Разрушение

Он помнит этот день в мельчайших деталях. День, когда война для него перестала существовать в первозданном виде и на ее место пришла иная — внутренняя. На самом деле, это случилось задолго до. До того, как Вильгельм в первый раз надел форму, до сорванных с языка фраз и майских полей. В момент, когда маленький пальчик Фридхельма упёрся в кожу, вдавливая тонкие линии. — Мам, а что это? — Фридхельм ерзает на стуле, разглядывая крохотные рисунки на руках. Они беспокоят его своей загадочностью, ведь мама не любит об этом говорить, а отца лучше не спрашивать. — Я тебе уже рассказывала, — она вздыхает, вытирая влажный лоб. — Когда ты встретишь своего человека, почувствуешь это всем сердцем, из них вырастут цветы. — Какие? — Никто не узнает, пока бутоны не распустятся. Это будут особенные цветы, только для твоей половинки. — У меня тоже? — Конечно, Вильгельм. Всему свое время. Любопытство переливается в детских глазах Фридхельма шальными бликами, и он тянет мать за рукав, желая увидеть то, что всегда скрыто. Но она одергивает его замечанием, опуская тряпку в ведро. Отныне он будет рассматривать их каждый день, вертеть под солнечными лучами, под лампой в библиотеке, ходить повсюду с лупой, украденной из отцовского стола. Сравнивать, прикладывая их руки вплотную и раз за разом обнаруживая голые палочки. Осознание приходит само, поражая своей обыденностью: мать не способна любить, ведь ее стебли завяли, не дав ни единого соцветия. Все не совсем так. Но Вильгельма это мало волнует, он занят более реальными, как говорит отец, вещами. Карьерными амбициями, будущим, которое никогда не наступит. Железный крест на шею, на погонах — в три узла золото. «Феномен не изучен до конца, но явно прослеживается закономерность. Цветы уникальны и дублируют партнёра. Остро реагируют на эмоциональное состояние носителя». Выдержка, как из медкарты. Что-то из книжек Фридхельма. Может, все потому, что они оба — плод несбывшихся надежд? Воспоминания далекие, как из прошлой жизни. Фридхельм в своей комнате, гладит листья, вычерченные под кожей чей-то твердой рукой. Края у них острые, словно отлиты по форме. Потом время — белые пятна, скупые объятья матери, сжатые до боли скулы и брошенное на выдохе: «Обещаю», больше самому себе. Подъем с артиллерийской канонадой, сирены мессеров и чужие истошные крики. Каждый день как последний. В груди Вильгельма — механизм, в артериях — багровая нефть. Голоса скандируют: «Так точно!» Поле… — Как думаешь, хоть у кого-то из нас они распустятся? — Фридхельм срывает на ходу пару маков и задумчиво вертит меж тонких пальцев. Гитлер не врал, когда говорил, что Россия огромная. Чертовым полям нет конца и края, и все они цветут так пышно, дурманя разум. Как будто знают, что завтра их изрежут бороздой танки. — Наверно, — в словах Вильгельма сомнение с оттенком лжи. Они давно не говорили об этом, и сейчас не время, но Фридхельм думает по-другому. — Ганс показывал мне свои розы, и правда как живые. Ты знал, что они разрастаются? Не знал. Потому что неважно, что на тебе нарисовано, когда ты лежишь в земле. Войне нет дела до цветов. — Это тот, который умер? Жестоко, но по-другому Вильгельм не умеет. Смотрит на поджатые губы брата, детская привычка читается просто — «Мне страшно». Заученный, но все еще непонятный в своих мыслях. — Да. Когда сердце останавливается, они вянут и чернеют пятнами. Он отворачивается, выбрасывая помятые маки в траву, и ускоряет шаг. Расстроен или зол, может, все вместе. Разговор оседает на нёбе тонкой пленкой. Вильгельм раскраивает свои мышцы на волокна. Отрывает от сознания по кусочку. Снег. Фридхельма выворачивает себе под ноги и трясет, он закрывает звенящую голову руками. Как будто это может помочь. Вильгельм тоже не может, но обнимает за плечи. Он знает, как это бывает. В родных глазах — паучья сетка капилляр, внутри у Вильгельма —горький дым и чувство вины. Но что-то щелкает, Фридхельм спускает курок четко, стреляет не моргая. Когда скажут и в кого, теперь ему наплевать. Ответы односложные, все взгляды — беглые. Он больше не читает книги, лезет вперёд, под пули, назло Вильгельму или себе, так, словно пережил уже все, что хотел. Стены фабрики черные от копоти, редкие окна пусты. Все так устали, возятся, пригибая головы лишь по привычке. Глаза болят от тусклого света, Вильгельм ставит крестики в штабной карте. Вот здесь завтра будет наша могила. «Подавить и уничтожить», «Захватить укрепленные позиции», — диктор читает в голове сухие сводки.  — Господин обер-лейтенант, а где Винтер? «Где Винтер?» — Что ты делаешь? — Вильгельм закипает сразу, не думая, как только видит Фридхельма, прислонившегося к стене. Невысказанное вырывается истерическими воплями. — Что. Ты. Делаешь?! Эхо кричит за ним несколько раз, надрывно и громко. Слишком громко. — Я твой командир, смотри мне в глаза! И он смотрит, с блестящим вызовом, со странной, чужой ухмылкой на потрескавшихся губах. А потом бросает слова в лицо так, как говорят самые грязные ругательства. — Ты мой брат. Ногти впиваются в ладони. Хочется схватить его, тряхнуть или ударить, не важно, только сбить эту показную спесь. — Меня могут расстрелять, — два больших вдоха. — Тебя могут убить. Фридхельм фыркает так, будто ничего другого и не ждал. «Упрямый осел», — читается меж сдвинутых бровей без слов. — Ты думаешь, что если не говорить о каких-то вещах, они никогда не случатся, — он расстегивает пуговицы на манжетах, спускает с плеч серую форму. — Ты всегда таким был. Скрытный, вечно в образе кого-то, — китель падает на пол. — Обер-лейтенант, мой правильный брат… — На выдохе, прежде чем мысли собираются в кучу, Фридхельм чиркает спичкой. Этого хватает. Вверх от запястий, вплетаясь в венозную сетку бегут темные стебли, вьются меж собой острыми листьями, исчезая под рубашкой. Бутоны на них крупные, собраны, словно из кусочков плоти, и красные. Он уверен, что красные, как кровь. — Они есть, внутри меня, нравится тебе или нет, но они — твои. Уйти, зарыться в землю, не видеть больше никогда цвета этих глаз. Но шаг назад обратный, стекло в горле и под ногами. Порыв в одно касание, удар о его губы до боли в деснах. — Этого ты хочешь от меня, Фридхельм, этого?! Я готов убить за тебя, умереть за тебя, лечь под танк и перерезать горло каждому младенцу в этой стране, но я не готов увидеть, как эти проклятые цветы завянут! Слова остаются на коже, ему плевать, чужая пуля или своя. Вильгельм не видит, как стынут слезы, сбегает, как трус. Оставляя Фридхельма одного захлебываться своей болью. — Если мои завянут, то твои тоже! Вильгельм прокусывает губу снова и снова, она распухла и навряд ли когда-нибудь заживёт. Он не позволит, обглодает себя до самых костей, выдерет стебли с корнями и выложит из них его имя. В груди капкан раскрывается лепестками, деля легкие пополам. На одной — ритмичный пульс, на другой — закрытые глаза Фридхельма. Цветы опадают медленно, давая распять самого себя тысячу раз, набить тело дымом и спиртом. Не вытащил, бросил. Он тушит окурок, втыкая в сердцевину пиона, и улыбается, раздирая ногтями кожу. А потом гладит, пытаясь схватить чернеющими пальцами лепестки. Они все сморщились, на спине тоже, Вильгельм не видит этого, но чувствует каждый высохший стебель, каждый бутон, что не успел раскрыться. Одной пули хватит, но обойма полная. На всякий случай, если рука дрогнет. Дуло пистолета холодное, Вильгельм водит им вдоль вздувшейся вены на виске и ждет. На руках цветы поблекли, красный теперь как серый, но еще не черный. Все еще не черный. Он передергивает затвор. Последний бутон возле запястья дрожит и раскрывается алыми лепестками.