Теория государства и права для чайников

Сергей что есть силы сжимал объятие и смеялся в лицо омоновцам, тщетно пытающимся оттащить их друг от друга. Минуту назад он целовал Кондратия на глазах у толпы, и на губах до сих пор покалывала эйфория многотысячного протеста; сам Кондратий, обняв в ответ, теперь тоже беззвучно смеялся и пытался задавить царапучий кашель, уткнувшись в его плечо. Интересно, чем он вообще думал? Подсказка: ничем. Паша, кстати, понял это раньше него. По крайней мере, потому, что заорал не своим голосом, как только увидел: «Ты, блядь, с ума сошёл, Трубецкой!» Трубецкой с трудом вынырнул обратно в реальный мир, посмотрел вокруг одуревшим счастливым взглядом и прокричал так, что слышал, наверное, целый город: «Безумцы меняют мир!» (Фраза принадлежала Кондратию. Если бы ему дали время, он уточнил бы: не плагиат. Цитирование с позволения автора. Но было не до того.) Толпа вокруг них притихла, потом — взревела, захлебнувшись адреналином, и качнулась сплошной волной, снося ограждение справа. Везде толкались локтями, плечами, хватали за руки; пытались не наступать на ноги, зачастую тщетно. Мороз щипал щеки и въедался в глаза. От холода картинка казалась продетой через бело-голубое стекло, на котором наклейки — серые, синие, ярко-красные пуховики. Пальто, шарфы и шапки, губы — бледно-розовые, бордовые, почти фиолетовые. Самые красивые, конечно, у Рылеева. Если бы он только об этом знал. — Такого со времен Болотки не было, — торопливо и восторженно прошептал Кондратий, цепляясь за его куртку окостеневшими пальцами. — Ты с ума сошёл, Сереж, Паша прав, и я тебя обожаю. Сергей на миг вынырнул из своего вдохновенного оцепенения и попытался осознать: на плечах у Кондратия — расстегнутое пальто (даром что уже простыл — «Второй раз не заболею» — дурак, конечно, но хрен разберешь этих поэтов), а поверх пальто — мятый триколор. Мелочи. Однако ж этих мелочей оказалось достаточно, чтобы раз в жизни наглухо выключить голос разума. — Момент, наверное, не самый подходящий, — Трубецкой наклонился, чтобы сказать на ухо; локтем он заехал по чьему-то защитному шлему и мысленно уже прикидывал, сколько за это могут дать, — но я хотел сказать, раз уж так вышло… Пожалуй, что так и есть: момент действительно был не самый подходящий, это только в кино герои выясняют отношения, пока на фоне разрастается ядерный гриб. Они, к сожалению, не в кино. Кондратий зажал ему рот — рука холодная, пальцы красные, надо ему перчатки подарить — не давая закончить: — В штабе поговорим. К непроизвольному всеобщему удивлению, первый относительно вменяемый разговор действительно произошел именно в штабе, а не в ОВД. Паша агрессивно заваривал чай, гремя корпоративной посудой; Миша что-то черкал в блокноте, то и дело отвлекаясь на телефон — нет ли новостей от Сергея, сразу после митинга поехавшего помогать задержанным вместе с Петей; второй Сергей — или первый, как посмотреть — полулежал на диване поверх собственной расстегнутой куртки. Его по-прежнему серьезно штормило; он то и дело смеялся, как ненормальный, потому что для него происходящее было не очень нормальным в принципе. Нет, он мог, разумеется, улыбнуться подобным происшествиям, когда о них писали на «Дожде», но никогда не представлял себя их непосредственным участником. Кондратий сидел рядом, привалившись к его плечу, тихо улыбался и хранил несвойственное себе молчание. — Идиоты, — наконец подытожил Паша, пихнув обоим в руки по горячей кружке. — Дебилы ебанутые. Особенно ты. «Ты» — это, конечно, Сергей. — Знаю, — Сергей равнодушно пожал плечами, на секунду успокаиваясь, и вдруг снова залился истерическим хохотом. Нервное напряжение выходит у всех по-разному: Миша вот сразу рисует, Паша курит и (в особо отчаянных случаях) бьет посуду, Петя курит и тоже бьет, только грушу, а кто-то ржет. Самые серьезные и ответственные люди обычно — ржут, что характерно. Этот вывод он сделал не вчера. — Ты поговорить хотел, — Кондратий ткнул Трубецкого в бок, прикусив щеку изнутри. Полностью скрыть улыбку не получилось: они чудом избежали задержания, Сергей выкинул невообразимую херню, которая легко может стоить им успеха кампании и таким трудом заработанных очков рейтинга, а он даже разозлиться нормально не смог, потому что слишком долго этого ждал. Хотя, признаться, в несколько иных обстоятельствах. Паша смерил Сергея грозным взглядом, Сергей захлопал глазами, пытаясь выключить автоматическую улыбку. Кондратий покосился на него в явной попытке прикинуть, сколько терпения ещё нужно, чтобы «вынести этого человека». Это Трубецкой тоже не сплагиатил, а вежливо подсмотрел в ночной переписке Рылеева с Мишей. В рабочем чате. Кстати, Миша. Миша, в отличие от них, был в этот трудный час занят реальным делом. — Сережа пишет, что большинство отпускают почти сразу, — он как раз вовремя вклинился в повисшую немую сцену. Всем сразу стало как-то проще — наверное, это профессиональное перевесило личное. Миша подошел к дивану и продемонстрировал размеченный карандашной путаницей разворот: — Дизайн твоей новой листовки, Трубецкой. Ты сам виноват. Лист разлинован решеткой, в стыках прутьев путаются цветы, а вместо лозунга в середине — «ГОЛОСУЙ СЕРДЦЕМ». У Миши был талант гораздо важнее таланта художественного: он умел схватывать на лету, предвидеть еще не случившееся. Различать тонкие материи человеческих волнений, надежд и чаяний. Миша попал в десяточку. — Миша. Ты путаешь вину и заслугу, — тихо пробормотал Кондратий, и его щеки, недавно побелевшие до своего обычного оттенка, снова залились краской, как на морозе. Сергей закрыл лицо ладонью и снова расхохотался, давая себе слово, что реабилитируется в их глазах как-нибудь в другой раз. Паша показательно закатил глаза и сказал, что он в этом участвовать не будет.