I stand before her amazed As she dances and demands The head of john the baptist on a plate
—
Прозрачней ночи ему, кажется, видеть и не доводилось. Бил колкий ветер, непроницаемыми седыми колодцами зияли звёзды. Вот и конец. Вот и кончилось все, чего он на протяжении многих лет ожидал с опасливым смятением. Конец многозначительным ухмылкам, конец клейкому голосу, растягивающему слова, конец постылым играм, да и вообще всему. Спина ее изящно и аффектированно выгнута в пояснице даже теперь, когда они попросту сидят на мерзлой земле. Небо черно, и тем не менее на его фоне выделяются башни, ещё более чёрные, бестелесные. Доктор глядит на них, возвышающихся на противоположной стороне каньона, напрягая слух, но все обещанное пение — не иначе как приманка для туристов. Скрежещущий шелест скорее напоминает отваливающуюся ракетную ступень, чем какую бы то ни было музыку. Доктор глядит на башни, ощущая трепещущий взгляд Ривер каждым участком оголенной кожи: шеей над воротничком рубашки, ладонями, инстинктивно прячущимися в манжеты, даже крохотным зазором между носком и сморщенной штаниной. Ждёт она жадно, но терпеливо. Это одно из их неписаных (хотя кто рискнёт поручиться за отслуживший синий блокнот?) правил. Ривер, может, и остра на язык настолько, что заставляет его алеть от возмущения, стыда или возбуждения, однако этим ее удел и оканчивается; все прочее — безраздельная вотчина Доктора. Эта женщина умерла целую жизнь назад, а он волен беспрепятственно заламывать ее покорные руки, пережимать жилы на шее, стирать колени в синяки и черт знает что ещё. Она ждёт этого и, так и не поймав взгляд Доктора, перекидывает свою ногу через его бедро. Ночь холодна, и виски и губы Ривер просвечивают синевой под скрупулезно нанесённым макияжем. Синева не рассеивается и после того, как ладонь Доктора, откинувшая черствый негнущийся подол, исчезает с глаз. Пальцы его глиссируют почти бессознательно и взгляд по-прежнему устремлён к башням до тех пор, пока он не замечает, что Ривер студеная, как вода подо льдом. Доктор не одергивает руки, но с боязливым изумлением всматривается в ее застывшее лицо и гнутый хребет. Она хороша, когда змеиные глаза ее закрыты. Хороша, когда грудь ее поднимается едва-едва, потому что для поддержки силуэта она с силой втянула живот. Хороша, когда упрямая пружина волос сквозит северным ветром (все-таки, у всех планет есть север). Это блаженство — чувствовать его любопытный взгляд. Взгляд, который сторонний наблюдатель, быть может, назвал бы недоумевающим и пытливым. Однако, что знает «сторонний наблюдатель» о Докторе? Что знает «наблюдатель» о жизни Ривер, встречавший тот же самый ошеломленный взор на десятке лиц? Как может понять «наблюдатель», что закатам безразлично на кого бросать мимолетные, призрачные лучи? Кто и что, кроме самой Ривер, может понять в ее исступленной химерической любви? Доктор втягивает воздух сквозь зубы, когда ее мраморная ладонь исчезает в разверзнувшейся молнии его брюк. Кто может понять, что этот взгляд, эта скупая прелюдия, самое большее, на что можно рассчитывать? Его любопытство — счастливый случай; скука — случай наиболее вероятный; если же он берет ее с раздражением, избегая всякого касания, помимо необходимого, она порой может затаить злобу на день-другой. О прочих обстоятельствах Ривер предпочитает не вспоминать. Большой палец Доктора со все большим нажимом описывает гипнотические спирали, и женщина, явившаяся с того света, наконец выдыхает целые легкие воздуха. Выдох, отдающий переспелой смоковницей, Доктор перехватывает носом. Ривер старается не дышать совсем, оказавшись прижатой к земле его весом, словно мельничным жерновом. Лёжа на спине, живот можно подтянуть к самому позвоночнику, а потому ещё остаётся надежда, что, занявшись соблазнительным провалом под ребрами, Доктор не обратит внимания на то, что грудь ее с годами опускается все ниже и ниже, а шею, будто шрамы, окольцовывают морщины. Большой палец Доктора скрывается в сырой, прохладной мгле за накрашенными губами. Ривер вяло извивается тоже, он явственно ощущает это через промокающую ткань брюк на колене. Он пытается присмотреться к мелово-белому лицу, но в фокус попадает лишь заострившийся кончик носа. По какой-то иррациональной причине именно это совершенно выводит его из себя. В любой другой день, пожалуй, он был бы рад подобному стечению обстоятельств, но водянистая безликость последней ночи ее на свете — плевок в душу самому Доктору. Какое кому дело, что так ей мнится идеальный переход в вечность? Не ей жить с последствиями этой ночи, а значит, не ей и решать. Руки у него нахрапистые, отмечает Ривер, — обе они то основательно сжимают ее волосы в кулаки у самого скальпа, то остервенело хватают за бёдра и грудь. Не без некоторой сноровки (впрочем, ничего впечатляющего. Ривер знавала куда более умелых любовников), но все же будто по списку — волосы, шея, грудь, задница, волосы, шея, грудь… Главное, что начинает ее беспокоить — макияж, наверняка расползшийся от его слюны. Вдвоем они, угловато обвалившиеся наземь, должно быть, представляют жалкое зрелище. И на мгновение она действительно видит их со стороны — пыльный подол, задранный на живот, распахнутые ноги, между которыми суетливо возится мужчина, раскрытый мокрый рот его то и дело беспорядочно рушится на виски, линию челюсти, скулы и окрашенный размазанной помадой подбородок. Такой себя Ривер не любила. Волглый густой воздух она глотала мелко и часто, но тело ее по-прежнему оставалось недвижно и зябло. Оцепенение это будоражит и гневит Доктора. Он и в лучшие-то времена их связи единственное удовлетворение отыскивал в ее палящей, льстивой отзывчивости. Он змеей спускается по ее телу, точно по винтовой лестнице, с сухим хрустом сминая платье, неприятно царапающее кожу. И язык у него змеиный. Что вдруг оказывается весьма кстати, потому что Ривер начинает теплеть. Он самодовольно усмехается, и влажные зубы на миг мерцают в темноте. От ухмылки этой Ривер делается худо. Она привыкла его боготворить, терпеть, ждать, обожать с равнодушием моряка, потерявшего рассудок от любви к морю, однако бояться его доводилось не так уж и часто. Он знал что-то, чего не знала она, и оттого с таким неумолимым упорством лепит из нее то мертвецов, то воскресших. Опережать его на шаг — залог продолжения их отношений, и залога этого у Ривер не стало. Оттепель, как следует обжившаяся в матке, теперь расползается все дальше и дальше: в ноги и под грудь. Доктор даже не слишком удивляется тому, что, оттаивая, из нее пропадает точеная кошачья пластичность. Спина ее, правда, выгнута сильнее прежнего теперь, когда она стоит на четвереньках, но пальцы ног распущены, а не поджаты по-балетному, и на руки Ривер опирается тяжко, будто на плечи ее давит восемь атмосфер. Бедра их то и дело подпрыгивают и звонко касаются. Ривер поскуливает, и нутро Доктора тоже опаляет искра. В голову прокрадывается болотный туман, и думать о Ривер или о себе становится вовсе не обязательно. Оно, впрочем, и к лучшему. Оказывается, взгляд у него совсем стеклянный. Это первое, что хорошенько понимает Ривер, кое-как перевернувшись на спину и снова направив его внутрь. Если вдуматься, впервые ей удается как следует рассмотреть его вблизи (благо небо уже сереет). Зеркально-равнодушный взгляд, белая липкая дрянь, собравшаяся в уголке рта, бесконечный лоб. Доктор пакостно реален и совершенно не похож ни на наивные рисунки Эми, ни на величественного персонажа легенд, ни на чудаковатого типа из многочисленных рассказов очевидцев. Он двигается внутри ее тела, и тело отвечает вполне предсказуемыми физическими реакциями. На этом все. На них не ссыпается ни град звезд, ни град нежности. Ривер старается сосредоточиться, чтобы унизительный оргазм, отдаленно маячивший впереди, наступил скорее. Пару минут шея и скулы у Ривер и в самом деле горят. Все ее мышцы ходят ходуном, это Доктор чувствует пальцами, по-джентльменски несшими вахту после того, как позвоночник его выгнулся колесом и изо рта выпало непечатное проклятие. Ривер живая. У нее расширены ноздри, из внешнего угла глаза вот-вот скользнет капля пота, бездна рта хватает воздух китовьими глотками. Любой другой мог бы в нее сейчас влюбиться. Доктор, впрочем, не может, сколько бы сил ни потратил на попытки. Поэтому он рассеянно целует ее в лоб и принимается приводить себя в порядок. Долго возиться тут не придется — подтянуть брюки, оправить топорщащиеся манжеты, накинуть пиджак, большего и не требуется. Стеклянные крыши башен отливают свинцом, как грозовые тучи. Никакого зубовного скрежета с их стороны тоже более не слышно. Целомудренно не глядя на Ривер, поднявшуюся на ноги, Доктор подает ее пропавшие во тьме туфли. На каблуке она снова станет выше него. — Так ты что, думаешь, будто трахнул Смерть, Доктор? — вдруг доносится до него. Говорила она, как всегда, ладно, насмешливо и мелодично, словно по нотам. Щеки его наливает кармином, только что сошедшим с шеи и скул Ривер. Его, как подстреленного фазана, поймали за хвост; Ривер и предрассветное небо ухмыляются триумфально, победно, несносно. — Жаль тебя разочаровывать, но это была всего лишь я. Рекламный силуэт ее антрацитов, оскал лют. Доктор не может взять в толк, отчего она злится, раз наконец выиграла. Никак не может, даже когда та теряется в утреннем воздухе (на этот раз навсегда). От рук его пахнет Ривер, но скоро и этого от нее не останется. Рассвет близко.