В этой поездке все пошло не так с самого начала, с того самого момента, когда билеты на самолет пришлось сдавать и менять — планы снова пошли наперекосяк. Время от времени такое случалось. Скорее часто, чем редко. В определенный момент привыкаешь сразу ставить крест на некоторых днях (неделях, иногда месяцах, но это совсем уж грустно), и дышать как будто становится легче.
Внезапная простуда Кондратия с кашлем, лихорадкой и полуобморочным состоянием стала логичным дополнением к происходящему, своеобразной вишенкой на торте: аренда площадки сорвалась в последний момент (на первую встречу они переехали в ангар местного оптового магазина, но там было чудовищное эхо и дуло изо всех щелей), в штабе постоянно замыкало электричество, а у Мишиного чемодана еще по дороге из аэропорта оторвалась ручка. Прямо на эскалаторе. От чемодана он вообще не ожидал.
Миша увязался с ними в надежде на веселье и авантюры, но оказался жестоко разочарован и вынужден был страдать.
— У нас было два пакетика «Терафлю», пять капсул «Арбидола», «Ингалипт» и «Мирамистин»... Не то чтобы все это было категорически необходимо в поездке, но раз уж начал болеть...
Как самому здоровому и ничем не занятому, ему поручили перебрать штабную аптечку, как самому неугомонному — сбегать через улицу в аптеку и докупить то, что чего не хватает. Весело — слов нет. Еще в качестве авантюр предлагался громко чихающий Рылеев с красным носом и опухшими глазами, раздраженный Трубецкой и заработавшаяся Катя Лаваль. Пост председателя был ей к лицу, в отличие от синяков под глазами. Миша был в курсе этой истории — все были в курсе этой истории и все вежливо о ней молчали, взрослые люди, чего поминать прошлое — но старые сожаления и обиды, подогреваемые усталостью и приближающимся нервным срывом, иногда брали верх над разумом, несмотря на их безукоризненный профессионализм. Трубецкой делал вид, что не слышит звона в Катином голосе, Катя делала вид, что не замечает, как он отводит глаза.
С ее стороны согласиться на участие в кампании было благородным поступком. Уехать подальше от Питера (подальше от Трубецкого) — насущной необходимостью, очевидной, если хочешь нормально жить. Для всего остального нужно лишь время, иногда много, очень много времени. Рассуждая о том, а смог бы он так, как Катя, Миша зажимал уши, чтобы не слышать, как внутренний голос произнесет ответ.
Хорошее тоже было.
Волонтеры, рядовые сотрудники штаба, обычные горожане отреагировали на их приезд суетливой восторженностью. Для многих две тысячи восемнадцатый год стал переломным; когда
не интересоваться политикой становится не модным, начинается время перемен. Миша смотрел, потирая руки, и щелкал затвором. Чтобы рассказывать истории, не нужна фантазия, нужна наблюдательность, быстрая реакция и умение дождаться момента.
Из серии мероприятий, запланированных на эту командировку, нормально прошел разве что технический семинар по информационной безопасности, который после попытки взлома их внутренней базы данных был по настоянию Пестеля включен в обязательную программу. Все остальное держалось на честном слове: Сергей с трудом находил силы взять себя в руки, Кондратий в основном молча отсиживался в кресле в углу, кашляя в свитерный воротник и стуча костлявыми пальцами по плоской клавиатуре. Друг с другом почти не разговаривали. Миша это прекрасно замечал, но не лез до поры до времени — бывало хуже.
Кульминацией стал воскресный митинг.
На самом деле, Миша почти случайно оказался свидетелем этой почти кинематографической сцены; разозлился по-страшному, хоть и казалось бы — на кого злиться, когда все вымотаны стрессом и недосыпом? Позже свою злость он тоже спишет на недосып.
— Сережа, послушай, — Кондратий стоял, обхватив себя руками (его знобило практически постоянно), — может, все-таки сделаем...
— Возвращайся в гостиницу. — Сергей бросил на него короткий взгляд и переключился обратно на папку с планом. Вид у него был такой, словно пальцем тронь неосторожно — взорвется. — Лечи свою простуду, ты на ногах не стоишь.
— Дослушай, — Кондратий, привыкший, что его-то Серёжа выслушивает всегда, в любом состоянии, явно не собирался сдаваться сразу. Он снова зашелся кашлем, и Миша обреченно подумал: «Не прокатит».
Не прокатило.
— Спасибо, конечно, но я как-нибудь справлюсь. Не в первый раз. — Когда Трубецкой психовал, у него это проявлялось совсем иначе, чем у того же Кондратия или у самого Миши — в основном позвякивающими стальными нотками в ударных гласных. На Кондратия он больше так и не посмотрел. — Все, Кондраш, свали, бога ради, не до тебя.
Кондратий потоптался рядом еще буквально пару секунд, развернулся и ушел, свесив голову, а Миша по-прежнему смотрел во все глаза, укусив фалангу указательного, чтобы не подойти и не влезть с ненужными комментариями. То, что он увидел — нет, это все-таки было слишком. Трубецкой проявлял заботу, но за собственной усталостью и проблемами не замечал очевидного: это было не «Я волнуюсь за тебя, пожалуйста, не стой на холоде», это было — «Мне лучше знать, не лезь, без тебя обойдусь». Даже если он имел в виду совершенно не это — он
наверняка имел в виду совершенно не это — Мише сделалось до того обидно, будто сказано было в его адрес.
Посреди митинга разыгралась настоящая сибирская метель, Миша натянул на уши шапку и неосознанно стал сканировать толпу внимательным взглядом, но знакомой зеленой куртки с огромным воротником не обнаружил — объективно это было, конечно, хорошо: значит, Кондратий действительно ушел в гостиницу, теперь пьёт горячий чай и тихо материт Трубецкого. На Кондратия Миша злился меньше, но тоже злился — за то, что притащился больной на улицу, а еще больше — за то, что наверняка задавит обиду к вечеру. Якобы потому, что Трубецкому приходится тяжелее. Мише это казалось возмутительно несправедливым.
После акции он дождался, пока Сергей раздаст автографы, ответит на вопросы и сделает селфи со всеми желающими, а когда толпа стала редеть — подошел впритык, ткнул пальцем в пуговицу на груди и грозно посмотрел наверх из-под нахмуренных бровей.
— И долго еще у вас будет продолжаться этот цирк? — Миша в этой дурацкой поездке устал не меньше. Смотреть на двух идиотов не осталось никаких сил. — Сереж, ну твою мать, так не делается.
Трубецкой попытался завести привычную волынку о том, что ничего страшного не произошло, все люди взрослые и все понимают, он вообще хотел как лучше. «А получилось как всегда», — зло додумал за него Миша и перебил на полуслове:
— Нет, Сергей. Ты неправ, — и тут же решительно добавил, пока не передумал: — Извинись.
Пока Трубецкой молча охреневал, удивленно вскинув брови и выдавив некое подобие кривой улыбки, Миша, осмелев, добавил для убедительности:
— Вот прямо сейчас. Иди к нему и скажи, что ты козел и больше так не будешь. Любимую шоколадку подсказать или сам знаешь?
— Сам знаю, — пристыженно буркнул Трубецкой. Впервые за день у него на лице появилось реальное понимание себя и происходящего вокруг себя, а во взгляде — привычная трезвость. Миша дважды похлопал его по плечу — мол, увидимся позже, я зайду в книжный, обещал Сереже открытку. Он не обернулся, но почему-то остался уверен, что после пятисекундной заминки Трубецкой послушно побрел в гостиницу — да, извиняться. Наверное, и за шоколадкой по дороге зайдет. Мише это все казалось по меньшей мере странным — целоваться на глазах у прессы, а потом мастерски избегать серьезного разговора, смотреть друг на друга взглядом побитой собаки и делать вид, что так и надо — но кто он такой, чтобы осуждать. У Миши на каждую непонятную ситуацию был вечно открытый чат в телеграме.
Сереж, меня наверное уволят.
Сережа ответил практически сразу как будто только и ждал его сообщения:
Что ты наделал? Сорвал акцию?
Миша неосознанно улыбнулся и набрал ответ:
Нет. Я сказал Трубецкому, что он дурак. Немного другими словами, но смысл был такой.
Сережа долго что-то печатал, потом замолчал, потом стал печатать снова, а когда сообщение наконец-то вплыло в переписку — в нем был только смеющийся смайлик и простое, но теплое:
Кто-то должен был это сделать. Вы прилетаете в девять? Я тебя встречу.
На полпути к книжному снег прекратился и вышло солнце, но Мише и так было радостно. Совсем не из-за погоды.
