Кофе с сахаром.

      Порой я боялся опускавшихся сумерек. Наступающий рассвет более не радует, а порой и пугает. Вереница событий с отрицательным вектором вгоняла в пучину отчаяния и депрессии. С одной стороны в жизни не происходило ничего такого, но чувство вины и никчемности почему-то росли, словно побеги на молодом дереве, а с другой — сегодняшние сумерки впервые подарили мне надежду. Этим вечером его глаза были устремлены на меня, на его лице была растерянность и ни следа того раздражения, что последние месяцы с него практически не сходило.       «Не будь мы в одной группе, я бы выгнал тебя вон», — каждый раз он смотрел на меня, я эхом слышал его слова. Неужели я вновь это делаю, вновь манипулирую чужой волей, давлю на чувство жалости, лишая выбора, принуждая подчиняться собственной воле. Зачем? Зачем раз за разом ранить тех, кто искренен в стремлении и желании помочь? Когда? Когда чувства стали столь извращёнными, когда пустоте в моей груди перестало хватать собственной боли, что нужно подпитывать её за счёт чужой? И ради чего? Ради чего просыпаться утром? Ради сомнительного удовольствия, сиюминутного каприза, алчного желания? — Что ты делаешь, прекрати щекотать мне ухо, — сильнее сжимаю на тонком хрящике зубы, он опять сипит, я перестарался. Вот же сволочь, и не признается. Что ему больно и что я опять это сделал. — Кадзи перестань — это неприятно. — А так приятно? — и снова он сипит, да ладно, точно приятно, вот только. Сильнее вдавливаю его в матрас, понижаю голос до шёпота и наслаждаюсь тем, как бегают мурашки у него по коже. — Прекрати вести себя, как Уэнояма. — Что? А он тут при чём? В смысле? — да, пытаться меня оттолкнуть сейчас самое бесполезное занятие, хотя так даже интересней. Умммм, так нужно сдержаться, а то он, конечно, не откажет, но потом, чую, неделю к себе в постель не пустит. — В смысле как девственник, — нет, он-таки сильнее, и если не оттолкнул, то словно уж вывернулся из-под меня, но не рассчитал с размером кровати и шлёпнулся на пол — ну вот опять сипит, и что я говорил? — А вот не приплетать сюда кохаев и их отношения нельзя было? — улыбаюсь, скрывая бурю, что бушует в сердце.       И вправду, зачем я приплетаю этих двоих? Может, для того, чтоб сгладить неловкость момента? Может, замаскировать, тот факт, что понятия не имею, что делать дальше? Как мне с ним говорить? Правильно себя вести? Нужно ли попросить прощение за то, что столько времени измывался над ним, играясь с его чувствами? Вообще, почему я это делал, почему так поступаю? Как много вопросов, но неизменным является то, что суть всего этого одна — я боюсь. Боюсь того, что всё снова пойдёт по заранее заготовленному сценарию. Боюсь, что не просто сделаю ему больно, боюсь, что в этот раз всё-таки сломаю его и разрушу последнюю надежду на счастье. — Можно, но это не так весело, — и снова лгу, притворяюсь, прячусь за притворной беззаботностью и понимаю, что снова раню. Своей не искренностью, лицемерием, алчностью. Опускаюсь к нему на пол, потянув за собой одеяло — зря он так, я и на полу могу. Но желания, что будит во мне его смущённый взгляд, куда чище, или я так хочу. Поцелуй, такой густой, такой горький, опять он. — Хару, перестань меня провоцировать и снова вспоминать кохаев. Я сейчас и в этот момент хочу быть наедине с тобой, а не вспоминать их, — не хочу завидовать ещё и им ещё больше, не хочу быть им хоть чем-то обязанным. Не появись он на этом концерте, я бы и дальше не решался поговорить, признаться — делая вид, что меняюсь ради него. Что и вправду готов быть достойным его чувств. — Прости, мне… мне просто страшно, что ты сейчас скажешь, что тебе пора и что… — прижимаю его к груди, как грохочет его сердце, словно барабан, касаюсь носом напряжённой мышцы на шее. И мне страшно, страшно, что ты поймёшь, испугаешься, пожалеешь, передумаешь. — Скажу, и очень скоро. Поезда вот-вот начнут движение, а мне нужно домой переодеться, завтра пары, — он отстраняется, и чувствую, как сладкий металл наполняет рот, кажется, я прокусил губу от злости, видя это разочарование в его глазах; ну вот, я правильно всё понял — нужно уйти и дать ему всё это переварить. Дать время осмыслить, что именно произошло, и дать возможность передумать. Да, ему нужно просто дать время. — Тогда тебе стоит зайти в душ и… — обнимаю его со спины, укутывая одеялом, не давая двигаться, кусаю за напряжённую мышцу сзади на шее, кусаю сильно, чтоб остался след, не могу. Да, Хару, не могу, я эгоист и сейчас я снова начинаю делать это с тобой, начинаю заново манипулировать твоим сомнением и страхом. — Я хочу, чтоб ты снова отращивал волосы, — его тело содрогнулось, и он не сдержался. Наконец, наконец ты со мной честен, по крайней мере, твоё тело не лжёт. — Ты их обрезал потому, как я понял, что, чтобы не случилось, пропасти между нами не преодолеть, чтобы ты ни делал, как бы ни старался, как бы сильно ни любил, ничего не изменится. Ты их обрезал не потому, что сдался, а потому, что понимал — тебе не пробиться сквозь толщу моей боли, что бы ты ни делал, тебе не стать ко мне ближе. — Зачем? — боль — она рвётся из его тела, прокатываясь по голосовым связкам, резонируя потоками воздуха, отдаваясь вибрацией в барабанных перепонках. Неужели понял, или сомневаешься, или так важна причина? — По двум причинам: во-первых, я буду часто кусать тебя здесь, чтоб ты помнил, что ты мой, но другие не должны об этом знать, а то наглые кохаи нам житья не дадут. А во-вторых, я бы соврал, что мне нравится, но на самом деле я знаю, почему ты их состриг, и хочу навсегда стереть этот момент из твоей памяти, — он выпутывается из моих рук, а мне казалось, меня простили. Вот значит как, а тебя ничему-то жизнь не учит, да, Харухи? — Так не пойдёт, Кадзи. Я. — он поворачивается и смотрит мне в глаза, и внутри всё скручивается — так ты можешь быть и таким? — Я не хочу делать вид, что ничего не было, я не желаю притворяться, что мне не было больно, и я не хочу, чтоб ты думал, что мне не страшно. Да, я боюсь, боюсь, что это лишь сон, что, как только я выйду отсюда, всё вернётся на круги своя и что… — Хару, что ты сейчас чувствуешь? — что со мной? Что происходит? А ведь только что я был готов смириться с тем, что ты всегда будешь сомневаться во мне, я хотел, чтобы ты сомневался, ревновал, не доверял, контролировал. Да уж, никогда не думал, что могу быть настолько непоследовательным и нелогичным в своих желаниях. Что со мной происходит, что ты делаешь со мной?       Он замолчал, то ли осмысливая мой вопрос, то ли раздумывая, что сказать. Отпускаю это одеяло, прохлада окутывает тело. Притягиваю его к себе, медленно опускаю руки ниже, и снова то же чувство, когда всё в груди бурлит, когда желудок связывается в узел. Когда ревность и любовь смешиваются, словно кофе и сахар, давая напитку второй шанс пряча её горечь. — Ты чувствуешь боль? Боль, что я только что причинил тебе? Боль от моей несдержанности. Порывистости. Желания, — он упирается мне в грудь, чувствую, как пульсируют капилляры на кончиках его пальцев. — Кадзи, я… — пытается выпутаться? Ну уж нет, если ты боишься, если тебе нужны подтверждения того, что всё это реально, где-то здесь было именно то, что мне сейчас пригодится. — Хару, это — реальность, — да, реальность, и в этот раз отступать больше некуда, да, для тебя это слишком откровенно и неуместно, но этот вид просто потрясен. — Я люблю тебя на самом деле, здесь, сейчас. — Кад… — стонет, закусывая губы, опять сдерживая боль — ну уж нет. Обхватываю его за затылок, притягивая к себе. Губы размыкает замок, чувствую, как серьга царапает ему слизистую, как жадно трётся язык… — …жи. Пусти, нога затекла, я тебе не подросток. — Хару, ты нечто, но уж прости, придётся терпеть, — да, сейчас уж явно слишком откровенно и развратно, потому так долго, как бы мне хотелось, не получилось. — Хару, ты можешь сегодня не идти в универ. — Зачем, ты же хотел уйти. Передумал? — Какой-то он напряженный, и напряжение не только в тоне — что случилось? И вправду хочет, чтоб я ушёл? Да ладно, не настолько я и перестарался, чтоб он начал меня бояться. — В прошлый раз, когда я … — скрипнул зубами, как не вовремя, но потом и вправду может никогда не настать, так что нечего искать подходящего времени. — Когда я чуть… когда мы… в общем, ты понял, я тогда сказал, что не хочу тебе рассказывать. Сказал, что ты не поймёшь. Я… Хару… Я вправду изменился ради тебя, и если ты готов меня выслушать и обещаешь после этого не выгонять, то я расскажу. Я готов разделить с тобой всё и свои воспоминания, что связаны с Угэцу, в том числе. Ты меня выслушаешь? Он вздрагивает всем телом, но молчит. Сжимаю пальцы в кулак, только бы не вцепиться в него и не приняться трясти и допытывать, в чём дело, почему он молчит. Не узнать, что за мысли сейчас у него в голове, о чем он думает и какое решение сейчас примет. Я не хочу ему ничего говорить, не хочу вспоминать, но понимаю, что я уже раз чуть не переступил черту, и мало того — в тот момент я его оттолкнул. Раз решился излить на него все свои переживания, нужно рассчитывать, что он не пожелает слушать или, даже невзирая на то, что между нами произошло, всё-таки не сможет принять и простить. — Кадзи, я иду в душ и спать. Будешь уходить — возьми запасной ключ, не хочу вставать дверь за тобой закрывать, — он поднялся и вправду намылился от меня в душ, оу — это что было, меня послали? — В смысле уходить? Зачем ключ? — я решился, настроился, готов с ним поделиться, а он так холодно к этому отнёсся. — Я не смогу слушать о твоих душевных терзаниях и боли на сухую, а пить с утра для меня слишком. Так что после пар поедем ко мне и поговорим. Ты расскажешь, что хотел, а я попытаюсь тебя понять и излишне не брать — это всё слишком близко к сердцу, — его рука остановилась на зажигалке с пачкой сигарет, пальцы чуть скользнули по острому краю, но брать не стал. — Я простил тебя, иначе не позвал бы сегодня к себе. И я принимаю твои чувства, хоть ты и придурок. И тебе придётся взять на себя ответственность за то, что ты сегодня со мной сотворил, так что встречаться мы тоже будем, и не смей пытаться меня бросить теперь, когда расстаться — буду я решать, понял? — Хару, не дразнил бы ты меня сейчас, — он в момент покраснел и явно послал куда подальше, а ещё он спрятался от меня в душе. Да, именно спрятался и дверь закрыл. — Хару, не веди себя, как девственник, дверь открой, мне тоже в душ нужно. — Дома сходишь, в душ ему нужно, знаю, что ты там надумал. Иди уже — до станции топать и топать, — снова потекла вода, ладно, и вправду дома схожу, только почему всё-таки так тревожно? Оделся, принюхался, вроде не слишком выраженный запах несвежести, но в душ-таки нужно, остаётся верить, что в такую рань людей и вправду будет немного. Сварил ему кофе, вымыл посуду, собрал вещи. — Кадзи, хорош искать причину задержаться и повода остаться. Со мной порядок, сбегать не стану, самокопанием заниматься тоже. Иди уже, в универе встретимся, а после, как и договаривались ко мне поедем, поговорим, только нужно кохаям сообщить, что репетиций не будет. А, да, тебе на работу не нужно, — качнул головой, вроде по голосу не слышу, чтоб врал, но какой-то он излишне сговорчивый, подозрительно. — Что ещё? — Поцелуй на прощание, — он хмыкнул, так и есть, добренький, выставить меня хочет; чуть углубляю и чувствую, как его зубы мне мешают. — Иди уже, или ты мне не доверяешь? Кадзи, без обид, но я спать хочу, ты меня утомил и… — ладно, пусть так, если начну снова давить, боюсь, всё будет как раньше. — Я наберу тебя утром, — он мурлыкнул и отправился в кровать. Что ж, как есть, придётся ему учиться доверять мне, а мне наоборот — быть верным ему, для меня это единственный шанс на спасение.       Вышел на улицу, глотая холодный воздух — зима ещё в полной мере заявляла о своих правах. Сегодняшняя ночь, что сменила болезненные сумерки, наконец подарив мне спасение, до краёв наполняла сердце тревогой. Справлюсь ли я? Получится ли у меня? Поёжился, сжимая пальцы на футляре со скрипкой. Рукой нашарил сигареты, язычок пламени весело подмигнул, и зажигалка сдохла, так и не поделившись искрой, так не нравится это мне. Поднял глаза на фасад, окна затянутые портьерами, не спешили делиться со мной светом и информацией, но тусклый крохотный огонёк всё-таки был — словно знак для моей паранойи.       На нужный этаж я взлетел без лифта. Хару стоял на пороге, облокотившись о дверной косяк. Его волосы ещё влажные, но в остальном он и одеться успел. — Иди в душ, во что переодеться есть — я тебе в ванной оставил. Я спать, так что будешь ложиться — постарайся умоститься так, чтоб не разбудить меня, — я его окликнул, но он не повернулся.       Вода была слишком горячей, оставляя на коже багровые полосы, что, словно потёки, напоминали, что хватит измываться над телом. Времена, когда болью физического тела исцеляли душевные раны, давным-давно прошли. Да и не помогало мне это — озябшее, скованное тьмой и инеем сердце так просто не растопить. Прижался лбом к влажному кафелю, плотно закрыл глаза, прислушиваясь — стучит. Последние несколько месяцев оно так гулко стучит; поворачиваюсь, позволяя обжигающим струям попасть на грудную клетку — нет, не помогает, всё равно иней так просто не растает, а мрак не разогнать, просто включив свет. Выключаю воду, прохлада приятно окутывает тело; да, это правильно, я принял правильное решение разделить этот груз с ним. Пусть снова будет больно, пусть будет невыносимо страшно, но я смог сделать первый шаг навстречу его чувствам. И пусть они больше не горят, как ранее, и пусть от них осталась всего лучина, в этот раз я ничего не испорчу, буду стараться, и мои старания будут вознаграждены. Воспоминания, словно рябь по воде, пробежали перед глазами — какой идиот. Пытаясь согреться в похоти посторонних, тратя время в чужих постелях — я потерял столько времени, времени, которое мог бы провести с ним. Ну и за кого он меня принимает? Его вещи мне малы, даже мерить нечего, так что придётся ложиться так. Предварительно закину в машинку свои, надеюсь у него сушка работает и утюг есть.       Тихонько лечь и не разбудить не получилось, ему явно нужна кровать побольше, но он не ворчал, уложил голову мне на плечо, и его дыхание снова стало размеренным. Так просто? Ты настолько мне доверяешь или настолько вымотан? — Хару, я буду стараться, честно, — он не ответил, но слова и не нужны были, я и вправду буду. Шанс, что он мне дарит, для меня только один, и если я упущу его, то уж точно никогда себя не прощу.       День в универе был напряженный, я никак не мог с ним пересечься, он словно избегал меня. А мне было так важно его снова увидеть, ведь за завтраком он был крайне напряжён, и это пугало, а перед парами меня лишили прощального поцелуя, напоминая, что мы не одни. Да, понимаю это моя репутация, словно дорогой сыр — её очернять не нужно, а ему лишние слухи ни к чему. После пар он меня ждал, и домой мы направились через супермаркет. От количества бутылок было как-то не по себе, да не настолько всё плохо, ну я так думаю. — Хару… — он хмыкает, наполняя стакан и протягивая его мне. Он напряжён, и это чувствуется, только мне зачем пить? Я настроился, и, хоть и понятия не имею с чего начать, утаивать и скрывать от него ничего не намерен. — Я решаю, когда мы расстанемся, так что это не особо на что-то влияет, просто считай, я пытаюсь тебя более сговорчивым сделать, — глоток, и с странно, но в стакане пусто, ок, количество норм, пора, наверное, и приступать. Касаюсь его губ — не отстраняется, но и не отвечает, понятно — ждёт, ну, я сам предложил.

***

      Это произошло весной, в начале учебного года, я уже тогда жил один. Родители окончательно перестали имитировать «счастливую семью», когда я только перешел в старшую школу. От меня «откупились» деньгами на обучение, проживание и питание. А сами перестали волноваться о ком-то, кроме себя. Ведь они так долго страдали, так долго пытались не дать мне усомниться в собственной значимости. Жить ради ребёнка, наверно, самое утомительное для тех, кто так устал от работы над отношениями и семейной жизнью. Жить ради искупления чувства вины. Закрывать глаза на холодность за завтраком, имитировать доброжелательность за обедом, находить общие занятия в разных уголках дома, даже не поддерживая связь, ложиться в разное время и делать вид, что не чувствуешь, как огромной постели холодно с чужаком.       Для подростка, который сутками занят погоней за идеальным звучанием, за трепетом от звука в поисках мира на кончиках пальцев, было нормальным не видеть всего этого. А такое клишированное: «Сынок, мы с папой немного поживём раздельно», — даже звучит обыденно, вот только почему от всё тех же клишированных слов: «Это не твоя вина, а наше решение», — звук так искажается. Почему он становится чище, тоньше, хрустальней? Почему вся эта боль и недопонимание очищает звук от фальши, от двойных трактовок? Почему он затягивает и делает заложником, почему окружающие звуки более не существуют, их нет? Вокруг словно вакуум — есть только мир, собранный на кончиках пальцев.       В тот день я боялся моргнуть, да, я словно увидел мираж. Сотканный из сотен, нет, тысяч, сотен тысяч хрустальных искр, что разлетались вокруг от сомкнутой воронки, жаля, разбивая, разрушая брешь в моём сердце. Слёзы — они ртутными каплями застыли на струнах скрипки, навеки меняя её звучание. Хрустальный звук поражал. Насколько глубоко нужно чувствовать этот мир, чтоб так тонко передать каждый его изгиб, каждую полутень, каждый спектр света? Мираж развеялся, едва звук стих, но я не мог пошевелиться. Я ничего не понимал и не слышал. И только это звучание снова и снова мурашками пробегало под кожей, просачивалось в мелкие капилляры, растворялось в крови, отдавалось вибрацией в костях. — Привет, я тебя помню, ты тот парень, что занял… — звук — он пропал, снова исказился, слова замерли на его губах, хоть те и шевелились. Не слышу, не слышу его слов, не понимаю смысла, не реагирую на звук. Знаю только одно — мир на кончиках его пальцев стал причиной моей смерти. -…Брамса. — А? — он улыбнулся; что он такое, почему от его улыбки так больно? Да, именно, больно, именно потому моё сердце то не бьётся вообще, то, словно одержимое, пытается напитать тело кислородом, а потому грохочет, будто ненормальное. — А ты забавный, ты мне нравишься, — и снова улыбка, и только выдранное из общего потока слово разбивает мой мир на осколки: «нравишься», «нравишься», «нравишься». — А? — он занимает позицию, прижимаясь к скрипке щекой. — Сыграй со мной Брамса, мне нравится, как ты играешь, — это было худшее, что я когда либо делал. Тело налилось свинцом, пальцы покрутило и сковало ртутью, я изрыгал токсичный металл, отравляя всё в округе. Но только его свет, его свечение, исцеляло, окутывало, восстанавливало. Вот она — сила «мира на кончиках его пальцев». Звук снова стих, я очнулся, когда щёлкнул его футляр. — Приходи завтра, я хочу ещё с тобой сыграть, хорошо? — Да, я… Кадзи, — он повернулся, чёрная чёлка хаотично лезла в глаза, а потому он её небрежно сдул. — Просто Кадзи, а это не слишком фамильярно? — да, слишком, ведь он для меня вселенная, недосягаемая цель, как можно осквернять его губы таким никчемным именем. — Акихико. Кадзи Акихико, — он уже переступил порог музыкальной комнаты. — Приходи завтра, Акихико-кун, я буду ждать. Хочу ещё с играть с тобой, — онемевшие члены пришли в движение, а… я… как… — Мурата Угэцу. — Угэцу… — сел на пол, потому как более тело не в состоянии было стоять, ноги подогнулись под живот, а скрипка стала предметом моей ненависти. Я не могу играть с ним, я не достоин. Ладонь сдавила гриф, и кожу с треском обдало едва заметным жаром. Струны. Нет — порядок, а вот ладонь я явно порезал. — Угэцу.       Имя моей вселенной мягко резонировало в потоках воздуха, плавно срываясь едва различимыми потоками с губ. «Угэцу», словно перечные шарики, жгло и пощипывало слизистую. Угэцу — осколок вселенной, сокрытый между осколками моего мира. Осколками, что режут на лоскуты кожу, повреждают мышцы, разрывают связки, именно потому я не могу играть, я больше никогда не смогу играть, а уж тем более рядом с ним.       На следующий день я мялся у музыкальной комнаты, в страхе и нерешимости переступить порог. Ноты срывались с его струн, воплощались на кончиках его пальцев и распространялись по округе разноцветными искрами. Вот скрипка плачет, вот всего одно движение, и смычок щекочет её гриф, и ноты стают объёмными, вот снова колыхание его волос, и словно звук истончается. Искажается, преобразуется, он становится таким тонким, таким хрустальным. Я, словно зачарованный проклятьем, стою в дверях, неосознанно делая шаг за шагом. — А, Акихико- кун, ты пришёл, а почему без скрипки, и что у тебя с рукой? — голос, словно неотшлифованный брусок, царапает горло, оставляя на его стенках занозы. — Я вчера порезался, прости. Я разочаровал тебя? — он снова возвращается в прежнюю позицию. — Чуть-чуть, я просто ждал сегодняшнего дня, хотел ещё раз сыграть с тобой. Тогда, в другой раз? — кивнул, проглатывая боль и горечь, как я могу, как я могу желать даже просто находиться с ним рядом? — Можно? Можно мне остаться, или я… — но струны жалобно заплакали, лишая меня выбора — его внутренний мир больше, чем сама вселенная, он необъятен, неизведан, несоизмерим.       Перерыв пролетел мгновенно и снова в реальность меня вернул щелчок его фуляра. Он вновь сдул чёлку с глаз, и его лицо стало таким светлым. — Спасибо, Акихико-кун, и приходи ещё, — опять сглатываю, чувствуя, что горло всё равно пересохшее. — Ты не против? Я не мешаю? — он снова улыбается и уже почти из коридора отвечает: — Нет, мне нравится играть для кого-то, особенно если музыку умеют правильно оценивать. Думаю, нам есть, чему друг у друга поучиться, — ему и поучится? Но он и так всё может, и так его мир — он столь пьянящий и идеальный. Что? Что я могу принести в этот мир? Что я могу ему дать? — Пока, и до завтра.       И завтра, и послезавтра, и последующие дни я всё приходил и приходил, и, словно околдованный смотрел, как он играет, как вкладывает душу в каждую ноту, как с каждым тактом «мир на кончиках его пальцев» сияет ярче и ярче. И снова футляр щёлкнул, но почему я не слышу звонка? Аааа, наверно я всё ещё оглушён, потому и звуки вокруг перестали существовать. — Как твоя рука? — меня словно прошибло высоковольтным разрядом, он так близко. Он рядом. Что? Что мне делать? Как мне реагировать на близость кого-то столь великого рядом? Он коснулся пальцами повязки. — Ещё не зажила? Как ты мог так порезаться? — Ааа. Это случайность? — он снова чуть заметно склоняет голову, словно желает прижать скрипку к щеке. — Ты неосторожный — это плохо, тебе нужно беречь руки, — опускаю взгляд на руки, они пусты, они никчёмны, они… — Акихико–кун, ты слушаешь? — А? Прости, я задумался. Ты что-то спросил? — он хмыкнул; звонок. Он отстранился от меня, и тело снова сковало льдом. — Я говорю, что в оперном театре будет большой симфонический концерт, посвящённый Чайковскому, не хочешь сходить? — так, кажется, пора перестать на него глупо таращиться. — Мне дали билеты, и я хотел бы пойти с тобой. — Со мной? — он кивнул, я просто не верил. — Нет, если ты занят, то я пойму, просто подумал, что тебе будет интересно вот и… — согласие вырвалось быстрее, чем я понял, что именно сказал. — Вот и хорошо, дай мне свой номер, чтоб можно было связаться и договорится о времени, ок? — Да, конечно, и Угэцу-кун, спасибо, — в ответ он всего лишь улыбнулся, или я снова не услышал его слов.       Он иногда мне писал, я по несколько раз перечитывал текст, и, хоть по большей мере речь шла о музыке, он не забывал спрашивать о том, как моя рука.       Сам концерт был невероятен, сразу после мы не могли поговорить, Угэцу уехал на такси, а я был под таким впечатлением от такой близости, что всю ночь не мог уснуть. На следующий день мы снова встретились в музыкальной комнате. Он снова играл, а я глупо таращился, старясь напитаться его светом и теплом. Он всё чаще заканчивал играть до звонка, раня мне сердце безжалостным щелчком, пряча в футляр скрипку. — Акихико-кун, ты уже выбрал, что будешь исполнять… — и снова его слова искажаются, я ничего и никогда не буду исполнять, не могу и не желаю более брать скрипку в руки. Но звук снова вернулся. — Что? — он снова рассмеялся. — Ты порой словно не рядом, и это почти мило, — чувствую, что жар от прибывшей крови не спадёт никогда. — Ты сейчас меня слушаешь? Точно? Я говорю, мы могли бы готовиться вместе. — Здесь? Я не уверен, — он осмотрелся, и вновь в груди замерло сердце. — Да, ты прав, здесь не самое подходящее место — слишком шумно, да и времени мало, давай у меня, — и в очередной раз внутри всё скрутило от противоречия, с одной стороны — это самый счастливый момент в моей жизни, а с другой — я… я не могу. — Вот и славно, я позже скину тебе адрес и время, пока, Акихико-кун.       Что? Адрес? Так я согласился? Когда? Как? Что мне делать, как мне отреагировать? Как показаться перед ним? Порез пустяковый и давным-давно зажил, а я, словно трус, прячу под повязкой собственную нерешительность и неуверенность.       Что делать и как отказать, я так и не решил. Как и не решил, что именно я скажу по поводу того, почему пришёл без скрипки. Я снова мялся у двери, когда на телефон пришло сообщение. «Акихико, ты выглядишь подозрительно от того, что ходишь туда-сюда, боюсь, соседи вызовут полицию. Входи, я открыл дверь».       Дом был большой и явно богатый, так что я чувствовал себя неловко. Как и неуютно было от того, что я вижу его в повседневной одежде. Это смущало и сбивало с толку. Это было волнительно и будоражило одновременно. Мы вошли в комнату, где уже было несколько человек. А, так мы не одни… Я снова замялся. — Я вам благодарен и, думаю, на сегодня всё, — двое парней и девушка примерно нашего возраста поблагодарили и ушли. — А это? — я хотел спросить, кто это, но в животе всё вывернуло наизнанку и силы нужны были, чтоб совладать с лицом, куда уж там разговаривать. — А я им помогаю готовиться к выступлениям. Мне нравится делиться опытом, видеть, как кто-то развивается, делиться мотивацией, — узел, мой кишечник свернуло в тугой узел, и его не распутать и не размотать. Вот она — реальность, а я себя возомнил особенным. — Акихико, всё хорошо, ты бледный? — Да, просто… — Угэцу улыбнулся и потянулся к моей руке. — Зачем ты это носишь? Твоя же рука в порядке, — он слой за слоем снимал бинт, его кончики пальцев скользнули по едва заметному следу от струн. — Акихико, тебе не нужно было мне врать и притворяться. — Аааа… — как девчонка честное слово, но кровь — она так шумит от его прикосновений, что я ничего не слышу. — У тебя нет вдохновения, да? Ты потому не можешь играть? — нет, не потому, я просто не в состоянии взять скрипку в руки, потому что я не достоин даже стоять рядом, а не то, чтобы играть с тобой. Что я тут делаю вообще? Зачем трачу твоё время. — Я так и подумал, ты потому всё время словно витаешь где-то. Акихико, я хочу тебе помочь, хочу вернуть тебе вдохновение. Скажи, что мне для тебя сделать? — Можешь для меня сыграть, пожалуйста? — и снова слова залипают и снова приходиться их проталкивать. Сжимаю кулаки, вгоняя ногти поглубже, веря, что от боли кровь отхлынет от лица. Он спросил, что я хочу послушать. — Моцарта.       Какую я назвал сонату — понятия не имею. Как и в классе, звук, что полился из-под его смычка, меня очаровал и пленил. Каждая нота вызывала раздражение, каждый звук сдирал кожу слой за слоем, от этих безжалостных искр не спастись, не спрятаться. Он стоял вполоборота, колыхание волос, движение пальцев, то, как трётся волос смычка о струны скрипки, наталкивало на совсем не духовный лад.       Я жадно скользил взглядом, завидуя, как они переплетаются — совсем как пальцы двоих, как плавно скользят — совсем как оголённая кожа двоих, как извлекается звук — совсем как… Голова пылала, мысли спутались, шум заглушал хрустальный звук. Хотелось подойти, сдавить, сжать, содрать, исказить, осквернить, запятнать.        Звук стих. — Акихико, ну как, — а? Что? Не знаю?       Почему?       Почему он так близко?       Почему я чувствую запах его волос?       Почему кожа пылает от его прикосновений?       Почему я словно в вакууме? — Аки, и я тебя… — а? Что? Снова отрываюсь? Мутно. Перед глазами всё мутно. — Иди сюда, и чуть легче, Аки — мне больно. — Угэцу? — это же Угэцу, да? Это же не сон? Я же не сплю? А если да, то не будите меня. — И я люблю тебя, Аки? — его щека в моей ладони, он прижимает её своей рукой, чуть заметно трясь, вызывая в моём мозгу галлюцинации. — Ты… ты… ты, сказал, что… — язык не в состоянии поворачиваться, а он едва заметно улыбается. — Что тоже люблю тебя. — а, но я? Я такое не говорил? Или? Или сказал? Если да, то когда? Как? — Ты всегда повторяешь это, каждый раз, едва я ловлю твой взгляд, то чувствую, как ты кричишь мне о своих чувствах. Или нет? Или я ошибся? — Нет, не ошибся, я… я люблю тебя и… — он касается моих губ. — Потом, Аки, скажешь всё потом. У нас не так много времени, а я хочу провести его с тобой, а не за пустой болтовнёй.       В тот раз я был ужасен, Угэцу практически всё сделал сам. С самого первого момента, с одной единственной ноты, с того самого движения смычка вплоть до малейшего прикосновения, жалобного всхлипа, томного стона и жадного движения. Всё это было его и принадлежало ему. Весь мир затянуло в водоворот его вселенной.       После — осознание того, что всё реально, желание перестало быть томной сказкой, что читают женщины под покровом ванильной ночи. Встречи становились всё более частыми и более пылкими, намёки более откровенными, а желания явными. Сдерживать себя, терпеливо молчать и болезненно скрывать становилось труднее и труднее с каждым прикосновением, кратким взглядом, неосторожным словом.       Как и любая мелодия, что когда-то стихает, как и ненаписанное произведение, что когда-то зарождалось, будет завершено, как и вдохновение, что порой так мимолётно дарит свой поцелуй, и наша любовь престала быть взаимной. Отношения, что мне казались сном, были разрушены одной мимолётной фразой: «Аки, я думаю, нам стоит сделать небольшую паузу на некоторое время, начать встречаться с кем-то ещё». Как же было больно, гадко, противно и грязно смотреть на это самое «кем-то ещё» в его постели в ту самую минуту.       Стиснуть зубы в едином желании не расквасить нос этому самому «кому-то ещё»; было невыносимо. Внутренности свернуло в узел, длившиеся больше года отношения, что были сном, были перечёркнуты одной небрежной фразой, одним показным жестом, одним моментом. А ведь он знал, знал, что я приду, знал, и потому не запер дверь, знал, и потому позвал его. Почему? Почему? Почему? — Всё-всё-всё. Прекращай пить, и давай займёмся чем-то более интересным. — влажная дорожка по линии живота, тугое соприкосновение с плотью и как же мерзко. Пальцы путаются в длинных волосах, хорошо, так даже удобней, вот голова закинута назад, дорогой макияж и размазанная по губам помада. Фу, она ещё и алая — ненавижу. — Аа, так ты любишь пожёстче, так даже лучше. — Прекрати, меня не интересуют женщины, — ехидный оскал и это измазанное помадой лицо куда ближе, а боль в паху только сильнее. Где я, что происходит? Кто это? — Да ну, не заморачивайся, мальчик, ты реагируешь, и мне достаточно, — давление едва заметное, нет, не так, всё не так и ощущения иные, но… но… но ладно, непривычно, но не так уж и плохо. — Уммм, так у тебя это впервые? — Нет, я не… — опять влажная дорожка, что заставляет вздрагивать волоски, а внутри всё сворачиваться от омерзения, ведь так не должно быть, так неправильно. — С женщиной первый? По реакции видно, что первый, не переживай, я помогу, а в остальном это ничем не отличается от того, что явно было у тебя, — опять потянул рукой, заставляя замолчать, злит, как же злит. Неправильно, неверно, плохо. Не хочу. Не хочу. Не хочу.

***

— Кадзи, Кадзи перестань, я хочу всё знать и хочу тебя понять, помочь, но… — вижу по лицу, что ему неприятно, да что там, самому вспоминать мерзко.       Ведь после той ночи всё пошло по наклонной. Оказалось, что близость с женщинами не вызывает отвращения. Более того, они были куда сговорчивей, да ладно, им и намекать толком не нужно было. Несколько жалобных взглядов, тонких намёков, и за секс они вроде как не платят, но за общество не забывают благодарить. Хмык, мне даже казалось, что им такое обращение нравится — чем грубее и пренебрежительней я себя с ними вёл, тем отчаянней они искали со мной встречи. Из всех них я только с одной старался быть дружелюбным и всячески ей отказывал, от чего она становилась только настойчивей, что хоть и раздражало, но именно её я не обижал. — Хочешь, я замолчу. Только скажи, и на этом закончим, — в глаза словно насыпали песка, а в горло толчёного стекла, прошу, попроси, я так устал. Попроси, прикажи, я не хочу говорить, не хочу вспоминать, не хочу, не хочу, не хочу. Снова я словно инфантильный ребёнок, но это так грязно, мерзко, как же противно втягивать тебя в это, как же трудно всё-таки открываться перед кем-то. Но любви, которой я так жажду, к сожалению, иным путём не получить.       Он с такой болью во взгляде смотрит мне в глаза, его пальцы, как и в тот вечер, дрожат. Их аккуратное и трепетное касание по скулам и влажная дорожка, что остаётся от его прикосновений. Не могу, не хочу. Касаюсь дрожащих пальцев, скольжу по холодной коже, по мягкому рукаву, он порой, словно девушка, носит такие мягкие вещи, а его волосы — они всегда были такими шелковистыми, такими приятными на ощупь. Почему ты их обрезал, почему тогда сдался, отказался? Хочу. Хочу снова их коснуться, почувствовать, как они проскальзывают между пальцами. Видеть твой наполненный смущением взгляд, знать, что у тебя в этот момент прерывается дыхание, слышать, как грохочет в груди твоё сердце. — Кадзи, — его лицо так близко, а волосы, они короткие, они короткие из-за меня. Я его сломал, разрушил, испортил, а ведь я так этого боялся и в глубине сердца так этого желал. Сломать, испортить, опорочить, ведь только это я и могу. Ведь так я проявляю свои чувства. Так я поступил с ним. С Угэцу, из-за меня его звук он исказился, его мир, что был собран на кончиках пальцев, был осквернён, опорочен, и только боль от моего предательства вернула ему звук, сделала его чище, хрустальней, искренней. Лишь только тогда его мелодии стали такими, снова жалостливыми, рвущими струны, от напряжения делая то же самое с жилами моего тела. Теперь всё то же самое я проделываю и с ним — Хару, я верю, что ты сильнее и что ты сможешь не только выдержать всё это, но и исправить меня и мой порочный мир. — Люблю тебя так сильно, что снова и снова хочу сделать тебе больно, причинить вред, сломать, подчинить, — сжимаю пальцы у него на затылке, зло скрипя словами, глядя прямо ему в глаза. Но он не ведётся, не боится, не реагирует, а наоборот отчего-то веселится и только булькающий звук проскакивает сквозь сжатые в поцелуе губы. — Что? Что ты делаешь? Что смешного? — Просто я будто снова в средней школе, когда задираешь девочку, чтобы показать остальным, что она тебе интересна, — что? Что он? Я тут стараюсь, а он хихикает. — Кадзи, прости, но ты порой такой взрослый, мудрый, а несёшь такую ахинею сейчас. — Что, да ты пьян? — он откидывается на спину и потирает лицо, размазывая по нему слёзы, что выступили у него от приступа немотивированного веселья. — Чуть-чуть, — отсмеявшись, он поворачивается на бок и куда спокойней продолжает: — Прости, я перебрал, но признаю — это тяжелее, чем я думал. Но, раз вы расстались ещё после школы, как так вышло, что всё это время вы жили вместе? — Не знаю, и сам не понимаю, как так вышло. После той ночи мне было так гадко и противно, что я сам не понял, как пришёл к нему. Быть может, я хотел его наказать или доказать, или показать, что я тоже могу так, могу его ранить, что все его слова и поступки для меня ничего не значат. Но Угэцу, он сделал вид, что ничего не произошло, что он ничего не заметил. Хотя, наверное, в тот момент он очень хотел, чтоб я свалил, — ложусь, упираясь лбом ему в грудь, а ещё он всегда приятно пахнет. У него очень хороший парфюм, интересно, он сам выбирал или это ему бывшая подарила, хотя, с того времени прошло уже… точно прошло уже больше года, а может, два. — Тогда я уже не рассчитывал на его чувства, просто хотел продлить эту агонию, что делала его звук таким хрустальным, болезненным. Я уговорил его позволить мне остаться. Раз мы больше не пара, то и проблем не должно было быть. Мне некуда было идти, деньги, что дали родители, закончились, а подработки давали крайне скудный доход, так что, шантажируя и провоцируя его, мне удалось остаться в его доме. Он не просил оплачивать счета или покупать еду, говоря, что так я смогу отложить деньги быстрее и съехать, но мне хотелось верить, что он просто боится, что я всё-таки исчезну из его жизни. Так что сошлись на том, что я буду готовить, убирать, присматривать за домом, когда он будет в отъезде, взамен иногда играть с ним. — Жестоко. И у вас за всё это время… вы… — вдохнул поглубже, он же знает ответ, зачем спрашивает, зачем мучает себя? — В промежутках было, и не раз, каждый раз. Когда Угэцу бросал очередного любовника, мы оказывались вместе, я был то ли заменой, то ли мы привыкли ранить друг друга. Знаешь, если честно, для меня каждый раз, когда он подпускал меня ближе, когда сдавался или просто не сопротивлялся, был словно сигнал, что я ему нужен, что его чувства ко мне всё ещё существуют, тлеют, хоть немного, самую малость, для него важны. И каждый раз, когда после секса он напоминал мне, что мы больше не пара и что это ничего не значит, я злился и ненавидел его за эти слова. Ненавидел, но снова и снова, как побитая собака, ждал мимолётной ласки от жестокого хозяина. И когда это не происходило, когда мои желания ничем не оправдывались, я злился еще сильнее и находил ему замену, кто это был, для меня не имело существенного значения: парень, девушка, транс-извращенец, главное — не поддаваться чувствам и не делать это запросто так. — Что? Ты и деньги за это брал? — у меня отняли спасительный свитер, так что пришлось тыкаться носом в пол. — Кадзи? — Порой. Часто. Да, брал и постоянно, не хотел, чтоб это было личным. Такие себе рамки для меня и них, — моё имя и опять возмущённое. — Да я мерзкий и грязный, так что тебе стоит бросить меня поскорее и… Ау. Ты что делаешь? — Не указывай мне, что делать. Ты на это не имеешь права, — он снова пьёт, а он хоть помнит, что когда он пьян, то неадекватен? Или напомнить, как мы с ним раз, нет, наверно не стоит, честность важна, но некоторые вещи порой лучше не вспоминать. — Давай переместимся на кровать, а то тут холодно, — он проворчал мне: «терпи», и попытался сфокусироваться на моём раскаянии.

***

      В универе, я особо ни с кем не общался и не дружил, наоборот — нажил себе врагов в лице чужих любовников и, порой, любовниц, что то и дело норовили испортить мне внешний вид. В один из дней, когда кто-то пытался как раз дотянуться до моей челюсти, я почувствовал пронзительный взгляд. Я плохо видел, кто это, я не знал, как реагировать на этот взгляд, но откровенно хотел видеть этого человека поближе. В тот момент телу в первые за долго время пробежала приятная дрожь. Дрожь, что напомнила, что я живой, что я могу чувствовать. Кто это был? Откуда пришёл? Где его искать? Почему он так пристально смотрит на меня? Вопросы, на которые не будет ответов, потому как и сказать их некому и некогда. — Ты слушаешь меня, урод? Думаешь, переспал с ним и всё? Тебе всё сойдет с рук? — футболка жалобно затрещала, и для того, чтоб её спасти, пришлось немного поддаться вперёд, придурок, она же новая. Тут-то наконец настало время рандеву его кулака и моей скулы. Снова скашиваю глаза в сторону балкона, там ли ты? Смотришь ли? Так ли я тебе интересен и каково рода твоё внимание? Но там никого не оказалось, как я и думал, ну и ладно, не так уж и нужно.       Какое-то время моя жизнь напоминала лесную озерную гладь. Опалые листья медленно прощаются с последними солнечными лучиками, плавно опускаясь в толщу некогда прозрачной воды, опускаясь на самое дно и становясь лишь воспоминанием о былой красоте. Лекции, занятия, подработка, бесплодная страсть в любовном отеле и холодная постель в полутёмной спальне на цокольном этаже.       Этот день был таким же обыденным, лекция такой же скучной, а взгляды такими же холодными. Я, не отрывая глаз от листа, выворачиваю кисть, передавая задания, на мгновение теряю счёт времени. Прихожу в себя от двух некомфортных вещей: первая — у меня затекло запястье из-за неудобного положения, потому как листы по-прежнему у меня в руке, а вторая — снова взгляд, который пробирает до мурашек. — Задание, передай дальше, — не отрывая глаз от листа, давя на корню желание посмотреть, кто это и чего так пристально таращится. Если очередной любовник — то у меня нет настроения устраивать разборки. Но помогать мне никто не собирается, и только удивлённое: — А это? Это же барабан? Ты играешь на ударных? — поворачиваю голову и, оу, а взгляд не такой уж и томный, а наоборот, наполнен удивлением. Присмотрелся, я его не знаю, кто это? И к чему такая реакция? — Можем мы после занятий сходить выпить, я хотел бы с тобой поговорить? — Не думаю, что это хорошая идея, — с чего бы мне идти с этим стрёмным парнем. Что он хочет, надеюсь, не в любви признаться? Он замялся, да что с ним? — Ладно, тогда после лекции всего пять минут, я тебя не задержу, — пожал плечом, он так быстро сдался, не похоже, что ко мне претензии. — Ладно, пять минут, но, если мне будет не интересно, уйду через две, — он кивнул и забрал листы.       Предложение создать с ним группу было неожиданным. Да и времени у меня на такое нет, но что-то было в его взгляде такое, что я позволил себя уговорить выпить и всё обсудить. Халявная выпивка — это хорошо, но чувство, что это — ещё та авантюра росло с каждым его словом. Из того, что я понял: он басист и его группа распалась после того, как от него ушла вокалистка, которая по совместительству была его девушкой. Из обсуждения стиля и направленности исходило, что какого-то конкретного направления новосозданная группа иметь не будет, да и членов всего один, ну или если я соглашусь, то будет два. Как-то несерьёзно. — Да я понимаю, это стрёмно звучит, но ты мне нужен, именно как ударник, я очень хочу позвать одного гитариста, он потрясающ, но со мной одним он работать не станет, — даже так, но сманивать кого-то, как-то это — не знаю.       Он достал телефон и, клацая по экрану, вывел фрагмент выступления. Хм, желание сманить такого гитариста в момент было оправданно, он реально крутой, вот только… — Он школьник? — басист кивнул, а я задумался, он совсем зелёный, а уже такая крутая техника, да ладно. Не знаю, каков уровень у него, но вопрос в том, что пацана попытается сманить кто-то другой — вопрос только во времени. Гением быть не нужно, слышно же, что его нынешняя группа за ним не поспевает. Вопрос в том, справимся ли мы, каков наш уровень и каковы его критерии? — Ок, давай попробуем, есть его контакт?       Мы с ним списались. Уэнояма-кун как раз заканчивал среднюю школу. Из первых ощущений он мне напоминал ежика. Такой же напыщенный и точно так же фыркал чуть что. На предложение присоединиться отреагировал холодно, но пообещал подумать, если мы сможем синхронизироваться. В студии он хотел послушать, как мы звучим, но Харухи убедил его поступить иначе. Он предложил подстроиться под него, если у нас выйдет, он вступит, не понравится — значит, не судьба.       Вот засранец мелкий, специально выбирает сложные аккорды и то и дело без предупреждения сменяет ритм, но мы смогли и, даже на удивление, местами звучали синхронно. Он согласился уже в конце репетиции, и в тот же вечер мы определились с названием. В имени каждого из нас были иероглиф, обозначающий месяц, в котором мы родились, просто невероятно, как и то, что нам не хватало только одного члена группы, который бы родился зимой, так что толком не обсуждая ничего, решили назваться «The seasons». С направлением решили не мудрить, опираясь на удачу и вдохновение, единственное, в чём был категоричен наш «ёжик», так это никакой попсы, он её не выносит, как и петь он не станет, хотя голос у него тоже невероятно мелодичный.

***

— Время пролетало, и чувство опустошённости постепенно заменяла музыка, — я так углубился, что это кайфоломное «хрррррр», просто вывернуло всё на изнанку. — Хару, хорош спать, я тут душу выворачиваю, а ты храпишь. — Да ну тебя, ты ничего тут важного не говорил. Забыл, что это я тебя позвал? Ты бы ещё в пантомиму поиграл, вспоминая. Вот я и задремал, — он встал с пола, пошатываясь, прошаркал на балкон; точно, и я курить хочу. Затянулся, стоило взять куртку, зато чувствую, как хмель немного выветривается. — Помнишь, как Уэенояма привёл Мафую, тот тогда на щенка был похож, — Хару хмыкнул, выпуская дым. Я был просто шокирован в тот момент — у Уэ-чи и есть друг. — А сейчас чем он отличается, хотя знаешь, он всё чаще в глаза начинает смотреть, да и лексикон побогаче стал, — и снова глубокая затяжка. — Кстати, как ты понял, что они это, ну что влюблены друг в друга? — Ну, по Уэ-чи и так было видно, что его что-то гложет. С момента, как Мафую в первый раз пришёл и до того дня, как Уэ-чи написал для него песню, он… я не знаю, казалось, он горит изнутри. Я думал, это страсть, вдохновение, азарт, но… — ментоловый дым окутал рот, медленно прокатываясь по горлу, заполняя лёгкие; задерживаю дыхание, вымещая кислород, позволяю разуму немного помутиться. Идиот, я же сразу чувствовал, что что-то не так. — Я когда свою партию накидал, то принёс ему послушать, а он, словно кукла, валялся на диване и таращился в потолок. Думал, он изнурён из-за песни, он столько усилий вложил, чувств. А потом он спросил меня, что за чувство его мучит каждый раз, когда он слышит голос Мафую. Из его «красноречивого» описания я понял, что он по уши втрескался, хоть и сам до конца не понимал, что именно с ним происходит и почему. — И ты ему ничего не сказал? — хмыкнул, и как он себе это представляет. — Хару, мы о Уэнояме говорим. Ты себе этот диалог представляешь? Каджи, я что-то чувствую и не могу понять, что. Уэ-чи не парься, ты в парня втрескался, так? — он дымом поперхнулся. — Да этот со своим нравом меня бы грифом от гитары удавил бы быстрее, чем сам бы признал, что влюбился, да ещё и в Мафую. Да и уверенным в таком на все сто быть нельзя. Только ты понимаешь, что чувствуешь и когда готов это признать. — То есть, в тот вечер, когда он на Мафую сорвался, то он уже понял? — судя по лицу, да, но принимать свои чувства как данность не собирался. — Да, на улице после репетиции я его напрямую спросил, что у них с Мафую происходит. Знаешь, я даже на его ответ не рассчитывал, даже в шутку перевести пытался, а когда его с той гримасой на лице заклинило, только тогда понял, насколько мы все попали. А ведь его даже не настолько собственные чувства волновали, как то, что они «извращённые», «неправильные», — Хару потёр переносицу и куда-то в пустоту произнес: — Ну да, о таком с отцом не поговоришь и другу не расскажешь. Даже представить не могу, каково ему было. И лирика та, мы ведь настояли, чтоб Мафую о чувствах своих писал, и оно вон как всё вышло, — да, Мафую, а вот с ним я-таки наобум действовал. Снова глубокая затяжка, и тот разговор, как наяву.

***

— Мафую, тебе не написать лирики, пока ты будешь прятаться от собственных чувств. Пока честно себе в них не признаешься, песни не напишешь, — я помню, как он поднял на меня глаза, и боль захлестнула даже без слов. Всё, как с его голосом, только он умеет выпускать чувства, усиливая твои собственные страхи. Именно это умение делает его голос таким уникальным, никакие техники и вокальные уроки такого результата не дадут. — Я не знаю, как сказать, как выразить всю ту боль, как подобрать слова и какими они должны быть? Я не умею выражать чувства, я это говорил Уэнояме, — точно, Уэнояма, прости парень, но группа сейчас важней. — Мафую, ты помнишь вечер, когда Рицука просил тебя спеть для него? — он сжался в комочек, его голова поникла, казалось, подбородок прирастёт к груди. — Ты же пел, почему? — Меня Уэнлояма попросил, и я… — он всегда делает то, что его просит Уэнояма. При всей своей несдержанности он на удивление стабилен — словно маяк на берегу бушующего моря. Как бы ты ни боялся, сколько бы ни плутал, его голос всегда возвращает тебя в реальность, ну и злится он забавно. — Ты же вложил в тот раз свои чувства, прости, я вас слышал. Мафую, ты можешь общаться с Уэноямой? Тебе комфортно с ним? Что ты чувствуешь, когда он рядом? — он сжался ещё сильнее, плохо, я слишком давлю на него. Уэ-чи его любит, но, судя по всему, позволить ему признаться сейчас — значит, только усугубить ситуацию и запутать его ещё сильнее. — С ним хорошо. Он… он ждёт, не торопит, не давит, не подгоняет, даёт время. Несмотря на то, что он очень нетерпеливый, несдержанный, резкий, он очень добрый и… — он тяжело вздохнул, и снова меня захлестнула его боль. Затянулся поглубже, только бы дать рукам занятие и не коснуться его. — Мне с ним на удивление хорошо, светло и спокойно. Я знаю, что он на меня рассчитывает, и мне очень жаль, что я его разочаровал.       Даже так, ну вряд ли он его любит, по крайней мере, не как парня — это точно. Хотя, судя по боли в его глазах, то до такого рода чувств он если и дойдет, то явно нескоро. — Мафую, скажи, а Уэнояме ты мог бы рассказать о своих чувствах? Выложить всё, как оно есть? Открыться перед ним? Мог бы ты ему одному рассказать свою историю? Мог бы найти слова? Поверить, что он поймёт, посочувствует, утешит? — Мафуя вскинул голову, и его глаза расширены, а нижняя губа непроизвольно дрожит. Сжал руку в кармане в желании погасить этот порыв и не приняться утешать его самого. Как? Как в таком теле удерживается столько боли? Что такого произошло, что у меня дрожат щиколотки от напряжения? — Прости, я… я много на себя беру, веря, что если старше, то у меня больше опыта. Забудь. — Хорошо, — и сердце словно сковало изморозью.       Правильно было их разлучить на эту неделю, каждому из них нужно подумать и принять решение. Надеюсь, Уэнояма остынет и не испортит ничего. Для него я сделал, что мог, но, если он догадывается о причине, почему у это эго парня глаза на мокром месте всё время, боюсь, от распада нас мало что отделяет. Второго срыва Уэ-чи группа может не пережить, ведь что-то мне подсказывает, что злится он не на то, что лирика не написана, а причина куда более поверхностна и разрушительна.

***

      Меня уж точно не любя ткнули в рёбра, вот сволочь, больно же. — Что я? Хару, за что? — второй раз ткнули. — Эй, ты чего? — Ещё и спрашиваешь, чего? Мог бы и предупредить, я-то рисковал на самом деле. Мы же по факту их рассорили окончательно, запутали и, словно пауков, стравили в тот вечер, — фыркнул, перехватывая его руки и притягивая ближе. — Ой да ладно, каких там пауков, так, паучат, — касаюсь его шеи, а ведь я и сам в тот вечер хотел облегчить собственную участь, я же почти признался, что он мне симпатичен и что если это не любовь, то что-то не менее важное для меня. Он так мило всё время смущался, мне так нравилось его дразнить. — Хару, в тот вечер, тогда на лестнице, я же не только кохаев друг к другу подталкивал, но ещё и недогадливого семпая пытался немного приободрить к действиям. Вот только ты опять струсил, а ведь я просил быть чуточку амбициозней. — Знаешь, как тебе вообще удалось этих двоих вместе свести, с такими-то намёками, — легко касаясь его губ, едва слышно шепчу. — Просто они умнее и сообразительней, чем некоторые, — не знаю, что это — алкоголь или мне-таки нужно было быть с ним честным, но на душе стало гораздо светлее, словно камень, что преграждал солнечный свет, свалился с высоты.       Целоваться на улице под звёздами — это романтично, но сейчас зима, как никак, так что холодновато, как бы не заболеть. Мы вернулись и снова уместились на полу; понятно, ночь откровений продолжается. — Что? Я тебе почти всё рассказал, мне честно больше нечего скрывать от тебя, — не верит, зря, я же не запросто так стараюсь, или он думает, я не помню, что меня сегодня лишили даже малой радости и пресекли все мои порывы нежности? До секса, конечно бы, не дошло, но что ему стило подлечить ранки несколькими поцелуями? — Я всё равно злюсь на тебя за недомолвки и секреты. Ладно, до концерта всё сумбурно было и странно, но после что мешало поговорить и всё рассказать? Ты хоть представляешь, что я чувствовал, когда эти двое заявились и сообщили. Нет, в наглую перед фактом поставили, что любят друг друга и что хотят встречаться?  — Так я и понятия не имел, что так выйдет. Я же всего не знал, да и чувства Уэноямы могли остаться не разделёнными, я-то Мафую не допытывал, только понял, что он любил кого-то и потерял, тут-то сам понимаешь — это и девушка могла быть, — опять он ткнул меня под рёбра, а мне бы поцелуи, а не тычки локтями. — Кадзи, хорош мне заливать. Когда мы название выбирали, Мафую сказал, что гитара принадлежала его покойному бывшему парню. Так что это Уэ-чи мог колебаться, принимать собственные чувства к Мафую или нет. Тому явно сомневаться не в чем было, он либо разделяет и отвечает на его любовь, либо нет. — ну да, я потому и сделал вид, что не заметил вопросительный взгляд Хару, и того, что Уэ-чи побагровел от злости, переводя тему на название. Вот кому, невзирая на возраст, потактичней не мешало бы быть. — Хару, ты сам всё сказал, разделяет или нет. Его парень умер, думаешь, такое легко забыть, просто спев про это один раз? Тут время нужно и много терпения, которым кое-кто не обладает. Они вообще странная парочка, не понимаю, как Мафую умудряется мириться с ревностью этого параноика и его постоянными придирками? Ладно на нас срываться, мы два года как играем вместе и такая несинхронность просто непозволительна. А он, да он и полгода не играет, и такой результат, — хотя видно же, Мафую порой его игнорит, а его умение выпадать из реальности позволяет этот постоянный ор не слушать. — Я с ним говорил, честно признаюсь, и сам не ожидал, что их отношения такими будут. Думал, подростки, утопят нас в мимишных взглядах и постоянном ворковании, а тут такая агрессия, я даже чуть волноваться начал, как бы они не рассорились, не успев толком и начать встречаться, — ну и что я всё время говорил — Хару для группы, как старший братик. И чего только сопротивляется? — Но Мафую на него не обижается, говорит, что ему Уэ-чи именно таким и нравится, а на его крик он внимания не обращает, да и без причины он на него голос не повышает.       Он посмотрел на плиту, точно, и я бы кофе выпил. У Харуя не первый раз, так что и где лежит всегда знал. И полез по шкафчикам без спросу. Пока закипит, пока заварится есть время осмыслить, о чём я ещё должен рассказать и что поведать. Он, конечно, в разы лучше с кемекс управляется, но он не на работе, так что побалую его немного. — Как думаешь, они справятся? Просто любовь — она как шило, куда не сунь, всё остриё видно, — тонкая струйка кипятка обдавала кофейную гущу, накаливая стенки кемекса до предела. Даже не знаю.

***

      В тот день я тоже заваривал кофе, Угэцу так воодушевлённо играл, что в груди всё переворачивалось от ревности. Так что, давя в себе чувства, старался как можно непринуждённее говорить. — У тебя прекрасное настроение, — давненько не видел его таким воодушевлённым, неужто новый любовник, хотя нет, обычно его нужно хорошенько «воодушевить», чтоб звук стал такой объемный. — Да этот «поющий мальчик» поднял мне настроение, — зыркнул в его сторону — Мафую, нет-нет-нет, добром это не кончится. — Аки, что такое? Не стоит на меня смотреть, как бешеный бакэнэко, знаешь же, что меня всегда вдохновляли такие вот неогранённые таланты. Ты хоть понимаешь, как вам повезло — нужный толчок, и этот мальчик переродится. — Угэцу, Мафую, во-первых, школьник, а во-вторых, у него кое-кто есть, — он положил скрипку в футляр и потянулся за сигаретами. — Ну, первое я и без тебя знаю, а второе? — он глубоко затянулся и выпуская дым с поволокой в тоне. — Дай угадаю — ваш гитарист, он его партнёр. — А, нет, я не то чтобы это имел в виду, — Угэцу сморщил нос и небрежно ответил: — Ой, да ладно тебе, нашёл, перед кем скрытничать, да по ним и так всё видно, так что не рассчитывай, что вы долго сможете скрывать их отношения. Любой, кто внимательно посмотрит, сразу это заметит, — просипел что-то о двух придурках, ну и о своей роли не забыл, дёрнул меня екай им помочь, но рррр, группа для меня всё, и если бы из-за их латентных чувств мы распались бы, то мои интересы пострадали бы в первую очередь. Я никогда не чувствовал себя так комфортно, так что рискнуть стоило. — Не думаю, что это настолько очевидно, — хмык, ещё, и уже смех заливистый и заразный. — Аки, и ты ещё смеешь себя музыкантом называть, — он открыл ноут и, пощёлкав по клавишам, зашёл на наш сайт, отвернув от меня экран, включил на максимум. — Закрой глаза и слушай, отбрось всё, слушай звук, не мелодию, не окружающий шум, вслушайся в его партию, в его чувства, — да, я-таки имбецил, ничего не понимаю, ничего не слышу. Только не слабый шлепок по затылку. — Аки, прекрати, ты мне казался всегда особенным, ты не слышишь, что здесь он едва не рвёт струны от боли? — Угэцу щёлкнул, и да, точно, в один момент, я тогда и сам хотел использовать его голову вместо барабана, он тут сбился и потянул нас за собой. Ещё щелчок. — А здесь послушай, он так старается заглушить его голос, что звук выделяется и становится более объёмный, — опять щелчок, и вот напряжение оно словно спало. — Это почти конец, но ты же слышишь, манера, она сменилась, — да, помню, тут он тормозить начал, и хотелось не голову вместо барабана использовать, а педалью ему под зад свиздануть. Он повернул экран ко мне. — Плохо видно, но его взгляд стал более расслабленный, он успокоился, и по его игре чувствуется, что в этот момент он уж точно счастлив. Аки, так что? Будем скрытничать и отпираться? — Они встречаться начали только недавно, — снова снисходительное выражение на лице. — То есть, и Мафую тогда… — Я ещё та сволочь, но, думаешь, что я стану рушить чужие отношения и влезать в чужие чувства? Аки, ты и я — это другое, и это моё решение, — он докурил и снова взялся за инструмент. — Он мне интересен только как музыкант, он развивается, и это вдохновляет, а большее — он не в моём вкусе, слишком непорочный.

***

— Эу, ты что творишь? Стекло собирать хочешь? Оно, конечно, термостойкое, но не кипяток же выливать прямо на стенки, — он отнял у меня чайник, задумался; ладно, выдохнуть нужно. Я и так вывалил на него столько чувств, связанных с Угэцу, нечего ему ещё и травить мозг столь незначительным фактом. Если он сказал, что видов на Мафую у него нет, так и будет, а в остальном он и вправду умеет огранять такие вот бриллианты, общение с ним даст мальчишке хороший толчок и будет неплохим уроком.       Из того, что я почувствовал во время концерта, думаю, да нет, точно, Угэцу ему помог и хорошенько подтолкнул. Я пару раз слышал, как он играет, стыдно признать, но, видимо, из меня-таки никакой музыкант, раз я не смог понять, какие именно чувства он пытается передать. Даже работая со своей партией, кроме ощущения, что это песня о любви, никаких эмоций у меня не было. Но она оказалась куда глубже, собственно, как и любовь, хоть она и ранит, режет на лоскутки нашу душу, отражает, словно зеркальная гладь, наши пороки, и, как матовое стекло, очерчивает контуры наших страхов, она остаётся многогранной и многоликой. Даже самое израненное сердце может испытать муки этого чувства снова, самые чистые чувства могут быть опорочены и искажены, но при всём этом без неё наша жизнь перестаёт радовать. Тело становится пустой оболочкой, а в сердце страх превращает кровь в мутную жижу. Но стоит нам снова решиться, поверить в кого-то или кому-то, стоит позволить прикоснуться к ранам, как поневоле осознаешь, что ты вот уже сам карабкаешься из ямы смуты и отчаяния. И ты готов отчаянно давать окружающим второй шанс, дабы только быть уверенным, что во второй раз не скатишься в эти топи.       Пока я медитировал и пытался собрать свои мысли в кучу, Харухи-таки всё сделал сам и уже разлил парующее варево по керамическим чашкам. — Ладно, мы довольно на кохаев отвлеклись, ты помнишь, что потом произошло? — он сжал губы, не самое приятно воспоминание. — Да. Я тогда чуть тебя не… — сцепил зубы, глубже и глубже опуская болезненный стон. Я был так зол, на Хару, на его доброту, его нерешительность, его любовь. — Я пойму, если ты хочешь забыть, но раз мы говорим о всех моих постыдных поступках, то, думаю, и про ту ночь вспомнить нужно. — Я так понимаю, ты поругался тогда с Угэцу и решил сорвать свою злость на мне? — да, поругался. Он в очередной раз разбил в дребезги мои надежды на то, что мы всё-таки можем быть вместе. Даже обычный ритуал с рукоприкладством не снял напряжения. — Да, мы повздорили, но ты чуть не пострадал не из-за него, а из-за своей нерешительности. — он отставил чашку чуть в сторону, откровенно говоря, и мне пить не хотелось вообще. — Я знал о твоих чувствах и разумом понимал, что не стоит давать им волю. Не стоит пытаться заставить тебя признаться, ведь я бы при всем своём желании не смог бы тебе ответить взаимностью. А если бы и смог — это была бы всего лишь фальшь. Но мне так хотелось верить, что это возможно, хотелось чувствовать, что я кому-то нужен. Группа стала для меня домом, а вы — семьёй. — Ты испугался или позавидовал? Кохаи сошлись, и их отношения, пусть медленно, но развиваются, а я так долго скрывал, что даже в мыслях не мог позволить себе признаться, не то что вслух это сказатью — ну хоть признаёт, насколько это жалко выглядело со стороны. — Уже сейчас не могу вспомнить, но, думаю, я был на тебя зол. С виду взрослый, а такой нерешительный, — спрятал пальцы в волосах, жаль, они недостаточно длинные, дабы скрыть, как сильно я хочу их выдрать от негодования. — Да и дело было даже не в ней, а в твоём желании уйти из группы. Мои родители развелись после того, как устали играть в семью, они даже не скрывали друг от друга романы и бесконечные измены. Я про это не знал, да и внимания на такое не обращал, — устало потёр лицо — не стоило пить, теперь мысли в кучу не собрать и не понять, что на самом деле чувствую и чего боюсь. — В какой-то момент я почувствовал, что мой стабильный мир под угрозой. Ты же даже не понимаешь всей своей важности, ты — не стержень, на котором держится группа, ты — её матрикс. Ты словно субстанция, что заполняет все щели и пустоты, делая нас целостным организмом, скрывая наши изъяны и удерживая всех вместе. Хару, даже если ты не понимаешь, ты удерживаешь нас вместе, ты удерживаешь нашу группу от развала. — Это очень мило с твоей стороны, но, понимаешь, твоё недоверие и нежелание поделиться как раз и стали той причиной, по которой я был намерен отказаться от своих чувств к тебе, — понимал и ничего не мог с этим поделать, я не мог открыться, и сейчас слова признания даются с трудом. Одно его: «Я решаю, когда мы расстанемся», — не гарантия, что это не произойдёт утром. Отношения — это постоянная работа, а я мастак только на подработки, справлюсь ли я с полноценными обязанностями? — Харухи, я буду честен, даже сейчас тебе придётся напоминать мне о моих обязанностях. Разумеется, я буду работать над собой, уважительно относиться к тебе и регулярно доказывать, что мои чувства искренние. Я и вправду меняюсь, чтоб быть достойным твоих чувств, но от старых привычек так быстро не отказаться, — коснулся его руки, его пальцы дрогнули и медленно переплелись с моими — неужели всё-таки не злится, быть может, доверяет, а может, ещё колеблется и ищет причины поверить? — Я и сам, откровенно говоря, не понимал, чего добиваюсь в ту ночь, делая тебе больно, но ты всегда был со мной, был рядом, когда пускал переночевать, когда до полночи смотрел мне в лицо, кода тайком делал снимки. — Что? ЧТО? ЧТОООО? Ты… Ты… Ты знал? — глупый, конечно знал. — Знал, у меня тонкий слух и чуткий сон, ты всё время вздыхал, и прости, но у тебя камера слишком шумная. Я порой даже повыгодней ракурс тебе подкидывал, ну чтоб фотки поразнообразней были, — ау, хорош меня колотить, синяки украшают мужчин, но я предпочитаю те, что остаются как символ страсти и несдержанности, а не от ударов и прочих сатисфакций.       Перехватил его руки — я достаточно настрадался, пора немного и поощрения получить. От прикосновений кожа начинала пылать, дыхание сбивалось, а сердце — оно вообще не понимало, что именно ему делать: то ли томительно замирать, то ли ускоренно перегонять кровь, дабы не позволить упустить хоть толики тех чувств и ощущений. Но меня ждал облом — меня неделикатно оттолкнули, и к его губам прилипла чашка. Понятно, ему не так кофе хочется, как не сбиваться с настроя. — В тот период я уже чётко осознавал, что мои отношения с Угэцу — лишь тень былой страсти, а вся любовь — только в синяках и ссадинах, что оставались после каждой ссоры. Жизнь с ним меня извратила. Извратила моё понимание того, какой должна быть любовь. Чем сильнее и отчаяннее я пытался его любить, тем сильнее он ранил меня взамен. В такие моменты его игра наполнялась страстью и отдавала особым послевкусием. После каждого расставания, после каждой нашей ссоры его игра была особенно чуткой, в то время как моя всё сильнее искажалась. Дошло до того, что я хотел всё бросить: универ, скрипку, группу. Меня останавливали только твои чувства, и тут ты заговорил о своей незначимости, начал сомневаться, колебаться, захотел уйти, — он смотрел на чашку; я понимал, что он до сих пор не верит в собственные силы и степень собственной значимости. Но я тут ему не помогу, я хочу облегчить собственную боль; к сожалению, поднять ему самооценку не сможет никто. — В ту ночь в моём пылающем от страха разуме вертелась одна мысль и властвовало единое желание — намертво привязать тебя к себе. Казалось, поступи я так с тобой, наконец завладей твоим телом, разумом, я, быть может, сломаю твою волю и лишу выбора. Казалось, ты никогда от нас не уйдёшь, не уйдёшь от меня, не бросишь одного, хоть и не уверен, что продолжил бы любить. — Но ты всё-таки остановился, отказался, а ведь я смирился, согласился, пообещал сделать всё, что ты попросишь, я даже морально был готов ко всему, — знаю, потому что ты перестал сопротивляться, потому что пообещал быть со мной, я и остановился, безысходность в твоём взгляде меня остановила. — Хару, на что бы ты в тот раз ни согласился, на что бы, ты ни был готов, факт есть факт — то, что бы произошло между нами, было бы сродни изнасилованию. Хару, я остановился, но ты смотреть на меня не мог, что было бы, пойди мы в ту ночь до конца? — и вновь он вычисляет диаметр чашки. Нет? Так что еще примечательного в ней есть, что он так её изучает? — Не знаю, правда, не знаю, — он отставил кофе, а ведь и половины не выпил. — Мне был неприятен не только факт твоей агрессии и нелогичность поведения, но и ранило твоё нежелание поделиться со мной. Ведь я так тебя любил, а ты… — Что за глагол прошедшего времени, ты так со мной играешь, или решил наказать? — он устало хмыкает. — Кадзи, я хочу, чтоб ты понимал, я бы тебя ни в жизнь не простил, не будь ты членом группы. Не будь ты для меня важен и не попроси ты меня тогда о помощи. Видеть тебя сломленным, подавленным, отчаянным было невыносимо — это была мука, и я страдал. Как бы себя ни уговаривал, что бы ни твердил, какие бы установки для себя ни ставил — не помогало. И от отвращения к себе не спасало, — коснулся его пальцев — холодные, но этот холод обжигает похлеще расплавленного металла, что покрывает тонким слоем кожу, намертво замуровывая тебя наедине со своей болью. Он переплёл свои пальцы с моими; как хорошо, надеюсь, ты мне поверишь, надеюсь, я смогу тебя согреть. — Пошли, я спать хочу. — Да, — недопитый кофе так и остался в чашках, к своему я так и не притронулся.       Его кровать слишком мала для двоих, но именно потому я мог крепче прижать его к груди, стараясь растворить его в себе. Я уже почти расслабился, следя за тем, как утихает его дыхание; сон медленно вступает в свои права, вытесняя отчаяние и боль, сегодня им тут не место. Завтра. Завтра они будут наново терзать, заставляя сомневаться и раскаиваться, верить и рассчитывать, что он не разочаруется, не передумает, не укажет на дверь, словно нашкодившему щенку. Уже практически уснув, с зажмуренными веками и едва шепча от усталости, он всё-таки спросил: — После концерта ты же пошёл за ним? — крепче напрягаю мышцы, сжимая веки, губы, сдавливая и напрягая каждый мускул, а ведь я так рассчитывал, что всё уже позади. — Да, когда Мафую запел, я понял. Понял, что чувствую на самом деле. Понял, почему так отчаянно нуждаюсь в тебе, — делаю вид, что не чувствую, как он напрягся, ему тоже позволительно, позволительно быть слабым, страдать и сомневаться. Пусть все эти чувства станут его проявлениями слабости, беззащитности, любви, в конце концов. Я всё время был и вёл себя, как инфантильный ребёнок, что зря обижен на весь мир, пора взрослеть. Пора быть ответственным, пора быть взрослым. — Да, я хотел поставить окончательно точку, сказать, что мы должны перестать ранить друг друга, хотел правильно с ним попрощаться, — он то и дело прерывисто дышал, пытаясь взять рвущиеся чувства под контроль. — Накануне я был у него, забрал свои вещи, он тогда задал мне вопрос, который я даже для себя боялся озвучить вслух. Он спросил, почему я всё-таки бросил скрипку? Мы с ним опять подрались, точнее, он меня ударил. Уже тогда я знал, что я больше ничего не чувствую не только к нему, но и к музыке. Там, на сцене, я не мог собраться, сконцентрироваться, ты опять меня спас. Заставил засунуть куда подальше то и дело вылезающее инфантильное желание всё испортить. Играя с вами, тогда я понял, за что и почему я так люблю музыку. Ведь благодаря ей я встретил тебя и ребят. С её помощью я могу выражать чувства, и не только боли. Более того, боль, которую я использовал как стимул, вдохновение, мне более не нужна, я обрёл что-то более весомое и важное для себя, — укладываю подбородок ему на макушку, стаарясь слишком сильно не сдавливать. — Та песня открыла мне глаза, и хоть она была о другом, но я понял самое главное — я всё это время любил музыку, я всё это время продолжал любить скрипку, я очень боюсь снова заблудиться и сбиться с пути. — Что ты скажешь, если я скажу, что Угэцу и дальше тебя любит? Вернёшься ли ты к нему, если я тебя сейчас отпущу, — крепче сжимаю руки, пусть только попробует, теперь я его не отпущу. Харухи добрый и наивный, я не позволю ему меня оставить, уж что-что, а манипулировать другими умею, как никто. — Повторю, что это больше не имеет для меня значение. Когда-то я отдал бы всё за возможность коснуться «мира, что рождался на кончиках его пальцев», но сейчас я хочу другого, — он небрежно хмыкнул, снова маскируя, как напряжён. — И чего же? Чего ты хочешь сейчас? — отпускаю его, расслабляя пальцы; утро вот-вот настанет, пора закреплять едва сформированные отношения и пора дать ему возможность побыть немного главным…