Farewell

Кто придумал, что у одиночества нет имени или образа? Оно всегда рядом. В чертах истощенной горем женщины, бродящей босиком по усеянной пенными брызгами пристани. В отчаянном крике обезумевших от голода чаек, по кривой рассекающих своими телами сгустки пасмурного неба. В спутавшихся от соленого воздуха завитках несформированных кудрей; в массивном водопаде черного полотна, ровно лежащего по спине. Одиночество обретает форму в том, как не удается от страха придать своему голосу громкости, переживая, что он потонет в раскате набегающих волн и пронзительном гоготе воздушных белых воровок. Одна из них резво спикирует вниз, чтобы выбить из узловатых пальцев недокуренный бычок. Ведь глупая не знает, что тлеющий табак не заполнит ее желудок. А Он не знает, что табак не заполнит его сердце, трепещущее в костяной клети. Но сизый дым пытается оплести кончик языка, приглашая его на неравный вальс, а тот прочно приклеен к небу янтарной пылающей жидкостью. Ее всего пару минут назад небрежно разлили в граненый стакан, хотя клялись, что этому яду нет больше места в жизни. Одиночество — это свет маяка вдали. Такой теплый и дарящий надежду, но, сколько не тяни к нему руку, факт остается фактом: надо пройти сквозь морозящий водный массив, чтобы иметь хотя бы призрачный шанс прикоснуться к тому, что может согреть. А согреть ли? Стекло окажется холодным, бревна в очаге — дотлевающими, а во всем маяке едва ли найдется теплый уголок из-за свистящих воем банши сквозняков. И ветер, поющий в унисон, без всякой прелюдии занырнет под шиворот, чтобы пробрать своими грубыми руками до самых костей. Оно в том, как сухие с потрескавшейся корочкой губы набирают по слогам всего одно простое слово. В том, как устало локти упираются на каменную ограду. Как прочно фиксируется взгляд в одной точке. Одиночество — это неумолимо надвигающаяся к жадным волнам фигура в обрамлении складок черного плаща. Не оборачивающаяся.