Harmonia mundi

Из всех форм атеизма наиболее губительной и вместе с тем близкой к истине я нахожу идею, что мир с седьмого дня Творения предоставлен во власть человека. Все силы, добрые и злые, влияют на него лишь опосредованно, через человеческий Разум. Я трепещу перед Разумом. В этом трепете мало от благоговения и много от воспоминания, как я лично стал свидетелем того, на какие чудовищные свершения он способен. Я получил сразу два послания, пришедшие одно за другим. Первое сообщало, что мой отец, проживавший в поместье неподалёку от N., внезапно окончательно поддался одному из своих недугов, так что мне, как единственному ближайшему родственнику и наследнику, надлежало руководить похоронами. Второе явно было написано дрожащей женской рукой. Тело отца, покоившееся в спальне, внезапно бесследно исчезло, как исчезли столь же загадочным образом ещё два тела в N. два и десять месяцев назад: мальчик и женщина, но ни одно из дел не было успешно расследовано полицией. Письмо умоляло ехать как можно скорее, но быть при этом очень, очень осторожным. Прибыв, я бесцельно слонялся по поместью, не зная, какую помощь искать в дальнейшем, и испытал благодарное облегчение, когда доложили о визите старого приятеля отца. Имя этого господина далее упомянуто не будет — из моего сострадания к его гипотетическим потомкам, которым таковая огласка вряд ли принесёт что-то, кроме ужаса и горя. Он, как я узнал позже из наших многочисленных бесед, в прошлом, будучи в моём возрасте или немного старше, занимался мистификациями и перевёл с арабского несколько quasi герметических текстов под именем Флавиана Франка, засим будет именоваться так. Флавиан выразил неподдельное сочувствие моему положению и крайнюю обеспокоенность произошедшим и в качестве дружеского жеста предложил навестить в ближайшие дни его особняк. Он давно ждал случая завести знакомство с кем-то, чей ум ещё не утратил свежесть и подлинно присущую всем молодым умам жажду воспарить к эмпиреям самых смелых и невероятных знаний, — мне же необходимо было бежать излишних душевных терзаний, грозивших мне пробуждением наследственного нервического расстройства. Я ответил — на беду! — согласием. Лишь сейчас, когда давно минула та трагическая минута, навсегда отделившая от меня всю прежнюю жизнь и совершившая во мне самом злую метаморфозу, — сейчас я вспоминаю, что то был единственный за все наши встречи раз, когда он поминал отца и его ужасающее исчезновение. Тогда же я даже не замечал, как исчезли бесследно из взгляда Флавиана, который он имел обычай направлять прямо на собеседника, всякий страх и подозрение. Ни на миг его воодушевление не тронула даже лёгкая горечь, словно и не помнил ни о давнем друге, ни о постигшем нас несчастье. Что ж, каюсь, я всегда был склонен в упор не замечать подобных деталей, поддаваясь чарам чужого обаяния и ума, — гибельная черта! Дьявольские козни прочены неосмотрительному. Как нечистый опьяняет сладостными видениями и еретическими безумствами, так и слуги его умеют пленять благодушием и вольными беседами. Флавиан, как и я, интересовался музыкой и всяческой мистикой. И если в моём случае это были лишь увлечения, которому я предавался время от времени, то над его существованием уже много лет довлела одна идея… Стало ли то причиной или следствием его предполагаемого magnum opus — Флавиан собрал завидную библиотеку, в которой я моментально почувствовал себя, точно ребёнок в лавке сладостей, жадно тянущийся то к цукатам, то к помадкам и леденцам. Назову лишь некоторые экземпляры: в числе их заточённый под стекло оксиринхский папирус с записью греческого гимна Святой Троицы; несколько тибетских ритуальных партитур, на которых причудливыми змеящимися линиями говорят обертоны голосов, гобоя, рога и флейты из раковин и человеческих костей; «Анастасиматрион» византийца Хрисафиса с невматической нотацией, которая, в отличие от привычной нам, не указывает напрямую на высоту звука, а только будит в памяти и сердце певца известную ему мелодию; манускрипты Гийома Дюфаи (в частности, «Ave maris stella» и «Flos florum»). Были и более зрелые образчики духовной музыки — Cantiones sacrae неизвестного автора и мессы Антонио Лотти. В виде свитка хранилась сутра махаяны — «Обеты Кшитигарбхи» на китайском языке, где Кшитигарбха, подобно сошедшему в Ад Христу, наблюдает горькие юдоли страданий. Никаких прямых мелодических рекомендаций к сутре не прилагалось, но тот, кому известно о магических декламациях Востока, поймёт — этот текст самым подлинным образом музыкален. Теософский же и мистический раздел флавиановой библиотеки простирался от экзегетических исканий Сведенборга, представленных его «Небесными тайнами», и герметических сочинений, до каббалистических трактатов. Особенно вдохновенно Флавиан демонстрировал собрание Роберта Фладда. О, проклят будь! Как ни приклонялся я всегда перед святыней Знания и Мысли, знал бы я тогда, причиной каких дьявольских деяний они станут… если бы только знал!.. Идеей Флавиана — мечтой — была Harmonia mundi. Космическая песнь всего сущего, под которую, вечную и никогда не повторяющуюся, кружат в черноте пространства небесные тела. И пусть она недоступна даже самому искусному уху, всё зримое, осязаемое и постигаемое абстрактно, всё живёт и дышит, подчиняясь диктату её тонов. «Когда круги, которых вечный ход стремишь, желанный, ты, мой дух призвали гармонией, чей строй тобой живёт…»¹ Однако с воззрениями об эмпирической недоступности божественной гармонии мой новый друг, чья мистическая риторика увлекала меня всё дальше и дальше в лабиринт дерзких фантазий, был не согласен. Он вновь и вновь раскрывал передо мной Фладда, «Utriusque Cosmi Historia». Человеческий microcosmus не отсечён от Вселенной — он впивает её, в нём отражается её святая вечность: ambo, Macrocosmus nempe et Microcosmus, Dei simulacrum amplexi sint, et pulchritudine tarn immensa ornati exstiterint. Само тайное имя Бога, каббалистический тетраграмматон, полагал Флавиан, должен передаваться не звуками речи и не литерами Y, H, W, H, но знаками сакральной нотации, утраченной ныне вместе с культурой затерянного континента Му. Наибольшего успеха в попытках воссоздать небесное звучание добились органисты и этим удовлетворились, но Флавиан… Этот человек — я холодею при мысли, что то был человек, а не жестокий дух, — хотел пойти дальше. Он неустанно наблюдал, слушал и был, по его собственным словам, уже близок к разгадке. Наша последняя беседа повергла меня в странное смятение, подлинная суть которого явила свои ужасающие краски лишь потом. Что-то зловещее прозвучало в ней, точно флейта Пана. В тот вечер я приехал в поместье, принял раствор успокаивающих нервы капель и лёг в постель, а следующим утром получил переданный слугой подарок — издание «Utriusque…». К нему прилагалось в виде послания пожелание удачи в более обстоятельном ознакомлении с трактатом и сожаление, что Флавиан в ближайшие дни будет занят и не сможет меня принять. Что ж, заняться делами не повредило бы и мне — я отправился в город и по личным причинам, никоим образом не влияющим на ход описываемых событий, задержался почти на три недели. Меня настигло ещё одно роковое послание: Флавиана в моё отсутствие сразил селеноплексический удар. От обыкновенного апоплексического такой удар отличает его особо опасная, колдовская природа: в полнолуние кровь холодеет и, подобно земным приливам следуя за Луной, бросается разом в голову. Флавиан впал в беспамятство и к рассвету mortem obire. Новая беда! Но и в ней не распознал я ниспосланного знака: оставь! забудь! прочь сатанинские бредни! Я наскоро собрался и, прихватив злосчастный труд Фладда, помчался в поместье. Я хотел лично убедиться, что на сей раз обойдётся без необъяснимых исчезновений и, будь то маниакальный похититель или маг, поднимающий мертвецов, — он не коснётся тела Флавиана. Мучимый нервным напряжением, я несколько раз заглядывал в комнату, где стояла ставшая одром большая кровать, смотрел на изуродованное предсмертной судорогой лицо уже обмытого мертвеца, и возвращался в гостиную. Её Флавиан населил частью своей коллекции музыкальных инструментов, подобранной с целью продемонстрировать редким гостям диковинное разнообразие. Там были бамбуковые флейты и варганы, китайская пипа и африканская дарбука, изысканная арфа и простое фортепиано. Ни на чём моё внимание не могло задержаться, и я отправился бродить по дому. Что-то неявное, невыразимое влекло меня вглубь поместья, по слабо освещённому коридору, словно магнетическая сила. Влекло — туда, за поворот, откуда неприметная с виду дверь вела, должно быть, в подвал. И, подходя, я услышал. Едва различимый звук на грани слуха, легчайшее дуновение. Но этот звук ввёл меня моментально в какой-то опустошительный транс. Рука сама собой рванула дверь с чудовищной силой, ноги понесли вниз по крутой лестнице, в темноту. Глаза стали не нужны — нечто нечеловеческое, сверхчувственное владело моим телом, я будто видел каждым дюймом кожи, каждая клетка улавливала мельчайшие вибрации и откликалась на них. И этот звук! С каждой секундой он нарастал, но не в громкости, а в мощи воздействия, которое оказывал на всё моё существо. Вводил в экстаз, повергал в ужас — и тянул вниз, вниз. Тысячи внеземных гармоний расцветали в нём, разливались и кружили в пламенном танце звёзд и планет. Всесущностная полифония — нет, омнифония — она!.. Harmonia mundi! Слабый голубоватый свет забрезжил в помещении подвала. Я стремился к нему, не в силах сопротивляться какому-то фундаментальному мировому закону, по которому я должен был идти навстречу этой музыке и своей несчастной судьбе. В подвале громоздился, дышал и непрестанно шевелился, источая тошнотворный запах свежих потрохов, виновник мои последующих кошмаров. Полные крови сосуды вились, цепляясь за каменную стену, как виноградные лозы, среди них серели скользкие канаты кишок. Чудовищный орга́н на остове из человеческих костей толкал по протокам свои соки, вздувал и сокращал десятки мешков и пузырей — желудки, лёгкие, почки и женские матки. Сердца! В середине этого препарата висели гроздью сердца, они заходились в невероятных тактах, нервные нити тянулись от них к раскрытым половинкам мозгов. И музыка!.. Прекрасная… чарующая музыка!