Теория государства и права для чайников

В зале было необычайно тихо, словно присутствующие собрались, ни много ни мало, на коронацию или на казнь. К счастью, в действительности речь не шла ни о первом, ни о втором; виной пафосным сравнениям была поразительная торжественность момента. Еще не конец, но — значимая веха их долгого пути. Всегда велик страх, что, возлагая на определенные дни и события большие надежды и выстраивая серьезные ожидания, в итоге разочаруешься, не испытав трепета и восторга. Но опасения не оправдались: с самого утра все ходили взволнованные, в приподнятом настроении, в воздухе чувствовалось приятное напряжение. До начала оставалось всего ничего. Завершали последние приготовления — Сережа Муравьев-Апостол писал пост в твиттер, Анечка снимала бекстейдж для инстаграма, Трубецкой повторял речь. Ради такого дела Ипполит Муравьев-Апостол (не однофамилец, а младший брат, разумеется) улизнул с последней пары и приехал в штаб, вследствие чего был пойман Мишей и назначен ответственным за коробку с реквизитом. Коробка была тяжелая, но Ипполит держался с достоинством и только один раз пожаловался вслух: — Руки затекли. Можно я это куда-нибудь поставлю? — Поставь на пол, — по-братски предложил Сережа, упорно продолжая играть в тетрис словами на экране — текст публикации ни в какую не желал умещаться в бессердечные двести восемьдесят знаков. — На пол жалко. — Ипполит расстроено поджал губы. — Тогда не ной, — пожал плечами Паша, отрываясь от ноутбука. — Сам себе проблему придумал и сам страдает. Для приличия Ипполит разочарованно вздохнул и перехватил коробку. Миша лично потратил пару часов, чтобы ее расписать, и еще пару, чтобы бить по рукам всех желающих потыкать сохнущую краску. Коробка вышла красивой — в цветах штаба (белый, мятный, малиновый), легко позволяющих считать аллюзию, но не приевшихся и не вызывающих рвотных позывов. Паша доброжелательно хрустнул шеей и улыбнулся во весь свой чеширский рот: — Можем начинать. Миша, к слову, не появлялся за сценой с прихода первого волонтера. В драгоценной коробке ждали своего часа пятьсот подписанных экземпляров Конституции, сложенных в стопки заботливыми руками Кондратия, и пятьсот же круглых значков, изготовление которых озолотило ближайшую к офису типографию. Делали, разумеется, снова в последний момент. Типография косячила, Миша ругался, Пестель недовольно бурчал. Когда получили — пересчитали трижды, прежде чем позволили себе с чистой совестью надраться и проспать по двенадцать часов (в разгар предвыборной гонки — роскошь). Аналогичные мероприятия проходили параллельно еще в десятке городов. Кондратий сказал, что так надо — для убедительности и для создания резонанса: мало выдвинуть кандидата в одном отдельно взятом миллионнике, пусть будет наглядно видно, что его поддерживают не только здесь. Что людям в регионах есть дело до происходящего, что проблемы страны не ограничиваются проблемами Москвы и Петербурга. Пестель закатил глаза фыркнул: «Ты просто представляешь учебники лет через пятьдесят». «Я просто люблю выебываться», — сказал Кондратий, Пестель не нашелся возразить и отстал. Сергей Трубецкой нервно мял исполосанный рукописными правками листок и напрочь отказывался чувствовать себя звездой мероприятия. Бессердечный Пестель это заметил, подъехал к нему на офисном кресле и вопросительно хмыкнул: — Как настрой, Ваше Превосходительство? Сергей поморщился в ответ на обращение, дергано улыбнувшись уголком губ. Это, по его мнению, было дележкой шкуры неубитого медведя. Пестель и Муравьев понимали его положение, пожалуй, лучше других. Сколько они прошли вместе — огонь, воду и мясорубку политической борьбы. И все-таки… можно быть в ком-то уверенным больше, чем в себе, но нельзя заставить их увидеть ситуацию твоими глазами. — Мы еще не выиграли, — вздохнул Трубецкой, умолчав об остальном. — Еще не выиграли, — согласился Паша. — Поэтому у тебя есть время привыкнуть. — К официозу? Это вряд ли. Звучит ужасно и сразу хочется спать. Тем временем Ипполит все же пристроил коробку одним углом на тонкий подоконник. В силу высоты подоконника было не очень удобно, но все равно лучше, чем держать на весу. Сережа Муравьев наконец закончил разбираться с соцсетями, радостно хлопнул в ладоши и, прокашлявшись, объявил: — Не хочу мешать, господа, но у нас в эфире несколько миллионов человек. Рискну предположить, это больше, чем у федеральных каналов в лучшие времена. — Экраны работают, свет в порядке, — тут же включился Пестель. — А вам пора на сцену, господин кандидат. Валите уже. Он встал и вероломно ткнул Сергея между лопаток, заставляя до хруста выпрямить спину. Это сработало. Пестель остался доволен. Сергей отдал ему лист с правками, истрепанный до состояния салфетки, и предпринял последнюю, отчаянную попытку: — А можно я не пойду? — Нельзя, — просто отрезал Паша. — Во-первых, ты уже никого не обманешь, а во-вторых, Рылеев тебя убьет. Словно по щелчку пальцев с мороза впорхнул Рылеев в традиционно расстегнутом пальто. Вид у него был исключительно романтический и в той же степени непрактичный. При виде его Трубецкой заметно повеселел и успокоился. — Успел все-таки. — Без вариантов, — пробормотал Кондратий и подошел ближе, чтобы вправить в нагрудный кармашек пиджака шелковый платок, сложенный ровным треугольником. Он тоже нервничал, но скрывал это так тщательно и умело, что еще некоторое время назад — зная его хуже, чем теперь — Сергей не заметил бы. Теперь не заметить было невозможно. Он волновался всегда — за результат, за их общие планы, за дальнейшую судьбу страны и людей. Но теперь, когда кроме прочего он волновался еще и лично за Трубецкого, ответственности стало больше, но (вот парадокс!) нести ее было проще. Об этом, вероятно, стоило подумать на досуге. Паша, наблюдавший всю сцену с расстояния тактичного отдаления, удивленно округлил глаза: — И ты ради этого в штаб бегал?! Могли и обойтись… — Поймав убийственный взгляд Рылеева, он в оправдании поднял руки: — Все, все, я молчу. Ради бога. Рылеев гордо задрал подбородок и, не удостоив Пашу дальнейшего комментария, вернулся к разглаживанию платочка. — Я работаю с идиотами, — пробормотал себе под нос Сережа Муравьев, то ли приложив ладонь ко лбу, то ли — и это скорее — приложившись лбом к ладони. — День сурка. Каждый раз одно и то же. Трубецкой почувствовал, что его отпустило окончательно. Нет, разумеется, внутри по-прежнему бурлило волнение, и он понятия не имел, как выдержит это — когда вверх одновременно взлетят пять сотен рук, за каждой из которых… Сергей много думал об этом, пока готовился, но так ни к чему и не пришел. Наверное, потому, что не ко всему в этой жизни можно быть готовым, иногда проще довериться интуиции. Кондратий убежал в зал занимать законное место на первом ряду. Его присутствие продолжало ощущаться теплом — Сергей еле заметно тронул двумя пальцами скулу, где остался невидимый отпечаток поцелуя, надел самую красивую улыбку, кивнул всем напоследок и шагнул за кулису, оставляя все страхи и сомнения позади. Эти люди, он знал, эти люди последуют за ним, и не только сейчас, и не только за. Эти люди встанут рядом, и это не значит, что больше не будет страшно — это значит, что любой страх можно будет преодолеть. Зал взорвался аплодисментами. Пестель довольно зажмурился и потянулся. — Идем? — Да, — кивнул Муравьев. — Сейчас, только… Воспользовавшись потерей бдительности, коробка предприняла попытку сбежать с подоконника на пол. Ипполит пресек как раз вовремя, чтобы мысленно взвыть: «Вечно все у нас, то есть у них, через жопу, — перевести дух, улыбнуться и с нескрываемым обожанием додумать: — Зато от чистого сердца».