Гроза

      феликс знает, что у авроры кроличьи уши и часовой механизм вместо сердца. она улыбается и протягивает руку за собой, куда-то в прошлое: может в восемнадцатый век, а может она вообще в будущее рванёт, куда-нибудь в три тысячи сорок второй. аврора смеётся, хрипло шепчет, что это секрет, что ей нельзя раскрывать свою личность и вообще, баг с котом наверняка там снова что-то накосячили, а ей исправляй, она же супергерой, ха-ха, самим же и смешно.       она постоянно щёлкает секундомером и чёрт знает, зачем ей это нужно. когда феликс спрашивает — мельком, просто так, — то она лишь пожимает плечами. она же время во плоти, ей нужно что-то отмерять, пусть сама же и понятия не имеет, чего хочет этим добиться. на все вопросы она смеётся и объявляет, что сейчас восемнадцать: тридцать, самое время пить чай, а они же опаздывают. феликс — одно сплошное опоздание во плоти, родившийся слишком поздно, чтобы быть наследником Грэм де Ванили, приехавший слишком поздно, чтобы нормально участвовать во всей этой заварушке с героями, живший слишком поздно, чтобы стать легендарным. аврора снова хохочет — безумно и болезненно:       — хочешь, отправлю в десятый век? ты устроишь эпидемию какой-нибудь дряни, что там из нынешнего есть, а потом будут слагать легенды о бледном принце, — у неё горят глаза и огонь в груди. феликс закрывает глаза и знает, что девочка-время сгорает из-за собственных же сил и ничего не говорит.       аврора тянет его куда-то прочь, где нет всей этой духоты, где жизнь, где хорошо. он качает головой, в груди у неё бушует гроза и с каждым скачком во времени в сердце бьют молнии, заставляя его биться. однажды оно всё-таки остановится и тогда феликс будет уже не бледным, а скорбящим принцем, станет носить бледные цветы на серую могилу и бесцветно молчать о той, что ушла в другую эпоху, откуда уже не вернуться.       по телеку обещают грозу когда-нибудь в следующий раз, прогноз снова оказывается ложью и духота всё никак не спадает. в школе феликс сталкивается с девочкой-жизнью, она представляется лилой росси и улыбается, называя его адрианом. на хмурый взгляд смеётся, — не обреченно, а весело, — и машет рукой:       — не волнуйся, я слышала о тебе, mio caro, счастливчик, — она скалит белые зубы и в нос бьёт запах духов, острый и резкий. девочка рыже-зелёная, как лисица, и щурит такие забавные глаза, разглядывая его. феликс смотрит на лисий хвост на шее и думает, что лучше бы взяла настоящий, с окровавленной шерстью и торчащей костью, это было бы честнее. лила на его взгляд пожимает плечами и уходит, оставляя за собой ярко-весенний след, на который феликс лишь устало хмыкает.       аврора наоборот, бледно-голубая, с запавшими глазами и обветренными губами. феликс не понимает, как она ещё держится на телевидении, обнимает мирей и всё улыбается, будто больше заняться нечем. может и вправду нечем, для умирающих не так уж и много дел по правде-то, он понимает это, идя с ней под бесполезным зонтиком. нет ни дождя, ни солнца, только серые облака и предгрозовая духота. аврора щёлкает секундомером и смотрит на часы. четырнадцать: пятнадцать.       — ты знаком с лилой? мне мирей рассказывала, — она сама светленькая такая, рядом с лилой покажется золушкой какой-то. феликс вспоминает как в детстве рисовал точно таких же ангелов, что проломят тебе голову, если не будешь соблюдать все заповеди, если не будешь молиться и если согрешишь хоть раз. он пожимает плечами, на что аврора лишь улыбается и зубы такие же белые, как и горошек на её платье:       — я слышала, она хорошая. попробуй сблизиться, мною мир не ограничивается.       — не ограничивается, — эхом отзывается феликс, но все равно решает, что не нужна ему девочка-весна, пока гроза в авроре наконец не закончится кровавым наводнением. они идут, с неба все ещё ни капли и плевать им, уже привыкли.       когда в мир феликса вторгается лила, то всегда светит солнце и чёрт её знает почему, может с собой в сумочке таскает и выпускает, когда нужно эффектно появиться. уходя, никогда не забывает забрать с собой, а то вдруг ещё подумают, что что-то светлое в их жизнях может существовать без настырной итальянки. феликс притворяется, будто из итальянского знает только пасту и моцареллу, она раскусывает его как нечего делать:       — ну что, всё со своей онкологичкой общаешься? мирей рассказывала, та кашляет кровью, знаешь? я не осуждаю, но слушай…       — я знаю, — перебивает феликс своим привычным серым тоном, сразу убивающим любые желания поболтать. обычно люди смущаются, отходят и просят прощения, что потревожили, лила наоборот, только расплывается в улыбке:       — странный ты всё-таки.       — и от кого я это слышу? — старается он показать, что не нужна она ему вовсе. лила хихикает и показывает язык.       в этот раз до дома он идёт с ней под палящим солнцем.       у авроры на часах восемнадцать: сорок, она облизывает потрескавшиеся губы и предлагает взглянуть на наполеона, раз уж доклад предстоит делать. феликс качает головой, хочет забрать часы, но сталкивается с её криком и визгом флафф. щека от пощёчины не болит, только непонятно, чего она хочет. духота становится почти невыносимой, он задыхается, но не показывает этого:       — ты убиваешь себя, — в нём бледно-мёртвая пустыня, но смерть во плоти, объединённая со временем, стоит прямо перед ним. у авроры в груди гремит гром, а глаза метают молнии:       — я уже мертва, что тут непонятного? я умерла в тот момент, когда впервые воспользовалась этими часами! — она распахивает и демонстрирует циферблат с римскими цифрами, чёрными и чёткими. восемнадцать: пятьдесят. феликс молчит и смотрит, затем встаёт и уходит, не закрывая за собой дверь и, наверное, в глубине души надеясь, что она кинется за ним и всё-таки вернёт часы.       ровно в девятнадцать: ноль-ноль Аврора умирает.       на похоронах льёт дождь, ветер вырывает из рук зонтики. лила, перекрикивая гром, просит пойти наконец отсюда, она промокла насквозь и струйки воды слезами стекают у неё по щекам вместе с макияжем. феликс смотрит на неё, он не плачет, не умеет попросту и пожимает плечами. смотрит на свои наручные часы, на защитном стекле больше капель, чем у него в жизни хороших поступков, он видит своё отражение с красными глазами и думает, что пора уже восстанавливать режим.       на часах восемнадцать: тридцать, а гроза наконец-то снаружи, а не внутри.