Любимый ушел

Дом у Доуков был очень светлый за счет широких окон и высоких потолков. Комнаты — полны воздуха и свежести, будто здесь и не жил никто вовсе. Однако Эрвину приходилось глубоко дышать, чтобы сохранять ясность рассудка и четкость речи. — Здравствуйте, майор, — вежливо, не переходя грань, поздоровалась госпожа Доук Мари, лучисто смотря ему в глаза. Улыбалась она не показывая зубы, криво, как могла, здоровой половиной лица. Несмотря на вторую, уродливую, совершенно гуинпленовскую, улыбка эта была солнечной, яркой — так смотрят только на горячо любимого человека, на того, кому искренне рады. Закатное солнце играло оранжевыми искрами на ее волосах, всегда казавшимися при обычном освещении ржаво-рыжего, неброского цвета, и сейчас Мари казалась самой красивой девушкой из всех. Тут нельзя сказать, что Смит головой тронулся: Мари действительно похорошела. Скромное платье в пол скрывало ее плечи, но Эрвин-то помнил, какими они были: угловатыми, резкими, с острыми ключицами трупно-белого, болезненного оттенка. Такого же оттенка было и лицо Мари в юности — оно было смертельно уставшее, несчастное, и вымученная ирония играла на кончике здоровой, вечно опущенной губы. Он готов был биться об заклад, что теперь эти плечи мраморного здорового цвета, как и ее лицо (на котором, сука, по-прежнему темнела россыпь веснушек, даже несмотря на пудру, которой она раньше ни-ког-да не пользовалась). С неохотой пришлось принять, что не виделись они давно, уже лет пять как, и за это время оба поменялись. И оба ступили на их собственные жизненные пути. Только Эрвину, далеко уже не мальчику, далеко уже не желторотому новобранцу и отнюдь не дураку, было больно признавать, что жизнь Мари (жизнь не его жены и матери не его детей) ей пошла на пользу. Она пришла в себя. — Здравствуйте, — ответил он чинно, в своем привычном тоне. — Не стесняйся, чувствуй себя как дома, — сильнее улыбаясь условности треснули, она протянула ему руку, покрытую перчаткой по локоть. Эрвин взял ее. Он никогда не забывал, какими были ее руки: широкими, как у мужчины, грубыми, цепкими, предназначенными для надрывного труда, с обветренной кожей и синеющими разбухшими венами. Мари потому наверняка и носила перчатки: как ни пытайся ухаживать за ними, никак нельзя скрыть прошлое барной девки, этими руками и считающей мелочь, и раздающей три подноса сразу, и бьющей кулаком на поражение очередного пристающего верзилу. Мари тогда была искренней донельзя. Потом общество привило ей привычку скрывать недостатки тела (все недостатки, кроме главного — шрам на лице Мари не прикрыла бы никогда и ни за что); говорить сдержанно и подавать руку при приветствии. Но когда она была не мадам Доук его женщиной, то имела право жестко и точно сказать матом, говорить что на уме без иносказаний, обнимать при встрече старых знакомых (а Смиту даже вешаться на шею), надеяться на его, его и ничью больше помощь, быть его, его, его до последней неопрятно лежащей пряди волос, в которые можно было запустить руки… Очень кстати эти волосы сейчас оказались убраны назад. Эрвин завел руки за спину и сцепил их в замок прямо под нашивкой Легиона Разведки. — Ты так давно не заглядывал к нам, а мы ведь приглашали! — без упрека, шутливо пожурила его она. Эрвину поплохело от этого пошлого «мы». Он-то никакого участия в принятии этого решения не принимал. — Что правда, то правда, — вежливо ответил он, слегка кивнув. Этот жест ему очень шел. — Я пришел ненадолго, и это не срочное дело. — Наверное, ты к Нилу? Он придет только вечером, надо… Дура. Никакого Нила. — Нет, — обрубил он неожиданно грубо, лишь после заметив свой промах. Он кожей ощутил мгновенное напряжение Мари. — Я пришел к тебе. Эта фраза прозвучала заклинанием: ее никогда никто вслух не произносил. В их дуэте никто никогда не говорил «я пришел к тебе», «это для тебя», «мне тебя не хватает», «я люблю тебя». Оба понимали это прекрасно без лишних слов. Такой немудреный посыл легко счесть в буквально каждом жесте, даже если нет цели намеренно их искать. К примеру, в том, как однажды морозным утром Мари, проснувшись раньше, ежась от холода, встала с кровати и перед тем, как одеться и начать работать, набросила одеяло на Эрвина (она думала, что он еще спал, а тот на самом деле в превосходстве овладел актерским мастерством). Или в том, как они шли под одним плащом под проливным дождем, и каждый прохожий казался им ошалевшим от счастья. Их тела были так близко друг к другу, что потом Эрвин мог бы с точностью скульптора воссоздать каждую мышцу ее тела: аккуратной груди, широкого таза, идеального, черт бы его побрал, для родов, крутых бедер. Память даже подбросила ему подходящий кадр из прошлой жизни: Мари сидит на краю стола, на ней нет ничего, кроме его форменной проклятье рубашки и чулок. Она хохочет во весь голос, запрокинув голову так, что тощий кончик ее неряшливой, растрепанной косицы игриво ласкает поверхность стола. Заливается, очевидно, над его глупой шуткой. Но так открыто... Его женщина была искренней, а оттого — самим совершенством. И она сейчас вернулась к нему сквозь [полу]светскую Мари Доук: жена друга посмотрела на Эрвина обескураженно, и в глазах ее он увидел ту девушку, что смеялась — над глупой шуткой, над собой, над своею жалкой судьбой. Они стояли в три четверти друг к другу, смотря на город из окна. Но от Эрвина не укрылся многоговорящий жест: Мари перехватила собственную руку, которой хотела сжать его запястье. — Надо было сделать это раньше, — аккуратно продолжил он голосом на полтона ниже, — сразу, как только оно подвернулось мне под руку. Но в разведке много дел, поэтому удалось выкроить время лишь сейчас. Надеюсь, это не проблема? — Ого, в разведке кто-то начал что-то делать? — кривая ухмылка печального человека. Узнаваемая из сотен и остающаяся зияющим шрамом в памяти. — Удивительно! Может, и всех титанов, наконец, победим. Так чем же в благородном ратном деле может помочь обычная гражданка? Может, его женщина никуда и не уходила, раз смогла так легко и быстро показаться?.. Раз в ее речь вновь вернулись былые сарказм и издевка. Мари же ведь не подарок судьбы в красивой обертке, не картинка, с которой берут пример. Она не красавица, что достается храброму рыцарю за его подвиги. На Мари нельзя было смотреть прямо, только вежливо косить взгляд, молясь о том, чтобы не прокляла ведьма. Мари настолько выбивалась из ряда нормальных людей, что ее даже нельзя было назвать дурой-подавальщицей. Дуры не могут за себя постоять или по-армейски четко и недвусмысленно послать матом, да и с подносами она бегала не особо резво из-за травмы. Насколько же дрянным было заведение, что взяло ее на работу? Эрвин переступил с ноги на ногу, сглотнув. Он достал из внутреннего кармана пальто конверт и с досадой обнаружил, что тот мелко трясся — как и его пальцы. Смиту не было стыдно за свое волнение, порицаемое у мужчин и особенно у военных, ему было просто невыносимо плохо ото всей сложившейся ситуации. Не-вы-но-си-мо. — Твое старое письмо. Просто хотел вернуть его тебе. Невыносимо было понимать, что он сам выбрал такую жизнь. Или даже не он выбирал — судьба сама решила сделать Эрвина заложником своего чувства вины за смерть отца и стремления постичь, познать, понять родной мир и развеивать мифы, которыми его окружает правящая элита. Выходит, выбора не было изначально — Смиту чуть ли не звездами предсказано было шагать в строю. Он ничего не мог дать женщине, их общей семье, ведь у него, бравого солдата, подающего надежды стратега и потенциального политика, не было ничего, кроме собственного сердца — уже отданного свободе. Сердца бесполезного, в общем-то. Оно не сможет уже никого согреть. Тем более ту уставшую, слабую подавальщицу из бара. Такую уродливую. Такую притягательную. Она не могла вечно разыгрывать из себя жену героя и ждать, когда же он вернется после подвигов, молясь о его спасении. Ей нужна стабильность, которая позволит не сходить с ума — и так сил не оставалось на то, чтобы держаться в узде, как тут можно говорить о безумных скачках. Мари приняла конверт. Изучив, она узнала его. Ее коронованная солнцем голова горько опустилась, и Мари приобняла себя с треском рассыпались все грани приличия. Она отвязывалась от воспоминаний. Она все поняла. — Хорошо, — прохрипела она едва слышным голосом. Раньше Эрвин обнял бы ее, чтобы поддержать. Теперь он стоял и мучительно перебарывал в себе этот порыв. — Спасибо тебе. Спасибо… что пришел. Эрвин кивнул в ответ, чувствуя тяжесть своей головы. — Теперь мне пора. Я пойду. Он не позволил ей проводить себя прямо до конца ступенек, ведущих ко входу. Он не хотел смотреть на то, как Мари разворачивала письмо и взгляд ее цеплялся там за последнюю строчку:

«P.S.: любимый, приди»

В самом деле, у Эрвина сохранился целый ворох старых писем от нее. Но он решил вернуть именно это, потому что оно было одним из последних. Тогда Мари осмелела настолько, что позволила себе назвать его уже не по имени. Потом он ушел служить человечеству, а она под венец к хорошему другу (не любимому. боже, есть же хоть что-то приятное в этой трагичной человеческой комедии!). Новость о прошедшей свадьбе он получил недавно и вовсе не от нее. И раз Мари уже Доук носила чужую фамилию, жила в чужом доме и собиралась растить чужих детей, раз она уже носила кольцо на безымянном правом пальце, то, может, пора, наконец, отпустить? Пора принять, что невозможно совместить службу и семью? Невозможно подвергать волнениям и без того уже почти безумного. Жестоко волоком волочь вслед за собой на поиски приключений человека, который хотел мирно просыпаться у себя дома под надежной крышей. Головой надо было думать, делая путеводной звездой своей жизни мечту, что сожрет все его время и силы. Она — его жена. Эрвин, ее любимый и любящий ее человек, человек, которого она молила прийти к ней хоть на минутку, ушел. И есть же причина этому поступку. Будь она неладна. Эрвин сделал для себя пометку дома сжечь оставшиеся письма. Почему только он, непутевый венценосный воин, забыл сделать это раньше?