ПРИМЕЧАНИЯ
*"...сдались как мохноногой - вторая узда!" - совершенно, совсем не сдались, не нужны. Героиня использует древний сатарский фразеологизм, вошедший в речь жителей страны в период, когда одним из основных их занятий было коневодство. "Мохноногая" - народно-поэтическое название лошади "сатарской" породы (жители страны зовут лошадей этой породы просто "лошади"), хорошо приспособленной к жизни в условиях Севера: у животных коренастое сложение, короткие ноги, большая голова и длинная шерсть. **Ора - сатарское слово, буквально переводящееся как "мир, мировое пространство". Слово женского рода и прежде, чем стать названием планеты, употреблялось, в основном, для обозначения видимой части вселенной: неба и земли. Устаревшее значение - "тишина, безмолвие". ***Шу - сокращение от шука́б (в переводе "ясная, светлая"). Форма вежливого обращения к незамужней женщине, принятая в Пешталоре, в то время как шушу (шурушнаса́ш - буквально "почтенная госпожа") - форма обращения к замужней женщине, а шуру (шурушнаса́х - буквально "почтенный господин") - форма обращения к мужчине. ****Топпша - буквально "ворчун" (на возникновение такого прозвания, возможно, оказал влияние шум ветра по ночам в углах пешталорских домов, напоминавший людям человеческие голоса). По древнему пешталорскому поверью, топпша - дух-хранитель дома, который может быть как "великим", так и "мелким", в зависимости от размеров жилища (если дом очень большой, в нем живут несколько мелких духов). Вера в топпша́т (мн. от топпша) - одно из самых "живучих" поверий в стране, до конца не вытесненное из сознания жителей Пешталора даже техническим прогрессом и развитием науки. *****"- Ты ведь не стал бы, малыш, склеивать изолентой позвоночник верблюду?", "- Смотря что такое верблюд" - герои вкладывают разный смысл в слово "позвоночник". Дело в том, что в языке Белой земли, на котором говорит Эмзи, слово "кура́к", обозначающее позвоночник, имеет также значение "каркас", и юноша думает, что верблюд - это не животное, а предмет. ******"...животное или подъемный кран?" - в Пешталоре подкласс грузоподъемных машин, помимо названия "подъемный кран", именуется также словом "васми́х" - верблюд. Причина сравнения жителями страны устройства именно с верблюдом (а не с жирафом, например) до конца не известна даже пешталорским ученым. *******"...в словах «ойо» - белый - и «батур» - лис..." - поскольку речь идет о волках и лисицах, живущих на территории Белой земли, окраска их отличается от той, что кажется естественной нам. Волки - населяющие, в основном, открытые пространства, большую часть года покрытые снегом, - имеют белую окраску, а лисы - обитающие в лесах - бледную серую или черную (как наши белки). Жители Белой земли зовут этих животных одним словом - из-за их внешнего сходства, - различая по цвету меха.Глава 1. В Пешталоре
1 июня 2020 г. в 16:16
Скрипнула дверь, и в тихую комнату на втором этаже дома, который жители города звали между собой не иначе как "дом врача", вошла молодая женщина - шу́шу, то есть госпожа, Шервуша́рр ара́м анла́-Нарья́н. Она остановилась на секунду у входа, обвела задумчивым и грустным взглядом комнату, как будто хотела сказать ей по-дружески: "До чего же ты надоела мне!", - а потом легким и плавным, давно ставшим для нее привычным, движением отбросила с лица тонкую белую ткань.
В комнате было жарко, но, по счастью, не очень душно. Растения с тучными стеблями, стоявшие всюду в напольных горшках, лениво свесили свои большие листья - но тюль на одном из высоких длинных окон приподнимался и опадал, колеблемый даже каким-то ветерком с улицы. Шушу Шервушарр приблизилась к этому окну и, отодвинув тюль, осторожно выглянула наружу, прячась за штору с рисунком из темно-алых, черных и желтых квадратов.
"Песок уже почти весь убрали, - отметила про себя женщина. - Как будто и не было той бури... Но с чего это ты, А́нку, так боишься, что тебя кто-нибудь увидит с улицы, пока ты без покрывала на лице? Будто первый год в Пештало́ре, ну правда!"
Нервно хихикнув, она отошла от окна. Нет, у шушу Шервушарр отнюдь не было причин переживать, что она, например, как-нибудь нарушила вековую пешталорскую традицию ношения а́рди - ткани, скрывавшей нижнюю часть лица, - всеми местными женщинами, достигшими "возраста цветения". Шервушарр знала, что большинство коренных жительниц Пешталора давным-давно уже перестали выполнять это правило, заменив его смехотворной пародией: ношением темных солнцезащитных очков. И даже когда правило существовало еще во всей своей силе, оно - насколько ей было известно - отнюдь не предполагало запрета на открывание лиц у себя дома, в собственных комнатах.
Причина плохо осознаваемого страха, с которым шушу Шервушарр подходила в этот раз к окну, была иной: на самом деле женщина не являлась уроженкой знойной страны, в которой находилась, вопреки мнению мужа, коллег, знакомых и просто огромного числа граждан древнего Ну́ма - самого древнего города в Пешталоре. Лицо шушу Шервушарр - которую на далекой родине звали просто Анку́мой Форст, хоть она и не очень жаловала это свое имя, - красноречиво говорило о ее так называемых "северных корнях". Совсем круглое, бледноватое даже в самые жаркие летние месяцы, с маленьким ртом, похожим на одинокий розовый лист хама́рьи - чайного цветка... Оно разительно не походило на смуглые овалы гордых пешталорских богинь - с "губами, подобными пышным бутонам, вину, сладкому весеннему дождю" и т. д., если верить медоточивой любовной лирике здешних поэтов.
Анкума Форст стала шушу Шервушарр благодаря хрупкому контакту, кое-как установившемуся между Пешталором и Сата́рией - выросшей и развившейся в самом, наверное, холодном уголке мира страной ("Дальше на север - только Белая земля..." - с грустью подумала женщина, сложила руки и снова посмотрела в окно - теперь уже издалека, не приближаясь к нему). Вопреки почти круглогодичной зиме, долгим темным ночам и трескучим морозам, Сатария не только выросла и развилась - она стала одним из самых продвинутых государств на планете. Анкума Форст часто в своей жизни думала, что тех удивительных технологий, которыми гордилась ее родина, и тех знаний, богатств науки и культуры - впрочем, со знаниями и богатствами культуры дела обстояли гораздо хуже, и Анку даже могла сказать, почему, - было вполне достаточно, чтобы поразить целый мир. "По крайней мере, те нетронутые цивилизацией пустыни Белой земли, жители которых до сих пор не выбрались из каменного века... Ха-ха, да этим жителям наши технологии сдались как мохноногой - вторая узда!*" - улыбнулась про себя Анку, после чего на секунду отвернулась от оконного проема и зачем-то взглянула на свой книжный шкаф.
Пешталор оказался, если можно было так сказать, братом-близнецом (или сестрой?..) Сатарии по технологиям и развитию ("О, чистые небеса, кто мог подумать, что у них даже электричество будет?!.."). Братом-близнецом, отделенным от Сатарии бескрайними пространствами неизученных земель - кто мог бы знать, насколько диких и опасных? Анку знала только то, что из всех стран О́ры** (так назвали ученые ее страны планету - всеобщую, так сказать, "мать"), с которыми попыталась связаться при помощи своих самых последних технологий Сатария, - ей ответил только Пешталор. И еще Анку знала - хотя, признаться, этого ей уже совсем не хотелось знать, - что первый самолет с большой группой ученых на борту, который вылетел из Сатарии в Пешталор, чтобы положить начало взаимовыгодному (во взаимовыгодности, правда, Анку не без причин сомневалась) сотрудничеству двух государств, - почему-то был сбит еще в самом начале пути, где-то над дикими землями (вовсе не обязательно дикими - как подозревала Анку).
Сама шушу Шервушарр - тогда, впрочем, она еще даже не предполагала, что будет носить именно это имя, - вылетела с территории своей страны уже на втором самолете. Женщина самыми грязными словами далеко не только собственного (по профессии она была и оставалась до сих пор, прежде всего, ученым-лингвистом) языка ругала в те страшные для себя дни правительство Сатарии, отправившее ее на верную смерть. Анку не была трусихой: она совсем не против была отдать жизнь во имя какой-нибудь великой цели - например, во имя обретения ее родиной мощного, продвинутого в плане технологий союзника в возможной войне с неизвестными варварскими странами - еще более пугавшими воображение молодой ученой тем, что неизвестными... Да даже просто во имя обретения союзника - хоть бы даже без всякой войны! Просто во имя открытия и изучения новых земель, новых богатейших культур... Но не во имя обретения новых врагов же! И врагов могущественных! И уж точно не во имя того, чтоб результаты ее исследований остались лишь в кабинетах немногих "избранных" - причем "избранных", интересовавшихся в значительно большей степени "подлинным военным потенциалом Пешталора", чем всеми народами, жившими на его территории, и их языками, - никогда не достигнув обычных людей...
- Подлинный военный потенциал!.. Подлинный... - проворчала женщина уже, наверное, в миллионный раз, до хруста пальцев сжав и без того бледные, а теперь побелевшие у костяшек почти до цвета алебастра, руки.
Она сама до конца не знала, почему именно слово "подлинный" так раздражало ее: может быть, потому, что предполагало известную - явно очень высокую! - степень недоверия одной страны по отношению к другой. А ведь Сатария с Пешталором установили между собой связь не в последнюю очередь для того, чтобы вместе противостоять общей угрозе! "Я бы, может, и наплевала на это, - подумала Анку с чувством, подобным злому, равнодушному смирению, - но ведь я, по сути, каждый день рискую своей жизнью, - а может быть, и жизнями всех, кто остался там, в Сатарии!.. Ведь кто знает, что случится, если Аве́ма или Шили́рр как-нибудь войдут ко мне без спроса и случайно обнаружат спутниковый телефон для передачи информации в проклятый штаб?! Что будет, если этот телефон вызовет подозрения, - а такое наверняка произойдет, - и его отнесут «куда следует»? Меня приняли здесь, в Пешталоре, дали работать, снабдили фальшивым именем и фальшивой историей, наконец! И все погибнет в один момент из-за желания сатарского правительства перехитрить весь мир - если кто-нибудь в определенных кругах тут узнает, что я посылала запрещенную информацию по запрещенным каналам! И меня уже не будет, и всех моих коллег, прилетевших сюда со мной и до сих пор живых, скорее всего, тоже - а вдруг?!.. И у Сатарии никогда уже не будет Пешталора в союзниках!"
Несмотря на всю свою злость, Анку, впрочем, понимала, что в ситуации, сложившейся вокруг ее - и не только ее - работы в Пешталоре, все было совсем не так просто и не так однозначно. "Страна трех пустынь - черной, красной и белой" оказалась ничуть не менее хитрой и коварной страной, чем ее родная Сатария, - в этом у путешественницы не было никаких причин сомневаться, и уже довольно давно... Однако, той короткой беседы, что состоялась у нее с неким шу́ру Катто́бом - господином Каттобом арам Кума́лом из, как она догадалась, аналога сатарской Службы безопасности, - нельзя сказать, что было достаточно и чтобы навсегда заклеймить Пешталор в мыслях как страну злодеев (особенно в свете всего, что Анку уже знала на момент беседы о Сатарии). Мужчина просто предложил ученой - сразу же по выходе из самолета, просьба заметить! - поговорить "предельно откровенно" о "том, что у Вас на родине зовут военной мощью государства", в обмен на "деньги, много денег... и жизнь-мечту - ведь Вы понимаете, шу***, что уже никогда не вернетесь в Сатарию".
Конечно, Анку прекрасно осознавала, что о возвращении домой не могла и мечтать... Ведь если бы даже Пешталор и оказался вдруг способен собрать железную птицу, готовую к преодолению таких же больших расстояний, какие с легкостью брали "Крыло-109", "Крыло-110" и "Крыло-111" - лучшие сатарские пассажирские самолеты, - он, конечно же, отправил бы на север не ученых-иностранцев, соскучившихся по "мамам и папам", а своих людей - не столько из науки, сколько шпионов. Кроме того, Анку осознавала и то, что на ее родине, скорее всего, ее никто не ждал: она гораздо нужнее была правительству Сатарии здесь, на чужом Юге, - да и то лишь в случае регулярного поставления в штаб информации нужного (только вот кому?..) характера. Женщина догадывалась, что если бы хоть немного была нужна своей стране, ее никогда не посадили бы в тот второй "Крыло-110", что должен был тайно вылететь из Сатарии в Пешталор. Ибо кто же станет отправлять действительно ценных людей подальше, да еще и навсегда? Более того - кто станет отправлять их на верную смерть? (А ведь почти никто в Сатарии не верил в те дни, когда самолет готовился к взлету, что он, в отличие от своего предшественника, доберется до места назначения целым и невредимым.)
К сожалению, - впрочем, сама-то она об этом не сожалела, - занималась в науке молодая ученая тем, что не было нужно никому ни в морозной Сатарии, ни в жарком и душном Пешталоре... Занималась она языками "чужих". Анку знала, что если бы, еще проживая на территории своей страны, она изучала не Белую землю, а что-нибудь более востребованное - например, великую Сатарию, или же... да нет, только великую Сатарию, причем слово "великая" означало, по большому счету, период жизни государства - период его новейшей истории, - который один можно было исследовать без проблем для себя. Так вот, если бы Анку взялась еще в детстве изучать Сатарию - и не просто Сатарию, а именно этот период ее истории, - она бы теперь, скорее всего, находилась не в Пешталоре под чужим именем, а где-нибудь в крупном университете на родине - осыпанная деньгами и прочими благами.
А если бы, уже прибыв в Пешталор, она согласилась поговорить "откровенно" о "военной мощи" своей страны (ничего такого, чтобы можно было говорить "откровенно", она, разумеется, и не знала, но это не делало предложение шуру Каттоба - с темной от солнца кожей и приятным, видимо, из-за обильного употребления кокосового масла в пищу, голосом - менее оскорбительным для ее слуха), то жила бы еще лучше. Так - всего лишь получила предупреждение, что в случае осуществления даже попытки шпионажа - будет немедленно казнена ("Мы знаем, что в Вашей стране смертная казнь запрещена законом, но в нашей она разрешена и практикуется" - многозначительно сказал тогда женщине шуру Каттоб).
Анку, прошедшая что-то вроде курса обучения жизни в Пешталоре, была направлена в маленький - вопреки его более чем солидному возрасту - и довольно бедный Нум... Узкие улицы этого города, на которых очень редко можно было заметить автомобили, - в основном телеги, запряженные осликами, и чьих-то домашних коз, прыгавших, будто дикие, на приволье, - производили впечатление большой деревни, места, где время остановилось почти столетие назад. Жили тут разношерстные племена из примыкавших к стране трех пустынь государств - современных, продвинутых, но не очень преуспевших экономически. Переселенцы из этих государств обосновывались в Пешталоре спокон веков, ища возможности заработка, и использовались его коренными жителями как дешевая рабочая сила. (Анку даже не предполагала, что подобные отношения со странами-соседями в принципе были возможны в мире, до своего прилета в Пешталор: на ее родине "чужие" просто никогда не появлялись - это было запрещено, в том числе и законодательно.)
Прибыв в город, женщина тут же устроилась на работу в учреждение, которое про себя часто, едва сдерживая смех, звала "Нумский университет" - ее почему-то очень смешило слово "нумский". К слову сказать, находилось учреждение в самом богатом районе города, где жили пешталорцы, а не "чужие", и было довольно старым и знаменитым университетом - пусть и далеко не самым престижным в стране. На языке Пешталора оно звалось Хара́с и́шли Шерсуду́л, что примерно переводится как "Университет Благожелательности". Воспитывались там, в основном, будущие дипломаты - и именно в этом учреждении, пожалуй, было больше всего людей, близких Анку по профессии.
Разумеется, прочитать лекцию о грубоватом, но величественном, породившем огромное множество диалектов, языке Белой земли нельзя было и в Нумском университете... Но Анку с рвением, какое можно было счесть приличным, наверное, только для заново родившегося человека, взялась, устроившись в университет, за изучение народов, живших в Нуме: всевозможных марьяра́т, хадура́т, ушшлиша́т... и прочих. Женщине были неведомы чувства едва ли не брезгливого презрения - в худших случаях, - или же снисходительного расположения - в лучших, - которые отличали пешталорских ученых, когда те писали доклады (или даже толстые тома) о чужаках, прибывавших на их землю. Анку вообще сочла большой удачей для себя возможность работать с обширным "нумским" материалом - и, пожалуй, не в меньшей степени то, что в Нуме не оказалось ни одной действовавшей военной базы, только посты пешталорской полиции.
Благодаря отсутствию тех самых военных баз ученая лишь дважды или трижды, за все время пребывания в стране трех пустынь, воспользовалась телефоном, который дали ей еще в Сатарии. Первый - или второй - раз набрав номер штаба, она сообщила своему тайному начальству, что могла бы попробовать установить контакт с кем-нибудь из хадурат, марьярат, ушшлишат - авось получится создать для Сатарии прямую связь со странами, откуда прибывали эти племена, в обход правительства Пешталора? Естественно, Анку прекрасно понимала, что подобная работа могла оказаться для нее большим риском, - а потому испытала лишь небольшое разочарование, когда сатарская сторона отклонила ее предложение, сославшись на слабость соседей Пешталора "как потенциальных военных союзников". Женщина, в конце концов, не была профессиональным шпионом (и никогда не хотела им быть).
В целом, Анку не считала и не имела, как ей казалось в минуты доброго расположения духа, никаких причин считать, что ее жизнь и работа в чужой стране не заладились или заладились плохо: никто из ее коллег по университету не разгадал в ней иностранку (видимо, никому не показались малоубедительными документы, сделанные для нее в "специальных органах", или же ее пешталорское произношение). Никого не смущали - по крайней мере, в опасной степени - ее бледная кожа и отличающаяся от стандартной пешталорской форма глаз - глаз, которые нельзя было спрятать за тканью! Не смущало и благодушное отношение к рабочим из соседних стран...
Даже арди, который женщина никогда не снимала ни на улицах Нума, ни в университете, большая часть ее знакомых объясняла "любовью к послушанию" - в данном случае к послушанию старой, почти умершей традиции (а меньшая часть этих знакомых - стеснительностью молодой ученой, ведь ее внешность была далеко не самой типичной для Пешталора). Никто, естественно, не догадывался, что верность традиции уходила корнями, прежде всего, в боязнь быть раскрытой... Впрочем, довольно быстро до Анку дошло, что если б даже она не носила арди вовсе - скорее всего, это нисколько не приблизило бы ее разоблачения в Нуме. Закрывать лицо на людях она не перестала, но начала чувствовать себя гораздо спокойнее - что только укрепило, надо сказать, доверие к ней среди ее коллег и прочего городского населения.
И вдруг, спустя годы после того, как последние страхи подобного рода, казалось, оставили Анку насовсем (и вполне законно, ведь даже муж, каждый день видевший ее без арди, и не думал, кажется, ни в чем ее подозревать - правда, вероятнее всего, ему было просто некогда), женщина снова начала бояться открывать лицо - даже наедине с самой собой. Это было верным знаком - в ее душе что-то серьезно сдвинулось с места, вышло из равновесия... Если, конечно, после переезда в Пешталор оно вообще было хоть когда-нибудь на своем месте или в равновесии - а в этом Анку совсем не была уверена.
"Думаю, все дело в нем... в Э́мзи" - сказала себе Анку, нервно дернувшись и посмотрев вокруг, как будто ее мысли могли подслушать какой-нибудь мелкий то́ппша**** или хитро припрятанная где-нибудь в углу комнаты пешталорская видеокамера. В те дни, когда Эмзи был рядом с ней, она совсем не нервничала: она ходила с этим, наверное, странным, но до ужаса очаровательным (настолько очаровательным, что она даже не могла считать его странным) юношей по улицам Нума, не боясь и не стыдясь взглядов прохожих. Дома она даже позволяла юноше (правда, позволяла скорее не она, а ее муж) звать ее ворчливо-фамильярным: "Сер" - так Эмзи безуспешно пытался воспроизвести дружеский сокращенный вариант ее пешталорского имени, "Шерр".
Теперь же, когда Эмзи пропал (Анку говорила себе, что с ним все в порядке, но с каждым днем оптимистичная вера в это, строившаяся на знании упрямого и своевольного характера юноши, таяла и становилась все слабее), она вдруг обнаружила в своем сердце страх и тоску, каких не знала даже до его появления. Пешталор вдруг показался Анку еще более коварным и опасным, чем казался примерно восемь лет назад - когда она услышала от шуру Каттоба, выйдя из чудом уцелевшего в пути "Крыло-110", вкрадчивое: "Не поделитесь ли, шу, с нами кое-чем? Нам нужно знать совсем немного..." Теперь женщина, казалось, готова была начать бояться даже собственной тени на гладком, укрытом коврами полу комнаты.
"Просто ты дура, - сказала себе Анку со злостью и, подняв руку, провела ею по лицу. - Зачем ты так, спрашивается, осмелела тогда с Эмзи? И подставила под удар не только себя, но и его - зачем?! Разве ты забыла, что не имеешь права никому здесь раскрывать свою личность - не только жителям Пешталора, но и кому угодно еще? Что с того, что Эмзи - дикарь из Белой земли, что с того, что он говорил с тобой по-ойо́кски?.. Неужели это давало тебе право называть ему свое настоящее имя, ругать перед ним Пешталор и Сатарию, посвящать его в такие секреты, каких ты сама предпочла бы никогда не знать?! Что если теперь он мертв?!.. Ведь если бы он был жив - он бы вернулся, он бы не смог уйти, не попрощавшись, не сказав, куда уходит!.."
Ученая развернулась и, отдалившись от окна со слабо вздрагивавшим тюлем, сделала пару шагов к своему книжному шкафу. Анку хорошо понимала теперь, что даже в окно это выглянула вовсе не для того, на самом деле, чтобы проверить, как шли дела у городской администрации в борьбе с песком - основным последствием пыльной бури - на узких, кривых улочках за стеной вокруг дома. Разве она не видела эти улочки и этот песок, пока шла из университета? Разумеется, видела. Нет, она выглянула в окно потому, что где-то в тайных глубинах своего сознания, до конца не понятных даже ей самой, надеялась, что увидит за стеной Эмзи, машущего ей и просящего знаками открыть ворота...
Женщина взяла с бледно-желтой полки, недавно протертой ароматным раствором (однако почему-то упорно пахнувшей только мерзким средством от бурых "книжных" жучков - Анку просто ненавидела этот запах!), свой самый ценный том - потемневший, с почти серыми от времени страницами. Ценный том - как и некоторые другие, самые старые свои книги - ученая привезла аж из Сатарии, но на книжную полку выложила совсем недавно - лишь тогда, когда поняла, что ни ее муж, ни девочки-служанки, если бы когда-нибудь и вошли в ее комнату, к книжному шкафу ни за что не приблизились бы. (Они почему-то боялись всей этой "черной магии" - так говорил о лингвистических книгах Анку ее муж. Скорее всего, сатарские книги они даже не смогли бы отличить от книг по языкам местных - приграничных для Пешталора - племен...) Чуть не споткнувшись о высокую декоративную вазу, стоявшую у шкафа, но даже не взглянув в ее сторону, Анку стремительно прошагала к низкому - насыщенно-алого цвета, который ее даже слегка раздражал, кое-где в черную, широкую желтую и узкую белую полосы, - дивану в дальнем конце комнаты и плюхнулась на этот диван, забыв о всякой заученной грации. На обложке тома было написано: "Арнэ́лко Форст. Ойокско-сатарский словарь".
"Помнится, отец издал этот словарь на собственные средства, когда я была еще маленькой, - с горечью подумала женщина, - и книги так до конца и не раскупились, хотя их вышло в свет не так уж много..." В середине тома был зажат между страницами черно-белый снимок - Анку взяла его и поднесла к глазам. Со снимка на нее глядел устало, недовольно и печально юноша невероятной худобы, одетый в мешковатые светлые шаровары и темную, короткую куртку - и то, и другое висело на нем, как на палке. Юноша пытался улыбаться, улыбка его казалась напряженной, однако ж, искренней - не кривой. Изо рта торчала вовсю дымившая сигарета средней паршивости - Анку хорошо знала эту марку... (Она называлась "Пепельная курица" и никогда не покупалась коренными пешталорцами, зато была самой распространенной среди переселенцев из других стран.) Бревнышко смотрело вниз - очевидно, Эмзи нервно поигрывал сигаретой, глядя в объектив фотокамеры, перед тем как Анку, снимавшая его, взмолилась: "Улыбнись уже, пожалуйста!" Он едва касался рукой толстого, видавшего виды, ствола тутового дерева, делая вид, будто опирался на этот ствол (на самом деле - женщина была уверена, - если бы Эмзи действительно оперся с силой даже на самый старый, высокий и раскидистый, с самыми глубокими корнями, тутовник в городе - корни его моментально оказались бы над землей).
Ученая вдруг поймала себя на том, что сидела, чуть не плача, разглядывая фотоснимок. С тех пор как Эмзи пропал, она плакала, запираясь по вечерам у себя в комнате, едва ли не каждый день - в результате лицо ее даже малость припухло, и ей приходилось, отправляясь на работу, обильно мазаться пешталорскими косметическими средствами, чтобы скрыть это. Поиски Эмзи не дали ни малейших результатов, и Анку чувствовала уже настоящий страх, когда думала о том, сколько разных бед - не обязательно даже связанных с тайными службами Пешталора или Сатарии! - могло приключиться с юношей под огромным, пронзительно-голубым, раскалившимся и страшным небом страны трех пустынь.
Нет, она не боялась того, что на Эмзи могли напасть, к примеру, какие-нибудь пешталорские разбойники: она понимала, что с его чудовищной физической силой, абсолютно незаметной по внешности, парню вряд ли составило бы труд в одиночку отбиться от любой небольшой - а может быть, даже от крупной! - банды. Анку боялась другого: боялась, что Эмзи мог кто-нибудь тайком подстрелить из-за угла - она не верила, что сила юноши спасла бы его от пули, - а также что могли сыграть фатальную роль сухое солнце Пешталора, пустынный ветер и колючий песок (способный ободрать кожу, попасть в глаза и дыхательные пути). Она помнила, сколько сама натерпелась от климата чужой страны в первые годы своего пребывания здесь... Помнила, как лежала без сознания, в бреду и как ей казалось, что она непременно умрет и что в Пешталоре сам воздух непригоден для дыхания, пропитан "мертвым желтым пламенем" - как пелось в одной древней не то песне, не то молитве про пустыню Сул-Хиля́р. А ведь рядом с ней тогда были лучшие врачи, они пытались контролировать ее состояние, беречь ее от лишних выходов на солнце. А кто станет беречь Эмзи - теперь, когда он был неизвестно где, совсем один, без крыши над головой и нормальной одежды, - притом ведь он даже не знал пешталорского языка! А если его вдруг занесет в пустыню?..
Анку провела рукой по фотографии. Юноша на ней улыбался напряженно, и в то же самое время как будто бы ободряюще - хотя его взгляд был печален. Кожа его казалась почти прозрачной, сквозь нее чуть ли не просвечивали тянувшиеся вверх, наперекор своей ветхости, городские дома из песка, известняка и глины. Женщина знала, что кожа Эмзи была даже тоньше, чем ее - он объяснял это тем, что его мать, скорее всего, происходила из "водяных людей", которые жили "где-то, где тепло - не холодно, не жарко, но тепло... " "Не знаю, где находится эта земля, чистую правду говорю" - качал головой Эмзи, когда ученая пыталась расспросить его о предполагаемом местонахождении его матери, а муж Анку качал головой по другому поводу: он сказал ей как-то, что "с такой ненормально тонкой и нежной кожей, как у этого парня, человек, по идее, не смог бы прожить в условиях Пешталора и нескольких часов". "Он должен быть уже давным-давно, как подсказывает простая логика, тоненьким, хлипким трупиком... А он живет, и ему как будто бы вообще хоть бы хны! У меня есть предположение, отчего так, но хорошо бы, конечно, все-таки исследовать мальчугана получше..." - до сих пор звучал насмешливый голос в голове у Анку.
Действительно, Эмзи невероятно - просто невероятно! - стойко переносил днем - нестерпимое солнце, а ночью - пронизывающий до костей ветер, типичный для ранней весны в пустыне Марбу́р, плотным кольцом обступавшей оазис Рами́йю, где находился Нум. Вместо того чтобы слечь на неопределенный срок с лихорадкой, Эмзи, как помнила Анку, лишь то и дело почесывался и твердил: "Что за земля! Проклятый тяжелый воздух, которым нельзя дышать... И он жжется! Как ты тут живешь, Сер? Все равно что жить в котле - только огонь не снизу, а сверху!" Холод юноша переносил гораздо легче, чем жару, и это мало удивляло Анку: все-таки говорил ее знакомый дикарь не на каком-нибудь, а именно на языке ойоков. Том самом, что был в ходу на острове Белая земля - в краю, как говорил отец ученой, синих полярных ночей без конца и морозов еще более крепких, чем были знакомы ей по детству в Сатарии... Но как же Эмзи справился с жизнью на Белой земле?.. Ведь он, сто процентов, не был ойоком и был приспособлен для жизни в тех экстремальных широтах не более, чем для жизни в Пешталоре! "Этот парень не так прост" - вновь прозвучал в голове у Анку голос ее мужа, даже не подозревавшего, по сути дела, насколько был непрост Эмзи - ведь не мог же опытный врач знать, в самом деле, того, что юноша вырос на полюсе холода Оры! Не мог знать и не должен был знать.
И все же Анку боялась, что пешталорский зной мог убить Эмзи - теперь, когда он остался полностью один... Впрочем, угроза такого исхода была ничтожна - и женщина осознавала это - по сравнению с той, что юношу могла убить если даже не какая-нибудь тайная всемогущая служба Пешталора (или, может быть, Сатарии?..), то его болезнь. При мысли о жуткой безымянной болезни юноши Анку чувствовала дрожь каждый раз: ей каждый раз вспоминался день, когда Эмзи, опершись своей худой рукой о край огромного стола в их кухне, на котором ученая разбирала, беседуя с ним, покупки Шилирр, вдруг упал - и увлек за собой половину стола - на покрытый серой плиткой пол. Там, на полу, он судорожно дышал несколько секунд, потом дыхание его вдруг прервалось, глаза закатились, он как будто бы резко уснул, расслабился... Прибежавший на страшный грохот из своей комнаты аж на втором этаже муж Анку сперва, присвистнув, с сожалением смотрел на безнадежно изуродованный юношей стол - дорогой, массивный, с украшенными тяжелой резьбой высокими ножками, с золотистым витым рисунком на темно-рыжей столешнице... Все это было уже мертво. А потом Анку звенящим от ужаса голосом крикнула ему (она в тот момент щупала будто сделанное изо льда - до того тонкое и белое - запястье Эмзи):
- Пульса нет!.. Он не дышит!..
В тот день все обошлось благополучно. Несколько минут Анку с мужем пытались завести сердце юноши, давя на его неподвижную грудную клетку, а потом Эмзи вдруг ни с того, ни с сего распахнул глаза и сделал глубокий хриплый вдох - как будто кто-то невидимый разжал пальцы, сдавливавшие его сердце все это время, мешая тому биться.
- О боги, это я сделал?!.. - выдохнул юноша, придя в себя и почти с испугом глядя на сломанный им стол. - Сер, я прошу простить меня, скажи своему мужу, что я прошу простить меня... Я могу починить... Это ведь можно как-нибудь починить? Клей, ты говорила, есть еще изо-лента...
- Думаю, ничто уже не поможет, - добродушно заметил муж ученой, когда та перевела ему взволнованные речи Эмзи. - Ты ведь не стал бы, малыш, склеивать изолентой позвоночник***** верблюду?
- Смотря что такое верблюд, - ответил Эмзи с чуть кривой улыбкой, и Анку не нашла ничего лучше, чем перевести мужу:
- Мальчик интересуется, какого верблюда ты имеешь в виду: животное или подъемный кран******?
Почти одновременно с тем, как сердце Эмзи вновь начало биться и он открыл глаза, у ворот дома появились в тот день врачи в дико гудевшей машине скорой помощи. Анку побежала открывать им - ведь в доме в такой поздний час уже не было ни Авемы, ни Шилирр: обе отправились отдыхать. Эмзи категорически не хотел ехать в больницу - его удалось уговорить только тогда, когда все врачи, во главе с мужем Анку, чуть ли не клятвенно заверили его, что не станут применять к нему никаких видов наркоза.
- Для чего все это вообще нужно? - капризно мотнув головой, сказал тогда юноша, обращаясь к ученой. - Зачем нужны эти... как они... приборы?.. лам-пач-ки?.. Они хоть кого-нибудь вылечили на твоих глазах, Сер? Они же, будь они прокляты, до того раздражают, что никаких человеческих слов не хватит, чтобы высказать!
А спустя несколько дней юноша, глядя на Анку в упор своими большими глазами с таинственными бледно-желтыми радужками, произнес:
- Твой муж не вылечит меня, Анку... Я точно знаю. Не вылечит, потому что на самом деле это - не болезнь. Внутри меня поселился дух - он все это делает. Я оказался слабее в бою, и теперь у него есть полная власть над моим телом.
- Да? Но откуда ты знаешь? - спросила тогда женщина, даже не зная, что ей думать.
- Знаю, потому что он сам мне сказал, - ответил Эмзи мрачно. - Он заговорил со мной вчера вечером...
Анку хорошо помнила, что в тот день, услышав подобные слова, она готова была уже не счесть Эмзи в первую же секунду сумасшедшим, - даже готова была не счесть его просто отсталым дикарем с искаженными представлениями о мире... К тому дню она уже достаточно много успела выспросить у подавленного и скучавшего юноши о жизни на Белой земле, - более того, знала и даже слышала собственными ушами, как удивлен был ее муж результатами осмотра Эмзи ("Шерр! Ты только представь себе, девочка: у этого парня, которого мы с тобой отыскали, на сердце нет ни одного сколько-нибудь значимого повреждения! Во всяком случае, такого, которое было бы заметно на рентгеновском снимке грудной клетки. Кардиограмма тоже показывает абсолютную норму... Сосуды в порядке, уровень сахара в крови - такой, какой и должен быть... Клянусь вечным покоем моей матери, парень здоров! Здоровее нас с тобой, Шерр!").
Однако мысль, что болезнь, которая чуть было не унесла жизнь Эмзи, носила какой-то мистический, темный характер, была не просто болезнью, а была живой... Почему-то эта мысль не только не утешала Анку, но даже еще больше пугала ее. Ученая понимала, что юноша мог умереть в любой момент, и то, что сам он как будто не слишком переживал из-за этого, пока был рядом, - даже ругался с "духом", сидевшим в его теле и периодически мучившим его, - не уменьшало ее тревоги. Анку сама не отдавала себе до конца отчета в том, что с появлением Эмзи в ее жизни почему-то из женщины, целые дни проводившей за книгами и вполне довольной этим, превратилась в подобие сверхзаботливой и сверхчуткой мамаши... причем для "сына", не так уж сильно уступавшего ей годами - и уж точно нисколько не нуждавшегося в такой безграничной опеке! Более того: когда песчаная буря вдруг ни с того, ни с сего отняла у Анку Эмзи, она превратилась в ни много ни мало ходячую лейку...
Влюбленной в Эмзи молодая ученая себя не считала - если вообще слово "любовь" было способно прийти в ее голову после семнадцати лет, когда она второй или третий раз в жизни разочаровалась во всем, что было связано с нежными чувствами к противоположному полу и последствиями этих чувств. Тем не менее, женщина даже удивлялась время от времени тому, насколько она была неравнодушна к юноше - впрочем, она полагала, что имела для подобного отношения все логические основания. Одним из главных оснований своей заботы об Эмзи, пополам с почти детским восторгом от его присутствия, Анку считала непохожесть юноши ни на кого из ее знакомых - сатарских или пешталорских. Вообще ни на кого из людей, что она видела до встречи с ним. И даже более того: что люди, подобные Эмзи, в принципе способны были существовать на Оре, женщина не могла и помыслить до знакомства с юношей - могла лишь только мечтать об этом в самых смелых своих мечтах.
Для Эмзи, казалось, не существовало границ между странами, государственных тайн, так называемых властных структур и их мощи... да вообще всего, что можно было назвать непреодолимым или невозможным! Когда юноша говорил: "Я уйду из этой страны, как только твой муж сочтет, что работа со мной закончена и я могу идти" - Анку почему-то верила ему, хоть и знала, что покинуть Пешталор просто так было невозможно - и не только из-за пустынь, пересечь которые нельзя было без машины или, на худой конец, верблюда и хорошего запаса воды... Да, женщина боялась за Эмзи, ужас как боялась, - но боялась именно потому, что, глядя на него, почему-то забывала свой собственный страх перед всеми чудовищами известного ей мира: перед закрытостью стран и недружелюбием их друг к другу, перед давлением на каждого человека, начинавшимся еще с его рождения, перед огромностью и неизвестностью всего чужого - и скудностью, малостью всего родного, своего...
Взгляд Анку скользнул на страницу тома, лежавшего раскрытым у нее на коленях, и случайно попал на слово "ойоба́тур". Женщина улыбнулась и задержалась глазами на этом слове:
о́йоба́тур сущ. (мн. -е) волк; ...а волчонок; ...ос волчий; ...у волчица.
В голове у молодой ученой как будто бы снова, спустя много лет, раздался голос ее отца - тихий, мягкий, но слегка взволнованный каждый раз, когда "фанатик двух «к» - кресла и книги" говорил с дочерью о науке: "Ударение можно ставить и на первый слог, и на третий, - говорил отец Анку. - Но ни в коем случае не на второй и не на четвертый! Слышишь, Ана?.. Никто, кроме меня, тебе этого не расскажет!.. Вот, а все потому, что в словах «о́йо» - белый******* - и «ба́тур» - лис - ударение стоит на первом слоге. И вот еще что запомни: слово «батур» никак не связано этимологически со словом «тур» - зверь... Оно когда-то давным-давно звучало как «бато́р», и мне сказали, что в некоторых поселениях до сих пор именно так и звучит..."
К голосу отца присоединился голос Эмзи - чуть низковатый, но добрый голос, похожий в тот миг, который вспомнился Анку, на дружелюбное ворчание довольного, расслабленного пса: "Э́ро, ле ро́ми са Ойобатур, - юноша всегда произносил ойокское слово "волк" с ударением на третий слог. - Ле́мо изу́р, на му гарт..." ("Да, люди звали меня Волком. Народное имя, так сказать...") В тихом, чуть глухом, рокочущем голосе юноши ученая из Сатарии - даже в те редкие на ее памяти моменты, когда Эмзи был в прекрасном настроении, - слышала огромную силу, что-то как будто бы угрожающее - что-то, чего в упор не слышал ее муж, часто повторявший: "Этот парень - какая-то шутка. Разве можно быть таким безобидным на вид - и сломать новый, крепкий еще стол из огненного дерева?!"
Анку была уверена, что жители Белой земли, давшие своему юному собрату прозвище Волк, чувствовали, глядя на Эмзи и слыша его голос, нечто подобное тому, что чувствовала она: эти люди видели силу, таившуюся в худом, стройном теле, - ту силу, что как в зеркале отражалась в глазах, движениях, голосе, - не только физическую, но и внутреннюю. И что-то еще... что-то, чему жители Севера придали, возможно, слишком большое значение - ведь слово "батор" в самом крупном и знаменитом селении Белой земли до сих пор означало "терзать, разрывать на части" (потому от этого слова и произошли, по всей видимости, названия диких зверей - волка и лисы).
Так что имя Ойобатур можно было, пожалуй, перевести и как Белый убийца... Но заслуживал ли Эмзи этот второй вариант перевода своего имени? Анку считала, что точно нет, что ойоки, возможно, просто боялись юношу - из-за непохожести на них, из-за каких-то, может быть, изредка проявлявшихся признаков надменности и жестокости в его характере... Впрочем, сам Эмзи говорил ей, что жители Белой земли его любили - причем не какого-нибудь одного только селения или, скажем, двух, а буквально всех селений, в которых ему довелось побывать.
Женщина вдруг закрыла словарь и поднялась с дивана: ей до невозможности захотелось взять чистую тетрадь и записать в нее все то, что еще несколько дней назад, то улыбаясь с ностальгией, то хмурясь, рассказывал ей Эмзи о себе и о Белой земле (ученая была уверена, что теперь знала о быте ойоков гораздо больше, чем даже ее отец, в молодости потративший уйму лет на разговоры с ойокскими торговцами). Разумеется, Анку понимала, что записывать слова Эмзи было для нее огромным риском... Ведь если бы кто-нибудь в Пешталоре узнал, где на самом деле вырос юноша (если они еще не знали), то Эмзи тотчас же сочли бы шпионом - со всеми вытекающими последствиями как для него (если он все еще был жив и если бы его, живого, теперь нашли), так и для Анку, дававшей ему приют под крышей своего дома, зная о происхождении "чужака". Впрочем, женщина могла надеяться, что записи - как и ее сатарские книги - для мужа и служанок, если бы и оказались ими однажды обнаружены, были бы просто записями на незнакомом языке - не важно, языке далекой "запретной" страны или "разрешенных" для общения и изучения стран-соседей...
Конечно, ученая все равно боялась. Именно теперь, когда Эмзи - то ли слишком глупого, то ли слишком умного для того, чтобы бояться, - не было рядом с ней. "А вдруг за мной все-таки следят? Вдруг тут повсюду видеокамеры?" - подумалось Анку, и она тут же осадила саму себя: "Не будь идиотищем! Если бы здесь были видеокамеры, тебя давно бы уже обезглавили, ведь ты в этой самой комнате назвала свое имя Эмзи! И телефон, спутниковый телефон ты тоже прячешь здесь!" Женщина успокоилась на секунду, а потом ей в голову пришла новая мысль: "А вдруг они уже все знают и просто откладывают смертную казнь? Ждут... не знаю чего". Эта мысль уже ощутимо походила на зачатки мании. Анку вспомнилась шутка одного из штабных голосов - ее собеседников по спутниковому телефону (голос был басовит и носил псевдоним Подснежник): "Мания преследования - лучший друг шпиона, Цикорий. Она делает человека осторожнее и предусмотрительнее. Так что не ной и продолжай работать. Ты ищешь нужную информацию?"
Женщина с яростью и отчаянием подумала: "Ах, если б я могла исчезнуть!" - и как будто вновь услышала беззаботный голос Эмзи, сказавшего ей однажды: "Тебе плохо здесь? Так пойдем со мной! Будем путешествовать из страны в страну, и рано или поздно отыщем такое место, где ты сможешь остаться и где тебе будет хорошо". "Это выход, разве нет?!" - зло усмехнулась Анку, сжимая кулаки. Порой идея последовать предложению Эмзи - теперь уже абсолютно неосуществимая, так как юноши не было рядом, - переставала казаться ей такой уж безответственной и глупой. Ведь просто исчезнуть с территории Пешталора - а вдруг с Эмзи это было действительно осуществимо? - не означало провалить миссию шпиона, которую женщина всей душой ненавидела (провалом считалось бы раскрытие, а оставаясь в Нуме Анку все равно не могла ничем помочь штабу... Да и если бы попыталась изменить место проживания - сразу, скорее всего, вызвала бы подозрения пешталорской "Службы безопасности" и приснопамятного шуру Каттоба).
"В принципе, здесь, в Пешталоре, я и как ученый вряд ли смогу когда-то сделать что-нибудь действительно полезное, - с тоской подумала Анку. - Пора взглянуть правде в глаза: повторять всю жизнь то, что уже давным-давно оскомину набило всем и каждому даже в Нумском университете, исследовать вдоль и поперек исследованное, игнорируя те вещи, которые в самом деле стоят изучения... А-а, да что там, в топку все это, пойду искать тетрадь!.." - и женщина решительно зашагала через комнату.