Я пришла бедой, дождевой водой, Горькою слезой, слепой грозой — Так напейся меня и умойся мной, Осыпается время за спиной. Что мне делать с собой, Князь мой, враг мой, Моя боль, мой свет, если жизни нет?
Сергей сразу понял: будет гроза. Возможно, оттого, что день был знойный и августовский, а летом перед грозой часто стоит духота. Возможно, оттого, что это что-то внутри него, что-то маленькое и беспокойное, всегда предупреждавшее его об опасности в обгонку разума, подняло нагретую голову и заскреблось о грудную клетку. На минуту сердце забилось быстро, громко и радостно — нет от того, впрочем, что гроза, нет. Просто было хорошо. И чёрт бы с ними, с тучами, с тяжёлой синевой, сгущающейся где-то на границе чистого открытого неба. Когда Сергей закрывал глаза, под его веками вспыхивало солнце, босые ступни тонули в тёплой траве, и он почти чувствовал, как накопленное за день напряжение, шум и затхлость Петербурга растворялись в волнах минутного облегчения. Здесь хотя бы можно было дышать полной грудью, не думать, штанины закатать да ноги мочить в прохладном пруду. И никто ничего не скажет — не по чину, мол, не по-княжески. Всегда бы так. Вот только “всегда” — слишком большая для него роскошь, а мысли о скором возвращении в столицу нависали над головой пострашнее всякой тучи. — “...либо этот призрак Был демон зла, а в мыслях у меня Такой же Ад, как в кузнице Вулкана”. ¹ Пальцы, от которых терпко пахло морской солью, опустились в спутанные кудри. Трубецкой приоткрыл глаза — Николай Павлович над ним сидел, уставший и разморенный, и задумчиво смотрел, как летний ветер то и дело окунает в пруд зелёные ветки кустарников. Глупо, наверное — расслабиться настолько, что едва не уснуть на коленях Великого князя. — Просперо? — Спросил Сергей, только чтобы как-то ответить, потому что в его голове больше не существовало ни строчек, ни имён, ничего, кроме солнца, чужих дрожащих ресниц и расхристанного изумрудного мундира. — Гамлет. — Pardon, совсем уже всё позабыл. — Вам не нравится Шекспир? — Между деревьев блеснул ослепительный солнечный луч; Николай Павлович в холоде и безразличии отчаянно соревновался с Василиском, так легко лишающим своих жертв человеческой воли. Сергей вздохнул, приподнимаясь. — Не знаю. Знаю только, что ты красив, невероятно красив, как античная скульптура, и так же холоден, и так же неприступен. Mon cher prince, скажи, неужели тебя совсем не радует этот день и эта свобода? — Я вообще не поклонник поэзии. — Скользнул взглядом по точёному лицу, читая, анализируя и выверяя. — Однако некоторые произведения Шекспира, пожалуй... Je les trouve passionnants. ² — Неужели? — Великий князь улыбнулся краешком бледных, острых как лезвие губ. — И что же это за произведения? Над их головами тревожно зазвенели какие-то птички; Трубецкой задумался — вернее, только сделал вид, что задумался, а на самом деле просто смотрел, как на свету отливают медью николаевы волосы. — Ну, скажем... “Ромео и Джульетта”. Трагическая история двух влюблённых, которые не могут быть вместе из-за обязательств перед семьёй, собой, обществом, и нарушение этих обязательств влечёт за собой лишь страдания. Печальный сюжет. Печальный сюжет, не так ли, Николай Павлович? Familier à la douleur. ³ Николай Павлович вдруг рассмеялся. — Не думал, князь, что у вас такая тонкая душевная организация. — Морщинки ледовым трещинами пролегли от уголков его глаз, он больше не был похож на статую. Сергей почувствовал что-то, отдалённо напоминающее смущение. — Но история и вправду хорошая. Сжалился, смилостивился. Словно бросил кость оголодавшей собаке. Поддавшись неожиданному самоуверенному порыву, Трубецкой протянул руку к корзине с фруктами, которую сам же и привёз [какая пошлость — бесцветно заметил Николай, когда увидел], и выудил оттуда крупную клубнику. — С недавних пор я трачу много времени, думая о ней... — Он задумчиво повертел ягоду в пальцах. Пахло восхитительно. — О том, как эти молодые люди могли быть счастливы, если бы не поддались своему чувству, вовремя остановились. И всё же понимаю, что некоторые вещи никогда не будут нам подвластны, даже если захотеть. Было бы наглым враньём сказать, что Сергей не получил удовольствия от того, как изменилось лицо Николая Павловича, когда он, коротко облизнувшись, откусил от клубники маленький кусочек будто в завершение своих слов. — Но отречься от своей семьи в угоду своих собственных потребностей — глупо и греховно. — Хрипло ответил Великий князь. Его взгляд скользнул Трубецкому на губы и там замер. Далеко за горизонтом впервые громыхнуло, предупреждая о скорых переменах в погоде —плевать, если честно. — Parfois, les gens n'ont pas le choix. ⁴ — Внимательно наблюдая за Романовым, Сергей медленно поднёс клубнику к губам и приоткрыл рот. — У каждого свой грех. Вы не голодны? Он показательно зажал клубнику между зубов. Николай сперва замялся, споря сам с собой, но затем всё же наклонился и прижался к его губам. Жарко, влажно, мурашки в области шеи не просто так. Клубника оказалось вкусной и сочной, а Николай — кусачим. В самом деле — Василиск. Красивое слово, нежное, скрывающее за собой чешуйчатого аспида, яд которого тебя непременно убьёт. Трубецкой отстранился, выдыхая. “...а в мыслях у меня Такой же Ад, как в кузнице Вулкана...” Солнце опаляло глаза Николая малахитом, открывая неизвестную доселе глубину — словно лёд растаял на глади горного озера. Было что-то в этом взгляде, что он так старался спрятать за ресницами, что не поддавалось описаниям и имело мириады имён. Так смотрят на детей, издавших свой первый смех, на освободителей, пришедших снять вековые оковы, так, должно быть, Дева Мария смотрела на распятого, приговорённого Христа... Может, что-то и было, а может, только привиделось Трубецкому в жарком летнем мареве. Всё равно он не спрашивал. Спрашивать было запрещено. Но вокруг них существовал целый мир — маленький, трещавший в высокой траве, переливающийся на крыльях стрекоз и хрупких паучьих паутинках. Мир, которому не было дела ни до них, ни до блеска их эполет, ни — тем более — до вороватых, робких поцелуев, которые с чужих губ сорвать было сродни краже яблок из Запретного сада. Сергей почти поверил, что в одной стороне от них сверкает золото, а в другой — ониксы ⁵, и это почти осквернение, и это именно то, о чём писали в Книге, то, что ему нужно. Почти. Николай, конечно, не мог изменить своим принципам, и даже здесь ему было не по себе. Со страхом птицы, почти не покидавшей своей золотой клетки, он не позволил увлечь себя дальше на траву — фыркнул, упёрся, оттолкнул. Боялся, что заползёт кто-нибудь за шиворот или в волосы. Боялся, будто бабочки и цикады могли рассказать всему миру об их тайне, а, может, просто стыдился сам себя. Но ветер всё равно, будто бы назло, взъерошил его идеальную причёску. Было бы наглым враньём сказать, что Трубецкой не залюбовался. Ах, обернуться бы ветром в чужих волосах!.. — Я люблю вас. Николай вздрогнул, как от пощёчины. Грубо, резко, зато честно. Без всяких экивоков, вот так — Наотмашь. — Это ещё зачем? Раскат грома снова прокатился по небу издалека, заставив птиц перестать щебетать и спорхнуть со своих веток. Воздух вдруг потяжелел, сгустился тишиной. — Просто так. — Сергей пожал плечами, смотря Николаю не в глаза [не в эту манящую тёплую зелень, нет, нет, ни за что], а куда-то ниже, на покрасневшие губы. — У любви, как и у безумия, нет цели, Николай Павлович, а противиться ей равно убить в себе самое лучшее из чувств. Вот мне, на моё несчастье, помимо России случилось полюбить ещё и вас. Думаешь, если бы я мог выбирать — выбрал бы тебя? Тебя, такого холодного, такого далёкого, этот пруд и тихую тенистую рощу, где мы вынуждены прятаться, словно преступники? Думаешь, я сам из сотен миллионов выбрал бы именно т е б я? Дурак ты, mon prince. Сущий дурак. А всего-то один взгляд — молния, резанувшая по сердцу. Сергей наблюдал, как дёрнулся кадык на чужой шее, такой непривычно белой и открытой в зёве расстёгнутой рубашки, как смятение и [неужели?] страх раскололи чернильные зрачки, а Великий князь чуть было не подорвался на ноги, словно это его единственное спасение — убежать, спрятаться от ненужных чувств и объяснений, от слабостей. Трубецкой не дал ему подняться, перехватывая цепко за талию, в шею желанную впиваясь и роняя на траву. Да, прямо на эту душистую, столь неприятную Николаю траву. Он срывал чужой мундир, потому что здесь не было ни званий, ни приличий, а титулы имели смысл только для того, чтобы шептать на выдохе “mon prince” , такое сорванное, такое отчаянное сейчас — когда ногти Великого князя чертили алые борозды на его плечах. Не было ни Петербурга, ни императора, не было ничего, кроме свободы — птичьей, лёгкой и пьянящей. Безнаказанной. Первая капля упала на горячую кожу, заставляя вздрогнуть, вторая щёлкнула Николая по носу, третья и четвёртая разбились о зеркальную поверхность пруда. Великий князь лишь тряхнул кудрявой головой, притягивая Трубецкого для нового поцелуя, и ещё, и ещё, ещё, пока не онемеют губы, а разум не растворится в первозданном экстазе. Ты убил меня, убил моё счастье. Ну и пусть. Убивай дальше. Ведь я иначе не могу. Дождь зашумел в потемневших кронах, а где-то вдалеке по-прежнему гремели надвигающиеся отголоски чёрной, разрушительной грозы.Если ночь темна, велика цена. Мне не уйти — ты прости, прости, прости, прости мне... — Мельница, “Княже”