Город призрачных надежд

На душе и в мыслях скорбно и темно, Лучше бы я умер, лучше бы на дно. О тоска и гибель, о порочный круг, Страшный и великий город Петербург! Lana Yellow

На мгновение задержав взгляд на необычайно-сером небе, готовом вот-вот низвергнуть на город ливневые стены, я продолжил свой путь в никуда. Грязные улицы и переулки, названия которых меня ничуть не интересовали, лишь больше нагоняли тоску и уныние, делая и без того плохое настроение откровенно паршивым, хотя иногда мелькала мысль «Куда уж хуже?». Недовольно мотнув головой, я ускорил шаг, иногда сталкиваясь с прохожими и совсем тихо, едва слышно прося у них прощения, что никак не спасало меня от недовольных и презрительных взглядов. Попытки утонуть в потоке собственных мыслей, тем самым отгородившись от всего мира, не увенчались успехом. Я постоянно замечал косые взгляды и слышал слишком громкий шёпот мимо проходящих людей; злые слова, словно пропитанные ядом, ранили в самое сердце, заставляли задыхаться от непролитых слёз. — Очередной бродяга... — Постыдился бы в таком-то рванье ходить... — Ни капли стыда... — И ведь не совестно... Либо ненависть, либо равнодушие — никаких светлых чувств. Иногда казалось, я просто упаду без сознания прямо на мостовой. Сил больше не было: ни моральных, ни физических. Перед глазами периодически вставала картина, заставляющая сердце бешено биться о рёбра так, что оно норовило выскочить из груди. Глаза застилала красная пелена, даже сейчас я чувствовал запах крови, окропляющей всё вокруг. Образ старой клячи никак не хотел покидать меня, въевшись куда-то в подкорку мозга. Я ведь всё правильно сделал. Я не тварь дрожащая... Право имею... Или нет? Можно ли считать содеянное доказательством того, что я необыкновенный человек, что случившееся нельзя назвать преступлением? Конечно, можно. В горле стоял ком. — Это не убийство, нет, — пробормотал я, забывшись. Осознав, что сказал, я оглянулся, боясь, что меня кто-то услышал. Стремясь уловить хоть какие-то эмоции, я остановился посреди улочки и вглядывался в лица прохожих. Ничего. Безразличие, равнодушие. Однако мне всё равно казалось, что люди смотрели на меня с осуждением, выворачивали наизнанку, вытряхивали всё, что только можно, — мысли, чаяния и надежды. Шумно вдохнув воздух, пропитанный вонью и ядом, я посмотрел на небо: тяжёлые, словно свинец, холодные капли срывались с неба на мрачный, без того серый Петербург. Дождь почти сразу превратился в ливень. Краем глаза я заметил, что прохожие стремились как можно быстрее скрыться от потоков воды. Я остался стоять под ливнем, вглядываясь в расплывчатые серые силуэты домов. Никто не поймёт. Или поймёт? Всё надежды на светлое будущее разбились, подобно хрупкому хрусталю. Взгляд зацепился за очередного пьяницу, выходящего из трактира, коих тут было много, даже слишком много. Взгляд, подёрнутый дымкой, остановился на мне — в этом нет сомнений. Таких, как он, в этом городе было много. Несчастные, разочаровавшиеся в жизни, они запивали своё горе в первых трактирах, кабаках и пивных. Женщины, в жизни которых больше не оставалось надежды, являющейся единственным лучиком света в царстве нищеты и бесправия и в то же время такой шаткой опорой, добровольно ступали на дорогу смерти. Надежда — лишь иллюзия, созданная человеческим воображением. Именно из-за таких, как та противная, отравляющая всем жизнь старуха, люди, заслуживающие счастья, доживают свой век в горе и отчаянии. Я сделал всё правильно. Только от чего на душе так паршиво? От чего вошью, что не заслуживает даже жалкого существования, считаю себя я? Я не старуху убил, я себя убил! Слёзы никто не увидит — ливень смоет их без следа. — Ненавижу Петербург! — кричу я в бессилии. Я думал, что из-за сильно шума воды меня никто не услышит, но всё же услышал ответ: — Он тебя тоже. Он вообще никого не любит. Пьяница усмехнулся, прикладываясь к горлышку бутылки, которую я ранее не заметил.