Про синус двойного угла и игру в классики

— Я тебе хотя бы нравлюсь? Хенджин с силой отталкивает от себя. Его раздраженный взгляд пугает, давит могильной плитой — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ни сказать ничего вразумительного кроме рассеянного «а?». — Не думаю, что это так, — закидывает рюкзак на плечо. Действительно уходит, — Мы почти год вот так тискаемся, как голуби воркуем, а ты до сих пор ничего мне не ответил. Да, я сейчас отстойные вещи говорю, но я не хочу быть тем, с кем ты зависаешь со скуки, с кем под ручку ходишь, только чтоб кое-кого позлить. Сорри, но это не ко мне. Дверь комнаты с громким звуком закрывается. Минхо стоит как вкопанный еще некоторое время, прежде чем рухнуть обессиленно на стул. Глупо. Как же глупо получилось. /// Но все эти глупости катятся снежным комом еще с далекой осени. В конце сентября Джисон ни с того, ни с сего перестает отвечать на сообщения. Минхо вынужден буквально вылавливать его в школе, чтобы пусть и не в лоб, но издалека поинтересоваться, что происходит. Джисон без каких-либо признаков скрытой обиды, он абсолютно такой же как всегда. За исключением того факта, что всё, что между ними теперь, абсолютно не такое как всегда. Они идут домой мимо желтых от листопада прудов. Минхо кивает на свой телефон. — Я вчера написал тебе. Ты проигнорировал. — Хён, а что отвечать? Ты согласился со мной, что Ли Минхек-щи тот ещё сукин сын. Ну как бы… всё. Всё. Джисон улыбается, но не по-настоящему, трёт шею, но не потому что ему душно, а потому что нервничает. Может он и прав, не обязательно отвечать на всё подряд. Да, они лучшие друзья, но это не значит, что Джисон обязан писать ему 24/7. Минхо вообще-то тоже не обязан. Но уже так привычно засыпать после его «спокойной ночи», просыпаться от будильника и видеть в личке «с добрым утром». Минхо был уверен, что это так же естественно, как отправлять кучу сообщений и ждать на них ответы. «Ладно, это не конец света. У человека могут быть свои дела». Тишина в личке затягивается больше, чем на два дня. Минхо, конечно, не гордец какой-то, может и первым написать, но спустя парочку таких инициатив ему быстро надоедает, и все мысли безнадежно сводятся к одной неприятной дилемме: кто кому должен писать первым и должен ли? Они как прежде видятся на переменах, но колючая недосказанность клубится над их головами грозовыми тучами, и вот — им уже фактически нечего обсудить. Каждый в своих мыслях, кажется, что начать говорить о чем-то первым сродни какому-то несуществующему проигрышу, что по итогу это никак не окупится и не принесет ничего, кроме разочарования. Минхо упрямо не прогибается — ждет, когда о нем вспомнят. Джисон не прогибается тоже — находит себе нового друга, одноклассника Со Чанбина, с которым теперь часто зависает на стадионе. Чанбин несколько раз приглашает Минхо потусить с ними, но тот отказывается — игры с мячом не его, как и спорт в принципе. Джисон записывается в волейбольную секцию, и Минхо окончательно теряет его, когда на приглашение посмотреть сериал вместе, Джисон отвечает, что у него тренировка. Теперь у Минхо тоже новый друг. Жгучая неподдельная ревность. Они больше не пишут друг другу, не ходят домой вместе, и Джисон больше не ждет его на остановке по утрам. Когда спустя пару недель получается непрозрачно намекнуть, что общение их как-то похерилось, Джисон уже открыто говорит, что у него просто нет времени — «И хён, ты разве на допы не ходишь? Экзамены же». Потом выясняется, что у него с Чанбином общие предметы, и готовятся они вместе, мол, так проще. Проще. Проще не замечать, что их дружба скатилась в какое-то днище. Проще придумывать какие-то отговорки, увиливать от разговора, ставить Минхо на один уровень с обычными одноклассниками. «О нет, не-е-т. Не для этого я строил всё с нуля, чтобы ты потом меня слил». Конец октября, а они на крыше в одних пиджаках. У Джисона дыхание белое как молочная пенка. Он им греет руки. — Просто, так бывает, — говорит, — Люди остывают к друг другу. В этом нет ничего страшного. — Но мы же! — Минхо давится возмущением, — Через столько прошли вместе! — А я разве прекращаю дружить с тобой? Ты раздуваешь из мухи слона. — Потому что мы отдалились. Мы не общаемся как раньше, и мне обидно. Джисон смотрит на него быстро и угрюмо. — Раньше всё было иначе. Раньше ты так много не просил. — О чем ты? — О признании, — он знает, что эти слова как ржавые гвозди протыкают сердце насквозь, но не останавливается: — Тебе не нужно было, хён… Я ведь несколько раз говорил тебе, что не могу ответить взаимностью, а ты всё равно… тебе изначально не нужно было, понимаешь? Минхо хочет ответить, но изо рта — не речь, один лишь воздух. Джисон уходит с крыши первым. В классе до тошноты душно, пот копится на висках и над губой. Строчки перед глазами плывут — невыносимо читать Кортасара, не до него сейчас. На большой перемене передняя парта выходит из анабиоза и начинает активно вливаться в социум. Слышно, как Хенджину шутливо желают доброго утра, а староста язвительно интересуется, что ему снилось. «Рожа твоя» — хрустит спиной, пока зевает, потом поворачивается к Минхо со страшными глазами: — У нас контроша что ли? После утвердительного кивка он падает лицом в ладони и стонет, уже собирается отвернуться обратно, но тут спохватывается: — Ты домашку по геометрии делал? Дай глянуть, а? — Ты хочешь сказать «списать»? — Минхо вздергивает бровь. Хенджин передразнивает его едкий тон, гримасничая: — Да-да списать, чтоб тебя. Побудь другом пять минут, с тебя не убудет. Минхо закатывает глаза и лезет в рюкзак за тетрадью. Пока впереди проворно перелистывают и фоткают задания, он задумывается о том, что дружба, как бы высоко её не возносили, всё равно строится на эгоистичном потребительстве: ничто не помешало Джисону найти замену, когда Минхо стал не нужен; ничто не помешает Хенджину обратиться к Минхо вновь, когда потребуется его тетрадь по геометрии. Тот заканчивает быстро, поднимается с места, отчего стул скрипит по полу. — Благодарю, — небрежный хлопок по плечу, — Сочтёмся как-нибудь. То, что происходит дальше, становится огромной неожиданностью не только для Хенджина. Минхо хватает его за локоть будто не своей рукой, а когда открывает рот — голос звучит как со стороны. — Я могу подтянуть тебя, если ты многое не понимаешь. Он пугается от себя не на шутку, и Хенджин пугается тоже — смотрит глазами-блюдцами, пару мгновений не находится с ответом, но потом сдавленно булькает что-то похожее на «д-давай». Чужая комната достаточно скромная, но в ней светло и чисто. Хенджин топчется у порога как неприкаянный, до него всё еще не доходит, как так без особых усилий получилось сюда попасть. Это что же получается, значит, с самого начала можно было не париться? Просто навязаться с этой идиотской геометрией, и его бы так же просто взяли под белы рученьки и повели получать знания? Но лучше бы, конечно, под венец, но даренному коню, как говорится… Хенджин на переменах неоднократно наблюдал читающего Минхо (и тайно радовался, если их предпочтения в литературе совпадают), но он никогда бы не подумал, что книг у него — целый шкаф и тумба. Корешки теснятся друг к другу плотно, за один рывок не вытащить, кажется, что еще чуть-чуть и из деревянных стенок полезут гвозди. На средней полке целая коллекция исторических романов: почти вся серия Дюма, с «Женской войной» соседствует тяжелый том Фоллетта, рядом «Декамерон», «Собор Парижской Богоматери», «Красный гаолян»… — Это мамины книги, — Минхо впопыхах убирается на рабочем столе, — Моё — всё, что выше. Хенджин говорит «угу» и поднимает глаза. Вкусы Минхо достаточно пёстрые. Здесь есть место и зарубежной классике, и современной прозе, и даже научпопу. Хенджин видит Гёссе, Булгакова, Уайлда, скользит взглядом по «Шоколаду», «Норвежскому лесу», «Медвежьему углу»… но тут спотыкается о книгу в приятной голубой обложке. Нашумевший нынче Асиман. Хенджин читал о мужской любви не только у него, но и у Бойна, у того же Уайлда, у Гёссе. Минхо читал тоже — он не мог не знать, о чем эти книги, когда покупал их. — Что ты не понимаешь в новой теме? — он спрашивает это, когда они, наконец, садятся за учебу. Хёнджин смотрит в учебник, хихикает как дурачок. — Всё? Минхо отвлеченно мычит, что здесь, похоже, тяжелый случай, и открывает задачник по геометрии. — Хён, ты, стало быть, — неловкое покашливание, — читать любишь, да? — Как ты догадался? — Минхо строит удивлённое лицо, потом тычет пальцем в параграф, — Вот, перепиши это в тетрадь. Хёнджин немедленно слушается. — Я тоже, если хочешь знать, читать люблю. Разное. — Ммм, — небольшая пауза, чтоб придумать, что ответить, затем: — Я просто литературу сдаю. Так что это мне поможет. Хенджин резко перестаёт записывать. Его глаза снова как блюдца. — Реально? Так может, — он пододвигает стул поближе, губы растягиваются в нетерпеливой улыбке, — вместе готовиться будем? Так же проще, ну. Минхо смотрит на него сложно. Слышно, как натужно скрипят его извилины. — А давай, — говорит по итогу. В его голосе твердая решимость и нечто, напоминающее злое торжество. На следующий день они подходят к Ли Минхеку, их класруку, типу с крайней степенью стервозности и сволочизма, и тот записывает их на курсы по подготовке к экзаменам, не забыв при этом подстегнуть Хенджина, дескать, с такими оценками на контрольных не светит ему никакой ВУЗ, хоть на тыщу курсов запишись. Когда дверь учительской закрывается, Хенджин кукурузит лицо в раздражении. — Вот же псина. Сам только вчера уник закончил, диплом, наверное, за красивые глаза получил, и ещё выёбывается тут. — Не слушай его, — Минхо вскидывает руку, мол, и болт еще забей, — Ты вчера четыре задачи решил. Всё с тобой плохо, конечно, но не безнадежно. Хенджин игриво толкает его плечом в знак благодарности, и получает ответный толчок, но в знак: «Дофига широкий что ли? Получишь сейчас». Они дерутся в коридоре, а окна-трафареты отпечатываются на их смеющихся лицах квадратами солнечного света. Вообще, влюбился Хенджин еще в конце прошлого года — влюбился тайно и оттого до отвратительного безнадежно. Случилось это в самый разгар школьного конфликта, в эпицентре которого оказался местный клоун с параллели — Хан Джисон. В один роковой день он ворвался на урок с ядрёно-желтой шапкой волос и неуёмным желанием слать учителей на три буквы. Скандал произошел грандиозный — на каждой перемене его выходку обгладывали, как косточку, а из того, как отреагировали учителя, состряпали мем, который гуляет по групповым чатам до сих пор. Этого камикадзе так бы и исключили — упрямился и на компромисс не шел, если бы на передовую, черт знает, зачем, не вышел Ли Минхо. Хенджин глядел на то, как его прежде тихий одноклассник теперь в открытую подначивал народ на бунт, и втихую над ним рофлил. Зря, как оказалось. Минхо пронзил его сердце не столько мнением о том, что подростки нуждаются в самовыражении, и исключать их за это — чистый маразм и унылый консерватизм, сколько тем, как уверенно он держался на людях, с каким упорством поднимал этот вопрос на дебатах и как по-важному задирал подбородок, если видел смешки в свою сторону. Правда, сердце директора оказалось не столь восприимчивым. Политика школы не поощряет различные обсуждения, где авторитет учителя ставят под сомнение, потому наказание долго ждать не пришлось: переводные экзамены перенесли на неделю ближе, а летнюю поездку на море — на год дальше. Вполне понятно, почему Минхо после этого многие невзлюбили. Он никогда не узнает, скольких тогда припугнул Хенджин и скольким дал в нос. Сейчас сложно поверить, что Хенджин три раза в неделю занимается у Минхо дома, что мама специально готовит к его приходу что-нибудь вкусное. Они вместе едят на большой перемене, вместе решают тесты на допах, вместе ходят домой, а потом прощаются — «До встречи!» — с надеждой и нетерпеливым ожиданием следующего раза. Минхо всё чаще думает, какой Хенджин хороший и как приятно проводить с ним время. Уже становится привычным, что прямо посреди диктанта или теста тот может повернуться лицом и заговорчески шепнуть, что было бы неплохо седьмой урок прогулять. За день до контрольной по геометрии они так и делают. Минхо хрустит инеем вдоль подмёрзшего пруда и кормит уток хлебом, пока Хенджин рядом заучивает формулы. Где-то между зазубриваниями и утиным кряканьем слышатся чертыханья и плохие слова. — Главное завтра не повторяй так сильно, а то голову почем зря забьёшь. — Тебе легко говорить, — Хенджин агрессивно сдувает челку с глаз, — Я вообще-то не такой умный как ты. Минхо отворачивается, но его улыбку слышно. — Ты тоже умный. В тебе есть стержень, просто ленишься много. — Синус двойного угла, — красные щеки прячутся за тетрадкой, — равен два синус на косинус… Ли Минхек с постной физиономией раздает задания, шагая вдоль рядов. Хенджин некоторое время смотрит на свой листок затравленно, потом вздрагивает, почувствовав тычок в спину. Минхо сжимает ладонь в кулак и одними губами желает удачи. Когда Минхек даёт команду приступать, в глазах начинает двоиться. Класрук садится за стол и утыкается в телефон, но Хенджин знает, что это ловушка, — только он потянется за шпорами, как вездесущие глаза Минхека нацелятся на него. Тогда Фродо попадет под Око Саурона, и злодей вернет себе Кольцо. Ну уж нет, у этого душнилы и так власть безграничная, куда еще-то? Кто-то впереди точит карандаш, и нервы Хенджина закручиваются спиралью. «Синус двойного угла… синус…» Сбоку в окно стучится костлявая ветка. По всему классу шелест бумаги и размашистый скрип ручки. «Синус… Это значит треугольник. Пифагоровы штаны во все стороны равны? Дебил. Оставь портки древнего деда в покое» Хенджин задерживает дыхание и воровато выглядывает из-за спины впереди сидящего… — Господи! Я не тупой! — открытием назвать сложно, но он, кажется, вот-вот заплачет. Минхо смотрит на этого крикливого дурака и дробно смеется. Они идут по оживленному коридору, точнее идет Минхо, а Хенджин плетется сзади, цепляясь одной рукой за его локоть, а другой — держа перед глазами листок с хорошим результатом. Хенджин перед Минхо честен, говорит сразу, что оценка не совсем заслужена, но Минхек его мероприятие не пальнул, так что эта микроскопическая четверка в уголке его более чем устраивает. — Что у тебя, покажи? А, ну я так и знал, что «отлично». Кстати, я тут подумал… Минхо перестаёт его слушать, когда замечает у школьных шкафчиков Джисона и Чанбина. — …лишним не будет отметить, что я тоже типа умный. Знаешь… Те двое что-то активно обсуждают. Чанбин насупленный, у него обиженные губы. Он, очевидно, говорит что-то абсурдное, потому что гиенский хохот Джисона слышен даже здесь. — …можем ко мне завалиться. Кинцо там посмотрим, в овер порубимся. Попрошу маму, она пиццу закажет к нашему приходу, что думаешь? Минхо мычит что-то неопределенное, провожая взглядом их удаляющиеся спины. Наверное, идут на допы. Может на секцию. Может просто гулять. Сердце жжет так, словно раскалённую кочергу приложили. — Так чего? — Хенджин щелкает пальцами прямо перед носом, — Маман звонить или нет? Минхо немедленно выпаливает: — Пива ящик и я твой. Ящик ему, конечно, не светит, но ой, как хотелось бы. Впрочем, двух баночек эсса хватает с лихвой. Дом у Хенджина большой, пока остальное семейство Хван суетится на первом этаже, на втором — Минхо лежит на ковре звёздочкой и уже во всю ловит вертолёты. Вредная собачонка Ками жуёт ему штанину. Её хозяин на кровати читает пьяным Кортасара и ржёт. — С-скажи-и-и, — речь у него волнистая, Минхо над ней хихикает, — мне страницу и предложение. — Страни-и-и-ица семь, — в попытке передразнить ещё пуще заливается, — Пе-е-ервое предложение втро-о-ого абзаца. — Но теперь на мосту ее наверняка нет, — спустя паузу слышно возмущенно-тихое: «В смысле нет? Как это нет?», но потом наперекор правилу Хенджин продолжает абзац: — Ее тонкое лицо с прозрачной кожей, наверное, мелькает теперь в старых подъездах квартала Марэ, — страница сухо хрустит, переворачиваясь, — а может, она разговаривает с торговкой жареным картофелем или ест сосиски на Севастопольском бульваре, — он отрывает лицо от книги, чтобы озадаченно сказать: — Без понятия, что это значит, но от сосисок я бы не отказался. Минхо думает, что не отказался бы увидеть Джисона еще раз. Он как эта незнакомка из романа, наверное, тоже где-то гуляет, может быть на рынке — он также любит жареную картошку и сосиски, или на площади у памятника — там сейчас тепло, весело и… с ним Чанбин при любом раскладе. Хёнджин вновь подаёт голос: — Какое-то непонятное предсказание получилось. Давай ещё. «Непонятное, потому что я ничего не загадывал». — Пусть страница восемь. Предложение, скажем, три, — «И сейчас тоже не буду». С кровати кашляют прежде чем прочесть следующее: — Мы бродили по улицам и не искали друг друга, твердо зная: мы бродим, чтобы встретиться. — Романтично, — единственное, что приходит в хмельную голову. Хенджин молчит достаточно долго, чтоб сложилась мысль, что он уснул, потеряв всякий интерес и к гаданию и к этой книжке. Минхо с пола не видно, что он делает. Когда Ками убегает из комнаты, царапая коготками по паркету, кровать-таки отмирает. — Никогда бы не подумал, что скажу это прямо так. Я уже не могу, знаешь, терпеть. Любить тебя шесть месяцев такая ебанина, но я готов ещё, если ты позволишь. Минхо аж привстаёт на локтях. — Что, прямо-таки «ебанина»? Это что за книга? Не сразу выходит сообразить, что в руках Хенджина, как и прежде, «Игра в классики». — Моя жизнь. И это нихуя не романтично, говорю сразу. Об этом признании Минхо думает всю ночь и толком не высыпается. Хенджин не вызывает в нем ничего негативного, он хороший парень, хоть и раздолбай. Говорить о взаимной любви рано — они не достаточно долго общаются, но симпатия точно есть, и это неплохой старт для новых чувств. Вопрос лишь в том, останется ли Минхо таким же хорошим в глазах Хенджина, если тот узнает, что их общение началось не из благородного желания помочь с геометрией, а из злости и ревности к человеку, который о Минхо уже давно не вспоминает. Конечно, сейчас уже всё по-другому, сейчас Минхо думает, что без Хенджина и жизнь была другой, и сам он — тоже. Но смягчающее обстоятельство так себе, больше похоже на трусливую попытку оправдаться, потому Хенджину желательно ни о чем не знать. Они не говорят об отношениях в открытую, но сквозь их обычное общение и будничные разговоры проклевывается что-то взаимное, более нежное и доброе. Иногда Минхо кажется, что он натурально умрет, если Хенджин его не обнимет, не улыбнется, встретив у входа в школу, если перед сном не напишет «спокойной ночи», а после пробуждения — «с добрым утром». Если во время урока Хенджин не повернется и не спросит: «Где мы пишем? Я отвлекся». С Хенджином везде — в школе, на допах, на занятиях по геометрии — Минхо податлив как хлебный мякиш. Они не говорят об отношениях в открытую, но Хенджин всё чаще зовет его то погулять, то порубиться в стрелялки, в кино приглашает тоже частенько, смутившись, может назвать это свиданием, и Минхо мысленно согласится с ним — тоже смутившись. В перерывах между задачами по геометрии Хенджин может взять какую-нибудь книгу с полки и начать читать вслух. Слушать его — приятно, как и разрешать ему брать книги на дом. Минхо чувствует чужую руку в своей и думает, что жизнь, кажется, налаживается. Неделя идет за неделей, осень сменяется зимой — каникулы они тоже проводят вместе, судьба не выкидывает никаких финтов. Но вот наступает весна. Выпускные экзамены уже не за горами, и тут еще и Джисон с Чанбином — совсем рядом, тусуются под цветущей яблоней. Хенджин повернул в их сторону, когда выходил с Минхо из школы. — Салют! — это Хенджин Чанбину. Минхо искоса глядит, как Джисон тормошит светлую челку в попытке скрыться от его взгляда, — У вас еще играют? Можно, если не в секции? Чанбин кивает. — Само собой. Рады всем желающим. Сегодня в шесть на стадике. — А кто к вам обычно ходит? Только старшие? Чанбин отрицательно качает головой и рассказывает о неплохих ребятах с десятого и девятого. Многих из них Хенджин знает, потому присвистывает удивленно. В это время Минхо обменивается с Джисоном упрямым молчанием. Дружба их захерела давно, сейчас даже переглядываться стрёмно. — Ну всё, забились, сегодня примчу, — Хенджин отбивает Чанбину пять на прощание и уже готов шагать со двора. Но тут Минхо, чертыхаясь про себя, сваливается на всех, как снег на голову: — А мне можно? Джисон тоже чертыхается, но несдержанно и вслух. Хенджин берет Минхо в свою команду, знает прекрасно, что тот с мячом не дружит. Об этом в общем-то знают все, потому на Минхо от греха подальше не подают. От сетки играет нормально — и будет с ним. Раздается свисток. Мяч летит на другую половину площадки, где его разыгрывает Чанбин. Нападающий бьёт по косой прямо в середину, но ребята из команды успевают сориентироваться и Минхо прикрыть. Когда Джисон направляет мяч в аут, Хенджин победно вскрикивает и даёт пять Юрим с десятого. В целом, игра идет не напряжно. Никто специально не целится на Минхо как на слабое звено, но при этом никто не забывает, что он всё-таки на поле и позволяют отбить что полегче. Главным образом, об этом не забывает Джисон, но Хенджин не особо думает, почему тот так деликатен (здесь все с Минхо деликатны), а вот почему сам Минхо от этого так раздражается — вопрос любопытный. Судья, Ынджи с параллели, оповещает о контрольном мяче, и все как с цепи срываются. Джисон, не рассчитав силы, действуя на голом автоматизме, посылает кручёный удар в бок, где на полусогнутых ногах пружинит Минхо. Мяч отбивает ему костяшки пальцев, но касается ограждений, и игра заканчивается в пользу команды Чанбина. — Фу-у-ух! — Хенджин вытирает пот горловиной футболки, — Еще партейку? Чанбин уже кричит остальным, что стоит поменяться площадками. — Нет уж, — Минхо раздражен. Хенджин не уговаривает его, всё-таки непросто новичкам играть с такими профи как Чанбин и Юрим. Но Минхо думает совершенно о другом. Он пришел на игру не от балды, а по конкретной причине, и десятью минутами ранее эта «причина» чуть не убила его мячом. Джисон специально это провернул, специально на протяжении всей партии поддавался ему, чтоб зацепить. Непонятно на что Минхо вообще рассчитывал — они теперь так далеко друг от друга, уже не дотянешься. Как же глупо. Он сидит на трибунах еще полчаса, дожидаясь Хенджина, а потом уходит, показательно взяв его за руку, чувствуя, как нужная пара глаз прожигает ему спину. Поначалу Хенджин видит в этом случайность. Да, Чанбин и Джисон встречаются им по пути довольно часто — то во дворе, то в коридоре, то в библиотеке, но ведь и у них учеба полным ходом, они тоже заканчивают поздно, тоже ходят по этим коридорам, как и вся школа в общем-то. Но потом этой парочки становится почему-то ну очень много в его жизни, что уже хочешь-не хочешь, но будешь подозревать что-то неладное. С Чанбином он знаком еще с детсада, и никогда еще они не пересекались так часто, как сейчас. В один день Минхо вдруг говорит, что столик в столовой, за которым они обычно ели, ему надоел, и потянул за собой — на место у окна. Хенджин нисколько не удивился, увидев Чанбина и Джисона, обедающих сбоку от них. Он даже в шутку предлагает Минхо ходить в школу дружной четверкой, раз такое дело, но тот делает вид, что не понимает, о чем речь, — «У тебя паранойя, друг». Может оно и так, но и прежний маршрут от школы до дома теперь тоже меняется. Уже четвертый день они делают крюк через стадион и проходят мимо него точно в то время, когда волейбол в самом разгаре. Хенджин старается не забивать голову, не расспрашивать ни о чем, хочет, чтоб Минхо доверился ему, но тот наоборот: прячется в свой футляр, вечно хмурится, ходит как воды в рот набрал. Однажды у расписания они встречают Чанбина одного, и Хенджин в самом деле уже был готов забить болт на эту очередную якобы случайность, но тут Минхо отвлеченно, но с пытливостью спрашивает, куда делся Джисон, и подозрения начинают гложить сильнее. У него дома Хенджин всё же решается надавить на футляр: — Что у тебя с Джисоном? Вечно на него смотришь так, будто он котят за школой топит. — А? — Минхо выныривает из мыслей, как обычно отнекивается: — Чепуха. Ничего подобного. Хенджин расстроенно отворачивается и говорит, что не очень-то верится. Минхо вдруг обнимает со спины, принимается нежничать, подслащивать шепотом: — Всё хорошо, правда. Не переживай об этом. Лучше почитай мне. Всё, наконец, встает на свои места в курилке. Чанбин с сигаретой в зубах неодобрительно косится на него, пока хлопает по пиджаку в поисках зажигалки. Хенджин бросил еще год назад, так что сейчас, можно сказать, совершает подвиг. — Это вообще не моё дело, — Чанбин щелкает колёсиком, — Мне совсем не интересно, что у них там произошло. И я не тихушник какой-то. — Так тебе Джисон ничего не говорил? — Хенджин машет ладонью от запаха. Чанбин молчит. Дым струйкой уносит в небо. — Может быть и говорил. Понятно, почему Чанбин распространять желанием не горит, любой бы поступил на его месте так же, но в конце концов, они оба знают, что друг друга не подставят, что нужное не уйдет дальше их двоих, так что не совсем понятно: то ли Чанбин такой недоверчивый, то ли дохуя моралист. Хенджин говорит об этом вслух. — Если твой горе-революционер не рассказал тебе ничего, значит ему не нужно, чтобы ты знал. Я не хочу косвенно портить ваши отношения. — Да какие, — Хенджин трет переносицу, — отношения. Мы блин с вами чаще видимся, чем с друг другом наедине. У Минхо уже реально угол сбит — пялит вечно на этого Хан Джисона, зациклился на нем. Пугает меня не хуёво, на днях мне так в руку вцепился, когда мы мимо вас проходили, аж синяки выскочили. Вот, глянь! Чанбин выставляет руку вперед и быстро говорит, что раздеваться не надо, он верит. — Думаешь, я по приколу к тебе подошел? У меня нужда, понимаешь? — Да уж, вижу, — Чанбин кривит губы в улыбке, — Блин, это всё по-настоящему стрёмно, мне жаль и всё такое, но дружка твоего я не знаю, так что требую в случае чего защиты, — Хенджин немедленно кивает, — В общем, как я понял, дело обстоит так… Минхо буравит взглядом экран телефона. Ждет минуту, пять десять. Отвлекается то на твиттер, то на инстаграм. Лежит так, не двигаясь, почти час, но в личке с Хенджином до сих пор тишина. 20:05 Играет в классики: Да, я завтра всё чекну 20:05 Вы: Хорошо. Прости что отвлекаю 20:05 Играет в классики: Ты не отвлекаешь 20:05 Вы: :з Завтра кст обещали оценки сказать Ну, которые в аттестат Тебя не было, поэтому вот говорю У тебя по геометрии четыре, я подглядел в журнал 20:09 Вы: Хёнджин, ты молодец Я же говорил, что ты умный! 20:15 Вы: У тебя все хорошо? Надеюсь тебе станет получше и ты завтра придёшь в школу Когда Минхо возвращается после ужина — всё ещё ничего не меняется. Этот игнор настолько неожиданный и пугающий, что хочется сорваться и позвонить ему, но потом Минхо берет себя в руки и садится за кимы — в конце концов, может Хенджин тоже решает тесты или еще чем-то занимается, у него может быть объективная причина не писать, не к чему так паниковать. День начинается вполне нормально, они как всегда встречаются у входа в школу, Хенджин смазано обнимает его, жалуется на живот, который со вчерашнего всё еще побаливает, и добавляет, что никогда больше к крабовым палочкам не прикоснется. Минхо вздыхает с облегчением и решает, что довольно глупо спрашивать его, почему те сообщения так и не прочитаны. — Можно велосипеды достать, — он смотрит, как Хенджин дует на горячую еду и сам берется за вилку, — Уже давно всё высохло. За город сгоняем, м? — Не, я пас, — предчувствие от этого ответа нехорошее, Минхо опять себя накручивает, — У нас же допы завтра. Ты чего, совсем не готовишься? — П-почему это? — оседает на стул тенью прежнего себя, — Готовлюсь. Хенджин отмалчивается до конца занятий, и уже только слепой не увидит, что всё не так как раньше. Хотя. Как раз-таки наоборот. Всё более, чем так: та же недосказанность, то же чувство неоднозначности как и осенью. Минхо дышит плохо и ждет туч со дня на день. Хенджин заканчивает с вариантом быстрее, чем обычно. Он весь какой-то дерганный, торопится куда-то. Или от кого-то. Минхо тоже нервничает, но не жалеет, что настоял позаниматься на дому — пусть уж как на иголках, зато не в одиночку. — Сколько вышло? — спрашивает о баллах. Кажется, что о чем-то другом спрашивать будет неуместным. В последнее время они говорят только об учебе. Хенджин зачем-то убирает кимы в рюкзак. — На три больше, чем вчера, — затем встает из-за стола, бросает быстрое: — Ладно, я домой пойду. — Уже? — Минхо растерянно смотрит на него снизу вверх, — Ты же всего ничего решил. — Да нормас. Сегодня перед сном еще сяду, — Хенджин упрямо отводит взгляд. — Но мама сейчас готовит ужин. Она надеется, что ты останешься до вечера. — Ммм. Неудобно, согласен. — И я тоже надеюсь, — Минхо боязливо поднимается со стула. — Послушай, — Хенджин отшатывается в сторону, нехотя сопротивляется, когда его заключают в кольцо рук. — Нет-нет, постой так, — щекой к его щеке, тепло и гладко, — Скажи мне, что-то случилось, да? — Я тебе хотя бы нравлюсь? /// Теперь они пересекаются только в классе и на допах. Хенджин держится со всех сил, чтоб не заговорить по привычке, когда чувствует спиной его взгляд. Они смотрят друг на друга, когда обоим кажется, что делают это украдкой. На литературе он получает от Минхо сообщение с извинениями, но игнорирует их, как и любые попытки Минхо извиниться вслух — Хенджину обидно за себя и досадно, но любовь всё еще с ним и распаляется сильнее, когда где-то под слоями гордого упрямства начинает пульсировать крохотная надежда, что Минхо его тоже любит. Но экзамены уже дышат в затылок, времени на самокопание просто нет — только учёба, учёба, учёба изо дня в день. Никто из них так и не решился разобраться во всем, поставить точку: Хенджин — потому что струсил; Минхо — потому что «так мне и надо». В таком вяло текущем темпе проходит неделя. С звонком на перемену Джисон нагоняет Хенджина во дворе. Только что закончился пробник, они оба вымотанные, вялые как клецки. И абсолютно друг с другом незнакомые. Джисон спрашивает по инерции: — Ты что сдавал? — Литру. Набрал, наверное, на порог. — У меня общество. На сочинении походу просел немного, но в тестовой части уверен. — Поня-ятно, — Хенджину неуютно поддерживать разговор с фактически соперником. Будь Чанбин рядом, было бы поспокойнее. Крикливые пятиклашки неповоротливой кучей вываливаются через стеклянную дверь школы. Когда они исчезают за въездными воротами, Джисон отвечает на не озвученный вопрос: — Чанбин на медкомиссии сейчас. Он тебе говорил, что в полицейскую академию хочет? — отрицательное мычание. Они не так близко общаются, — Я, короче, чекнул порядок приема, и не побоюсь сказать — это лютый пиздец… — Знаешь, — двор уже позади. Теперь рядом шумит проезжая часть. Хенджин устало трёт переносицу, — Нам не обязательно о Чанбине говорить, чтоб время потянуть. Если хочешь о Минхо спросить, так валяй уже. Джисон в раз сдувается. Хенджин думает, что, пожалуй, резковато получилось, потому спешит смягчить тон: — Но я навряд ли тебе что-то дельное скажу. Мы давно уже не виделись. — Да уж, — он, разнервничавшись, трет шею, — Совсем не радужно. Конец года скоро, а мы так и не поговорили. Кишка тонка у меня… подойти к нему. Выпустимся, совсем о друг друге забудем. В следующий раз он видит Джисона уже в июне. Хенджин выходит после последнего экзамена с долгожданным чувством завершенности. Весь этот гемор наконец-то позади, только результатов дождаться и всё — хоть на край света можно. Дует теплый ветер. Джисон на улице не один. Чанбин по правую руку — ожидаемо, но совсем неожидаемо, что рядом с ними еще и Минхо. Тот небрежно убирает волосы с глаз, но те мягкие как перья опускаются обратно — всё такой же красивый, легкий и смеющийся. Хенджин так давно его не видел, они даже в аудиториях разных сдавали… однако имеет ли это значение? С Джисоном теперь у него всё отлично, значит и Хенджин больше не нужен. Он проходит мимо них, уже со всем смирившись, но тут — Эй, Хван! — это кричит Чанбин, — Давай к нам, расскажи, как прошло! Народ потихоньку отмучивается, всё больше ребят заполняет двор. Джисон ноет, что слишком стар для этого дерьма, и ему уже всё равно, что мать откажется от него, когда придут резы. Минхо улыбается, то и дело поглядывая на Хенджина. — Ты хорошо поработал, — говорит после, — Теперь всё закончилось. Хенджин почти отвечает, что без его помощи ни за что бы не справился, как Джисон резво перебивает: — Не-не-не, всё только начинается, дорогие. Нас еще пять лет в ВУЗе ждет, забыли? Брат мне на каждой сессии плачется, что лучше б в школке остался. Чанбин согласно кивает, и разговор идет дальше по проложенной тропинке. Хенджин чувствует, как по виску катится пот, когда Минхо тихонько берет его за руку и прерывает ребят безапелляционным: — Ладненько, нам пора уже, надо бы класруку отчитаться. Увидимся! Джисон кричит им в спину, что сегодня у Чанбина на хате туса, и тут же уставшие лица из толпы, учуяв халяву, зажимают несчастных в кольцо, выпытывая адрес. Минхо действительно ведет в школу, Хенджин, шагая как на буксире, надеется, что не к класруку. Туалеты в такое время всегда пустые. Дверь резко закрывается за ними, пустив эхо по коридору. Минхо меняется в лице, готовый сказать что-то, но Хенджин опережает: — Я рад, что у вас с Джисоном теперь мир, — неловкая пауза, кадык от нервов дернулся, — Прости… что тогда истерику устроил. Как-то по-тупому всё получилось, да? — Н-нет, это мне извиняться надо, — его голос неуверенный как и улыбка, — Ты вообще-то прав был. Ткнул меня носом в мой же эгоизм и правильно сделал. Знаешь… мне без тебя паршиво было. Очень. Окно здесь приоткрыто. До того как бросить, Хенджин вставал на эту батарею и курил на улицу с Чанбином на пару. Возможно, в крайней кабинке всё еще сохранилась та заначка на черный день. Сейчас сорваться — чем не выход? — Я не обижусь, — он решает не отводить взгляд, не бояться больше, что будет — то будет, — если ты решишь всё закончить. Я всё понимаю — насильно мил не будешь, да? Минхо мягко усмехается, краснеет ушами, а потом Хенджин не успевает сделать и вдоха — его лицо тянут за подбородок вперед. Поцелуй — аккуратный, совсем детский чмок в губы. Пальцы по щекам — гладят напористо, потом выше — к вискам, зарываются в волосы. Хенджин слышит скрип собственных ботинок по кафелю, когда позволяет прижать себя к подоконнику, и шепот Минхо игривый с крупицей смеха: — Мой ответ достаточно доходчивый?