Шестеренки жизни и смерти(временное название)

      Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Продолжай считать Оскар, главное продолжай считать. С наступлением ночи, от переполняющего и без того узкие улочки, потока людей, остались лишь немногие забывшие сон, путники. В давящей, душной и безразличной толпе, что обычно наполняет улицы города днем, было бы невозможно остаться незамеченным. Но сейчас у меня есть шанс, все, что мне нужно — не забывать считать. Немногие прохожие, мужчины и женщины, были одеты по случаю возвращения осенних холодов: в толстые фраки и многослойные платья, высокие цилиндры и пышные женские шляпки. Они неспешно прохаживались по освещенным оранжевым сиянием уличных фонарей проспектам. В свете масляных свечей из наступающей тьмы выступали очертания многоэтажных прямоугольных зданий, сплошной стеной примыкающих друг к другу.       А за ними, в отдалении, на фоне серой дымки неба вырисовывались темные силуэты угловатых, грубых, дымящихся коптистой гарью печных труб и тонких, изящных шпилей башен. Острых, словно клыки дикого животного. Вечно голодного зверя, падкого до плоти непослушных детишек. Словно сам город — это живое существо. Могучий колосс, в стародавние времена обрушившийся на землю и вросший в нее сваями домов, корнями водопроводных труб, порами канализационных стоков. Великан, чья плоть — кирпич и бетон, железо и дерево. Чьи немигающие глаза — холодные стекла решетчатых окон, неотрывно наблюдающие за тобой.       Двадцать один, двадцать два, двадцать три. Всего двое? Нет, нужно бежать. Они слишком близко. Гвен сказала, что главное — избегать двадцать пятых, и тогда можно будет скрыться. Том говорил, что они лишь люди. И если это так, если все это правда, то я убегу. Мне больше не придется жить в том страшном доме, терпеть издевательства, спускаться в тот подвал. Все может стать как было до их прихода. До того как меня забрали.       Я сбегаю с центральной улицы, выложенной изящными домами из белого камня. Сворачиваю за угол часовни, выделяющейся огромной, в десять раз больше той, что была в моем посёлке, часовой башней. Украшенной шестеренками и венчанной символом спиральных часов. Пробегаю быстро, не останавливаясь, чтобы почтить Эона священной спиралью, как учил отец Фредерик. Но где был Эон, когда меня забирали из родного дома? Двадцать, двадцать один, двадцать два.       Поворот. Всё те же темные взгляды стеклянных окон, выложенный камнем тротуар, всё те же холодные и безразличные, как сырой и холодный осенний ветер, люди.       А это вообще другая улица? Может я вернулся туда, откуда начинал? Дома, что в ночной темноте кажутся карикатурой друг на друга, вечно маячащие на отдалении шпили древних замков, кубические формы исполинских мануфактур, возвышающиеся над течением смертных, часовые башни. Улицы, неотличимые в своей индивидуальности. Город не хочет меня отпускать, город уже попробовал меня на вкус. Каменная кривая магистрали ползла и извивалась, освещала сама себя рядами столбов масляных фонарей.       Засмотревшись по сторонам, врезаюсь во что-то твердое и холодное. Будто у меня на пути выросла каменная стена. Падая от столкновения, больно ударяюсь о землю. Я во что-то врезался? Не во что-то, а в кого-то. Человек, словно и не чувствующий холода, одет лишь в обтягивающую его тело тонкую черную ткань, напоминающую купальный костюм. Ни тёмной одежды, ни даже обуви на нем не было. Как и волос на теле. Не только бороды и волос, но даже бровей. Но даже это меркло с его неестественной бледностью, пустым и безразличным, словно театральная маска, лицом, из-за которой выглядывали остекленевшие глаза. Мертвые, стеклянные глаза города. Даже не остановившись, сбив меня с ног, словно часовой механизм, он продолжил нести свою ношу, состоящую из двух огромных мешков. Мне не приходилось видеть подобное прежде, но господин Девятый рассказывал об этом. В этом городе даже смерть не является достойной причиной, чтобы прекратить свою службу. По спине прошел озноб, что ледяными иглами, несмотря на погоду, шел изнутри. Из самой глубины души. Нужно быть внимательней. Я испугался, что потерялся в этом незнакомом мне городе, совсем забыв следить за идущими навстречу прохожими. Забыл про идущих прохожих?!       Надо бежать. Сворачиваю, бегу. Кто-то хватает меня за руку. Тянет назад. Скрип колес, стук когтей об каменную дорогу, глухой рык, похожий на паровой свисток. На расстоянии не больше указательного пальца передо мной проносятся колёса дилижанса, с впряженным в него существом, не уступающим в массе откормленной корове, но внешне больше напоминающим лысую кошку.       И оно было не одиноко. Существа различных форм и размеров тащили за собой кареты, дилижансы и просто повозки. Словно чудовища из детских сказок, вырванные из кошмарных снов, прирученные и одомашненные как найденный на помойке уличный пес. Страшные, но верные. Так вот какие они, химеры. — Мальчик, с тобой все в порядке? — озабоченно спросила девушка, сжавшая мою руку и взволнованно меня разглядывающая. — Эон всемогущий, тебя чуть не задавили. Где твои родители? Где ты живешь?       Это она мне?! Она спасла меня? Но почему? Может она, правда, хочет мне помочь? Может она выведет меня в родной Бристен? Но разве я могу вот так довериться незнакомому человеку? Нельзя доверять незнакомцам, особенно если они сами навязывают тебе свою помощь, так говорил Генри. И самое главное. Я не знаю, какой у нее номер. Пытаюсь улыбнуться как можно спокойней. — Простите, мне нужно спешить. — произношу я, стараясь не выдать волнения, вырываю руку из ее хватки и убегаю прежде, чем она успевает что-то сказать. Быстрее в переулки, их темнота меня укроет, их безлюдность обескуражит преследователей. Воздух трёт лицо колючей наждачкой, сердце бешено бьётся о ребра, уши закладывает, но я бегу, не останавливаясь.       Двадцать третий, двадцать четвертый. Нельзя медлить. Сворачиваю. Пролезаю через прореху в старом, изъеденном паразитами деревянном заборе. Словно прорываю невидимую мембрану, разделяющую параллельные миры. Обстановка меняется. Я все еще в городе, все еще барахтаюсь в его внутренностях, но сейчас из гладких, каменных стен желудка, я естественным путем спустился ниже. В грязные, наполненные нечистотами кишки. Мрачный блеск центральных улиц сменяется потемками нищеты и монотонностью тяжелой бесперспективной работы. Деревянные коробки убогих лачуг, наставленные одна на другую. Даже воздух здесь стал гуще, наполнившись затхлостью гнили и сырой земли.       Фраки сменились рубашками с завернутыми рукавами и темными жилетками из грубой дешёвой ткани. Пренебрежение — усталостью и пьяным безразличием. Значит, вот о чем рассказывали Гвен и Генри. Может здесь я смогу найти Вилли? Он поможет мне, если я скажу, что я друг Гвен и Генри? А я их друг? Друзья не бросают друг друга. А я их бросил. И Мисс Двенадцатая. Она будет волноваться. Я сбежал, один, как всегда и говорил Джонс со своей шайкой. Трусишка Оскар. Двадцать один, двадцать два.       Путь мне преградил караван ужаса. Процессия животных, самых разных, от знакомых мне лошадей и быков, до почти столь же чуждых как химеры. Самые крупные из них были нагружены корзинами, заполненными непонятными мне товарами. Животные шли спокойно и неспешно. Медленно и размеренно, как и положено мертвым. Пустые, покрытые молочной пленкой незрячие глаза, серая, лишенная привычного кровотока кожа. И запах, невыносимый запах морга. Зловоние тринадцатого учебного кабинета. Караван ужаса, процессия мертвых животных, проходила через городские трущобы, привлекая не больше внимания, чем потерявшийся мальчик.       Я вновь побежал. Рванул в противоположную от мертвых животных сторону в тщетной попытке скрыться от мрачных воспоминаний.       Когда сил уже не осталось, я просто падаю на землю, припадая к сырой утоптанной земле руками. Горячие слезы серной кислотой лились по щекам. Я плакал. «Мальчики не плачут» — так говорила мисс Двенадцатая, но сейчас её нет рядом, никого нет. Я остался совсем один. Лишь я и город, огромный, холодный, полный ужаса город.       Когда горячие слезы кончаются, остается только холод. Холод и страх. Тогда я прячусь за вуалью темноты полностью лишённого освещения тупика. Прижавшись спиной к стене, сжимаю себя руками в тщетной попытке сохранить ускользающее тепло и остановить сотрясающую тело дрожь.       Время застыло. Словно я утонул в густой липкой темноте, в промозглой улице, в собственном страхе, обиде и отчаянии, увяз и застыл, как насекомое, попавшее в цепкий капкан твердеющего янтаря. Но пережитый страх и усталость оказались сильней холода и неудобства, затащив меня в тревожный, неспокойный сон. Глухой стук, сдавленный крик. Мерзкие, хрипящие звуки вновь вернули меня в этот мир из недолгого забытья. Я открыл глаза; за время сна темнота сроднилась со мной, и я прекрасно в ней ориентировался.       Звуки доносились из-за угла, и я не смог сдержать любопытства и заглянул туда. Высокий, тощий, судя по виду, мужчина в пепельном плаще-крылатке, с выделяющимся на его фоне кроваво-красными пуговицами, в столь же сером низком цилиндре, и чёрных круглых очках, что, сливаясь с густой тьмой переулка, создавали ощущение, будто вместо глаз у этого человека были лишь две бездонные черные дыры.        Девушка в дорогом белом платье с короткой юбкой до колен и таким количеством кружевов, что его вполне можно было бы назвать вульгарным. Из-за сливающегося со мраком наряда третьего, я не сразу понял, что женщину, удерживая одной рукой за шею, оторвал от земли еще один человек, уступающий в росте как первому мужчине, так и женщине, из-за чего ему приходилось держать её над своей головой. Он был замотан в чёрный плащ, с длинным, практически до глаз воротником, и в такого же цвета треуголке. Лишь потому, что мои глаза привыкли к темноте, я смог увидеть верхнюю часть его бледного, практически фарфорового лица и кроваво-красные, как пуговицы высокого мужчины, глаза. Ноги женщины плясали в безумном судорожном танце, в бессильных попытках нащупать опору. Она хрипела и стонала, выпуская из легких последние капли живительного воздуха.       — А ведь всё могло бы быть по другому, — мягким, бархатным голосом сказал высокий человек. — Несмотря на все мои усилия, каждый раз появляется инфантильная особа, что своими действиями… — в голосе высокого человека сливалось раздражение, разочарование и какая-то детская обида. Но секундой позже, словно поток его мыслей сменил пластинку его настроения, он продолжил разговор с тоской и даже состраданием, — возможно, если бы вы знали, ради чего необходимы эти жертвы. Частью чего вы являетесь и как велика ваша роль. Вы бы даже меня поблагодарили. — после театрального молчания в его голосе уже не осталось ничего кроме сухого безразличия. — Впрочем, какое это теперь имеет значение.       И словно только и дожидаясь окончания его речи, девушка обмякла. Держащий ее мужчина мягко и бережно, будто не он сжимал ей шею, положил её на землю.       — Еще бы чуть-чуть и эта мадмуазель своим неподобающим поведением, испортила бы всю операцию, — продолжил высокий человек, доставая из кармана плаща серебряные карманные часы, священный символ спиральной часовой стрелки на задней стороне которых был неестественно искажен. Как именно, я не мог разглядеть, но его искажение вызывало подсознательное чувство неправильности, сравнимое с отвращением. Продолжая не отрываясь следить за ходом часовых стрелок, он поднял свободную руку в тонких медицинских перчатках в раскрытом жесте. Дождавшись некоего только ему одному известного момента, он сжал руку в кулак. Человек в чёрном, склоняющийся над мёртвой женщиной, молниеносным движением, словно лезвие ножа, втыкает ей в живот раскрытую ладонь, что легко разрывает её плоть.       Даже скованный ужасом от всего происходящего, я вскрикнул, тут же зажав рот ладонью, в надежде на то, что мне удастся удержать вырвавшийся звук. Но человек в чёрном меня услышал. Неуловимым движением он подскочил к углу, где я прятался все это время, схватил за шиворот и вытащил к мертвому телу.       — Надо же, что это за маленький серенький зайчонок скрывался в темноте, — с не сулящей ничего хорошего веселостью произносит высокий человек. Словно сытый хищник, решивший поиграть с пойманной жертвой. — Что ты там делал, зайчонок?       Но я не мог ему ничего ответить. Страх полностью сковал мое тело. Я не мог говорить, двигаться, дышать. Всё, что крутилось в моей голове, это то, что в независимости от моего ответа эти люди меня убьют. И, словно скрываясь от непереносимого ужаса, убегая от безысходности, вместо ответа моё сознание сосредоточилось на свете. Казавшимся каким-то чудом в этом царстве тьмы и отчаяния. Прямо у меня над головой пролетело существо, словно сотканное из теплоты и света, паря по воздуху, будто пойманный ветром лепесток. Длинное гибкое тело и четыре маленьких лапки. Это создание неуловимо напоминало херувима, но в тоже время имело мало общего с человеком. Едва ли бы мне удалось в полной мере описать его облик. Не замечая меня, оно продолжило свой путь, взмахивая своими тонкими стрекозиными крылышками, что едва ли смогли бы поддерживать это существо в воздухе, принадлежи оно к этому миру.       Я знаю, что это за создание. Именно с их появлением закончилась моя привычная жизнь в Бристене. Тогда они были повсюду. Они роились над полями, словно рой саранчи, прятались в густых зарослях леса, беспрепятственно забирались в загоны для животных, временами проникали и в людские дома. Они были всех форм и размеров, цветов и обликов. Когда я рассказал об этом матери, она, естественно, мне не поверила, списывая всё на мое детское воображение. Но отец Фредерик так не считал. Только сейчас я понимаю, что когда я ему рассказывал об этих созданиях, на его лице было не удивление, а страх. Ведь он был двадцать пятым. А вскоре меня забрали. С тех пор я ни разу не видел родного дома, улыбки матери. Госпожа седьмая говорит, что они приносят в этот мир новую жизнь, что они вестники грядущих начинаний. Но у меня они забрали всё, что было. Для меня они стали вестниками конца. Хотя Генри говорил, что те выглядят совсем по другому.       Оно положило свою маленькую лапку на окровавленный живот и словно к чему-то прислушалось. Но следом, ощетинившись светом, оно кувыркнулось в воздухе, начав издавать странные шипящие звуки. Словно уличный кот, пытающийся отпугнуть забредшую на его территорию дворнягу. Но там, куда оно смотрело, не было ничего, кроме привычной темноты. Существо яркой вспышкой метнулось, будто нападая на невидимого противника. Оно шипело, кувыркалось и царапалось, продолжая сражаться с пустотой. Терзало и грызло воздух. Зрелище было столь сюрреалистическое, что я не мог отвести от него взгляда. — Так ты их видишь? — удивился человек в очках, прослеживая направления моего взгляда. Вдруг, также внезапно как и само их появление, высокий человек залился хохотом. Это был хохот дикого счастья, человека, внезапно для себя нашедшего клад на проселочной дороге, через которую он проходил сотни раз до этого. — Это не может быть совпадением. Не иначе, как само провидение свело наши судьбы вместе. А это значит, что я всё делаю правильно. — полным радостного безумия голосом продолжал говорить весёлый человек. Затем, снимая черные как сама ночь очки, он опускается, почти прижимаясь к моему лицу, пристально рассматривая меня глазами, один из которых был темно синим, как лепестки гортензии, а второй ярко-зелёный, как свежая листва.       — А кого именно ты видишь, зайчик? — спросил он под конец таким голосом, словно охотник, обращающийся к пойманному зверю, что издевательски вопрошает, как ему его приготовить.       Я вновь не мог произнести ни звука. Лишь наблюдать за странным, жутким болеем херувима самим с собой. Светящееся существо, уже израненное, с оторванным крылом, вцепляется своими маленькими зубами в невидимого мной противника. Из пустоты на землю проливается чёрная смолистая жидкость, попадая и на раненое создание. Я не мог видеть, что произошло с его поверженным врагом, но от тяжелых ран существо падает на землю.       Вид обессиленного умирающего создания каким-то неведомым для меня образом вновь заставил мои ноги двигаться. Не понимая, что происходит, утонув в приходящей на смену страху апатии, подхожу к тяжело дышащему существу. Ни высокий, ни чёрный человек меня не останавливают. Я опускаюсь на колени и пытаюсь погладить умирающее существо, сказать ему, что оно не одиноко. Но всё бесполезно. Мои пальцы проходят сквозь израненную плоть, словно сквозь туман. Тяжело дыша, оно смотрело на меня большими грустными глазами, а я на него. И с каждым выдохом его свет мерк, а эфирная плоть будто уплотнялась.       — В иной день я бы был ужасно расстроен столь ужасным расточительством, — услышал я приближающийся голос высокого человека. — Такое невероятное событие, как получение сразу двух образцов, а у меня всего один шприц.       Он садиться рядом со мной, и я замечаю в его руках небольшой шприц из столь яркого серебра, что, казалось, что он выплавлен из лунного света.       — Но теперь, когда в моей жизни появился ты, Зайчик, я едва ли могу быть расстроен. Ну… разве что чуть-чуть.       Глаза существа закрываются, и его тело рассыпается солнечными зайчиками, оставляя на моей ладони прикосновение раннего лета.