ кашля снова сковывает горло.
— Принести тебе воды? — Лютик испуганно шарахается от ведьмака.
— Убирайся! — Геральт резко закрывает рот руками, когда вместе со словом выплевывает на землю ярко-желтый цветок с округлыми лепестками, не успевая его поймать; смотрит словно загнанный охотниками трясущийся со страха зверь.
— Ты чего? — в недоумении бард пытается понять, куда смотрит Геральт.
— Цветок… — практически беззвучно произносит ведьмак, глядя на растение.
— Какой цветок? — Юлиан непонимающе заглядывает ведьмаку в глаза.
— Этот. — Кивок в сторону ярко-желтого пятна, казалось, должен был все объяснить, но Лютик все еще удивленно смотрит. — Ты не видишь?
— Кого? О чем ты вообще? — он смотрит прямо на место, где лежит цветок. — Ты бредишь. Иди домой. Я скажу, что ведьмак пока не берет заказы.
— Ты не видишь…
На следующий день Геральт отсылает барда куда подальше, ссылаясь на дрянное самочувствие и слабость; беспомощно лежит на кровати, устало прикрыв глаза, — эта ночь снова была бессонной и щедрой на украшение полов прекрасными цветами, которые вот-вот превратятся в янтарного цвета бархатный ковер, не оставив пустого от себя места. В надежде облегчить свои мучения, ведьмак пытается отвлечься от мысли о том, что заставляет его умирать от цветущего в легких и оплетающего сердце лютикового палисада, перекладывая с места на место склянки с эликсирами в попытках хоть что-то изменить; берется точить мечи, вспоминая свои сражения, которые самозабвенно воспевает бард, и тут же заходится жутким кашлем.
Под вечер третьего дня, когда, казалось, прогрессирующая боль, наконец, сбавила обороты и дала время прибрать проклятый цветник в комнате, легкие сковывает с новой силой, будто разрывая изнутри, — снова этот бесконечный кашель, с которым, кажется, вот-вот выплюнешь связки и все внутренности, в принципе. В этот раз цветы не выходят так же, как раньше, ограничиваясь отхаркиванием, застревают где-то в груди и давят на горло рвотным комом. Геральт на подкашивающихся ногах идет к умывальнику, тут же склоняясь над деревянным разбитым ведром, и одной рукой собирая белоснежные слипшиеся от пота волосы, — блевать чертовыми лютиками. Что может быть прекраснее и омерзительнее одновременно? Геральт ловит себя на мысли, что от перепитого краснолюдского спирта блевать ему нравилось, если об этом действии вообще можно так сказать, куда больше, — это извержение всего употребленного хотя бы кончалось и относительно быстро, — лютики же перли изо рта нескончаемым солнечным фонтаном, вперемешку со слюной и остатками съеденного ужина. Зрелище, конечно, такое себе. И какой идиот-поэт вообще сказал, что это так романтично и красиво? Все эти трагедии, в которых больной держит в ладонях горсть прекрасных пышных цветов и объясняется со своей половиной, получая от нее взаимность и долгожданное излечение. На деле это цветочно-слюняво-сопливо-мясное месиво вызывало только уже испытываемую рвоту, и без того не прекращающуюся.
Боль не утихает ни к утру, ни через день, ни через два, не оставляя никакой надежды на сон, на отдых, лишь с новой силой давя на ребра изнутри, словно пытаясь их распереть, превратив в кровавого орла. На утро седьмого дня Геральт, уже привычным движением опершись на локти, свешивается с кровати, заходится лающим кашлем, зажмурив глаза, и выхаркивает несколько цветов, в этот раз вперемешку с алыми сгустками крови. «Ну, приехали. Вот же зараза…», — думает про себя ведьмак, вытирая рукавом льняной рубахи кровь с потрескавшихся бледных губ. Ярко-желтые вырви-глаз цветы в алой крови не вызывают ощущения чего-то прекрасного, красивого, нежного, — вместе с кровью они выглядят слишком ярко, перекрывая по цветовой палитре друг друга, словно окраска какого-нибудь ядовитого насекомого, призванная отторгать, отпугивать своей броскостью, словно злые языки пламени, выжигающие сердце судорожными всполохами.
Весь день Геральт прислушивается к шуму, доносящемуся из таверны внизу, в надежде расслышать знакомый голос, сладко распевающий о его подвигах и хоть немного способный облегчить его страдания. В какой-то момент, когда кашель сам устает от своих постоянных назойливых приступов и решает отдохнуть, давая ведьмаку некоторое время на свободно подышать, лежа на спине на хаотично сбившемся одеяле и глядя в потолок, он представляет свои похороны, сам усмехаясь своим мыслям, — кто к нему — ведьмаку, — вообще на похороны придет, чтобы проститься, а не напиться? Будто близкие у него есть. Если кто и придет, так это один замечательный сука-из-за-тебя-подыхаю-мудак-тупорылый, иронично притащит на могилу букет садовых лютиков, куда-то в землю скажет, что любит и пустит скупую мужскую слезу, так и не поняв, почему на могиле рядом с букетом распустятся такие же лютики, оплетая его; скорее, даже их и не увидит.
Поток депрессивно-саркастических мыслей нарушает невнятная ругань в коридоре прямо под дверью комнаты. Геральт пытается привстать на кровати, понять, что там происходит, но руки некогда сильные, способные свернуть шею любому чудовищу, предательски подкашиваются от слабости, вынуждая просто лежать и раздраженно сопеть, осознавая свою беспомощность.
— Ты тут не помер еще? — в комнату входит Цирилла, удивленно замирая на пороге, увидев открывшуюся картину: на кровати, чуть ли не в тон некогда белому постельному белью, лежит ведьмак, с болезненно впалыми щеками, не так давно выделявшими носогубную складку, пусто глядя потускневшими желтыми глазами куда-то в потолок, облизывая сухие, алые от крови губы, и тяжело дыша. — М-да, не смешно вышло, конечно…
Цири в ноздри тут же ударяет резкий запах с ярко различимым оттенком крови и травы, вызывая острое желание выбежать из комнаты и промыть нос чем угодно, что перебьет этот запах, не похожий на тот, который всегда чувствуется от больных, в помещениях, где они, — не затхлый, смешанный со спиртом и потом, не пыльный.
— Лютики? — Цири опускается на корточки возле кровати и подбирает завядающий цветок, измазанный кровью.
— Лютики…
Впервые за бесконечную неделю, за неделю адской нестерпимой боли и мучений, за неделю одиночества, впервые, в принципе, кто-то еще видит эти отвратительные лютики, разбросанные по полу. Впервые кто-то понимает это проклятое чувство, разрывающее душу изнутри, — не легкие, не внутренности, не физическую боль, — моральную. Любовь. Кто-то, кто знает об этих чувствах.
— Он не увидел цветы… — Геральт шепчет куда-то в стену, закрывая глаза и так и не позволяя себе заплакать. Не при Цири.
— Геральт… — Цирилла тяжело вздыхает, сочувственно глядя на ведьмака, садится на край кровати и едва касается ледяных пальцев Геральта, — мне так жаль…
Впервые за неделю в комнате вечером горят несколько свечей вместо одной, выставляя напоказ весь накопившийся бардак и остатки засохших цветов, из желтых превратившихся в грязно-коричневые, большую часть которых Цири с проклятиями вымела. Впервые за неделю в комнате слышно обычную человеческую речь, кроме раздражающего кашля и рвотных спазмов. Впервые за всю жизнь Геральт наконец говорит о том, что произошло, о том, что посадило проклятые цветы в его легких — отвергнутая любовь. То, что ножом резануло сердце, давая цветочным семенам возможность проникнуть внутрь и пустить свои корни. Впервые за всю жизнь Геральт признается себе, что не хочет уходить, боится, несмотря на то, что всегда готов умереть на поле боя; лучше бы забыть все это, как страшный сон, начать всю чертову жизнь заново, замкнуть свое сердце в хрустальный шар и спрятать куда подальше, чтобы никто, — даже сам Геральт, — уже и не смог к нему подобраться; остаться бесчувственным ведьмаком, чье душевное равновесие не может нарушить ни одна дама и, в следующий раз, ни один мужчина.
Этим вечером Геральт впервые ревет от боли в полный голос словно раненный зверь, хрипя и срываясь на рыдания, когда во рту появляется несколько лютиков, проросших из самого сердца, не оторвавшихся от своих стеблей. Страх перед смертью толкает на сумасшествия, на безумства, — ведьмак стоит перед потрескавшимся пыльным зеркалом над умывальником, выдержав очередной приступ кроваво-цветочного кашля, смотрит на два виднеющихся из глотки ярких желтых цветка. «Хуже, чем сейчас, быть — уже не будет». В надежде продлить хоть ненадолго свою угасающую жизнь, уцепиться за ее ускользающую тень, Геральт трясущимися пальцами берется за цветы и едва их тянет, — тут же подступает к глотке рвота, перекрывая страх и тупую боль, — одним резким движением дергает ростки, одновременно ревя и задыхаясь от боли.
В руке оказываются два прекрасных распустившихся пышных желтых цветка с одним корнем, по которому на прогнивший деревянный пол стекает ярко-красная горячая кровь крупными каплями, с каждым ударом которых об доски бьются последние секунды. На подкосившихся ногах Геральт опускается на пол, облокачиваясь о деревянный чан, служивший купальней, и сплевывает последние цветы. Все кончилось. Из сердца вырван корень проклятой боли, оставив от него лишь кроваво-мышечное месиво, словно голодными собаками разорванное в клоки.
— Лютик, блядь… — ярче, чем самое красноречивое «я люблю тебя» хриплым шепотом бьется израненной птицей об повисшую стеклянную тишину и замертво падает, разбиваясь в кровь.
«Но история в том — он поглотит огнем
Сладкого поцелуя… Сладкого поцелуя…»
Снизу из таверны доносятся жалобные переливы лютни, с каждым новым цеплянием струн, болезненно цепляя сердце ведьмака, из последних сил сокращающееся и выдавливающее жизнь. Последние мгновения Геральт слушает до боли родной и любимый голос, поющий о сладости того единственного пьяного поцелуя в таверне, после которого Лютик, словно зашуганная собачонка, прятал взгляд и молча таскался за ведьмаком, даря тому долгожданные минуты тишины.
Геральт не боится умирать, он не хочет; он хочет любить, наконец поняв значение этого слова впервые за свою долгую и бесчувственную ведьмачью жизнь. И кто дал понять? Глупый бард, так и не осознавший вверенные ему чувства и не воспринявший их с правильной стороны.
«Он — как беда,
Мы страдаем всегда…
Скажи мне, любовь,
Правда ли мы близки?»
Геральт, словно рыба, выброшенная на сушу, беспомощно, конвульсивно бьется на полу, в попытках встать или подползти к двери — сам не знает, зачем, лишь бы Лютика в последний раз увидеть. Слова, сквозь пелену беспамятства доносящиеся до него, ранят сердце еще больше, чем проклятые цветы, до недавнего момента, растущие в нем; «сладкий поцелуй» — проносится в мыслях у Геральта, остается на губах призрачным воспоминанием. Ведьмак трясущимися пальцами цепляется за гнилые половицы, из последних сил подтягивая себя руками к двери, — он знает, что встать не сможет, спуститься к возлюбленному — подавно, но хочет хоть на самую малость сократить расстояние, разделяющее их, на сколько возможно, оказаться ближе к нему.
«Я ж, любовь моя, скован влеченьем…
Раз путь сей должен пройти я,
Приму со смиреньем твои обвиненья,
Присяжный, палач и судья.
Но история в том — он поглотит огнем
Сладкого поцелуя… Сладкого поцелуя…»
Оказавшись совсем близко к двери, Геральт старается собрать все оставшиеся силы в своем могучем теле и преодолеть проклятую преграду; напрямую услышать прекрасный голос, который, порой, так раздражал своей назойливостью, сейчас же ставший единственным спасением. Руки предательски трясутся, не выдерживая тяжести тела, опирающегося на них, подкашиваются, заставляют беспомощно падать, злобно рыча и проклиная чертовы цветы, сломавшие всю жизнь ведьмака. Геральт слышит последний аккорд этой жуткой песни, выворачивавшей его душу наизнанку каждый раз, когда бард пел ее во время очередного привала, слышит оглушительные аплодисменты, которыми всегда заваливают Лютика подвыпившие слушатели в таверне, слышит его звонкий смех и слова благодарности. Геральт снова беспомощно падает на пол в попытке подняться, — в последний раз, — пытается уловить ускользающую от него речь Лютика, закрыв глаза и перестав дышать.
— Что с Геральтом? — бард весело переспрашивает зрителей. — Да все с ним нормально! Завтра уже будет драть глотки монстрам, как новенький! — заливаясь смехом, заигрывает любимую песню народа, радостно подхватившего припев.
«Ведьмаку заплатите
Чеканной монетой…»
