Давай скучать вместе

      — Валер, ау! Проснись и пой! — Холстинин подошел вплотную к Кипелову и пощелкал пальцами между его лицом и окном, в которое вокалист смотрел, изредка моргая, уже минут пятнадцать. — Заканчивай свою медитацию, парни уже все разошлись, и нам тоже пора выгребаться отсюда по домам. Давай, выходи из транса, и погнали!       Вокалист не шевелился. Еще несколько секунд прошло в полном молчании. Володя внимательно изучал совершенно пустые глаза своего коллеги по группе, в которых, кажется, за все время не промелькнуло ни тени какой-нибудь хотя бы случайной мысли. Но вдруг Валера медленно вдохнул полной грудью, опустил голову, выдержал паузу и почти шепотом задумчиво произнес:       — Володь… Ты скучаешь? — он поднял взгляд и словно с надеждой посмотрел в холодные серьезные глаза Холста, который явно не понял вопроса.       — Ээээ… Ты о чем?       — Ну, по Витальке, по Сереге… Скучаешь? — снова этот буравящий взгляд и умоляюще приподнятые домиком светлые брови.       — А, ты про наших блудных сыновей! Нуууу… Да, скучаю вроде, — гитарист всеми силами старался держаться невозмутимо и безучастно.       Кипелов пристально смотрел на Холста, как будто всеми силами пытаясь что-то в них отыскать, ухватить незримую ниточку и вытащить наружу какие-то потаенные чувства своего визави. Смотрел так долго, что гитарист начал нервничать, переминаясь с ноги на ногу, но взгляд все же не отводил, сам не понимая, почему…       — Как-то неубедительно! — разочарованно буркнул Валера, словно обидевшись на своего коллегу, гордо вскинул голову и снова уставился в окно.       — Ну вот, опять! Валер, бля, ну кончай уже обиженку из себя корчить! Ну, скучаю я по ребятам, очень сильно! По Витальке… Особенно… Но что мне теперь, разреветься, как пятнадцатилетняя целка по несчастной любви, и устроить истерику с соплями и горестными вздохами?       Вокалист не ответил, лишь скрестил руки на груди и плотно сжал волевые тонкие губы. Владимиру почему-то стало вдруг стыдно перед ним. Валерка так переживает, скучает по другу своему рыжеволосому, а он… А что он? Он тоже скучал по Витальке. Быть может, даже еще сильнее, чем Кипелов, ведь тот не знал, что они с басистом были не просто друзьями…       — Ни хера ты ничего не понимаешь. Каменный ты, бесчувственный! — с досадой почти шепотом пробормотал себе под нос Валера и шмыгнул носом. Только сейчас Холст заметил странный блеск в его глазах. Слезы собрались у переносицы и дрожали на самом краю век, еле-еле держась, чтобы не скатиться вниз по щекам. Гитарист вздрогнул и едва ощутимо задрожал. Он много лет так старательно выстраивал образ холодного, отстраненного и всегда невозмутимого философа, что и сам порой верил в него. И, кажется, верили все. Все, кроме Витальки. Он единственный из всех знал своего гитарного гения совершенно другим — нежным, ласковым и таким податливым в постели… И даже сейчас он никак не мог позволить себе дать слабину и расчуствоваться прямо перед Кипеловым. Перед кем угодно, но только не перед ним! Почему-то с самого начала, с самого их знакомства ему все время хотелось превосходить Валерку в мужских качествах — в самообладании, суровости, самоуверенности и лидерских качествах. Гитарист сам не понимал, чем именно так сильно задевает его Кипелов, почему он его так бесит, почему так неудержимо хочется все время выглядеть на его фоне настоящим мужиком… А между тем Кипелов всегда был романтиком по натуре, таким ранимым, чувствительным и эмоциональным. Бывало, он впадал почти что в истерики. В суровые, мужские, но все же истерики — мог почти на ровном месте вспылить, начать кричать, протестовать, а потом попросту сбежать из студии, театрально разметав по полу листы с текстами песен. После каждого такого срыва Холст почему-то чувствовал что-то вроде успокоения, расслабления и прилива уверенности в себе. Но стоило вокалисту после некоторого перерыва вновь появиться в студии уже совершенно спокойным, умиротворенным и нагловато-уверенным в себе с фирменной сальной улыбкой обожравшегося валерьянки кота, как Володя моментально начинал нервничать, с большим трудом стараясь не потерять самообладание. В такие моменты все с треском летело в тартарары, и гитарист опрометью бросался в объятия своего басиста. Никто не мог его утешить лучше, чем он — ни жена, ни родители, ни друзья. Но вот сейчас, в этот самый момент, Валерка готов был пустить скупую слезу, ничуть не стесняясь присутствия рядом коллеги, но Холст почему-то не чувствовал себя победителем. Напротив, он явственно ощущал зависть… Да, да, самую настоящую зависть. Ведь вокалист мог позволить себе быть сентиментальным, быть самим собой, а он не мог… Володе казалось, что он уже давным давно попросту разучился плакать. Сейчас он стоял так близко к Кипелову, буквально слыша его шумное от бурлящих в нем и рвущихся наружу эмоций, его душа разрывалась на части, билась в агонии от тоски, но глаза были абсолютно сухими, и ни один мускул не дрогнул на лице. На лице, слишком сильно похожем на посмертную маску. «Черт! Черт, черт, черт! Да что с тобой, Вовка! Дай волю чувствам хоть раз! Он не осудит тебя, он поймет! Поймет, как никто. Он ждет этого, ты только посмотри!» — орал внутри гитариста забитый еще много лет назад в глубины подсознания голос романтика и живой тонкой души. Но каждый нерв, все тело буквально одеревенело, лишившись жизни, высохло, превратилось в мумию…       — Валер… — почему-то краснея и сильно нервничая, Холст попытался привлечь внимание вокалиста и заглянуть в его глаза. — Валер, ну правда, я скучаю ужасно! Да блять, мы с Виталькой с института знакомы, не разлей вода, душа в душу столько лет… А теперь он сбежал с твоим рыжим чудищем, и хер их знает, когда они соизволят вернуться!       Холстинин вздрогнул от неожиданности и инстинктивно опустил глаза в пол, когда Кипелов вдруг резко повернул в его сторону голову и метнул в него острый, как сталь клинка, взгляд. Странный, сверлящий, испытующий взгляд. Мужчина словно не верил своим ушам, тем ноткам, тем оттенкам эмоций, что ему послышались в голосе гитариста.       — А что, если они никогда не вернутся? — выдержав долгую мучительную паузу, сказал срывающимся голосом Валера, и одинокая хрустальная слезинка все-таки сбежала по его лицу и упала на пол. Владимиру показалось, что он услышал ее звон при падении… Так больно защемило сердце. Гитаристу казалось, что эта чертова малюсенькая слезинка, словно капля горячего воска, обожгла его сердце. Так нестерпимо больно, душно, тошно… Многое он отдал бы за то, чтобы, как Кипелов, уметь плакать. Очень круто выглядеть железным человеком, но очень не круто гореть огнем внутри, не умея высказаться, выплеснуться, выговориться. Гитаристу казалось, что внутри него трещит по швам гигантская плотина, едва сдерживающая потоки бушующих глубоко в душе эмоций. Так бывает, когда слишком долго испытываешь безумное, сводящее с ума и кружащее голову сексуальное возбуждение, но никак не можешь получить разрядку и, наконец, расслабиться, отдавшись всем существом своим чувствам. А Кипелов сейчас просто стоит и плачет совершенно без смущения — так естественно, легко и даже красиво. На его лице все написано — вся гамма чувств. Такое выразительное лицо! Владимир вдруг невольно залюбовался им. Почему-то при всей своей импульсивности и эмоциональности, язык никогда не поворачивался назвать его женоподобным. А так хотелось! Хотелось, чтобы Валерка всегда был слабее. Хотелось всегда, каждую минуту времени чувствовать себя в его обществе на коне — настоящим сильным мужиком, рыцарем в стальных доспехах без страха и упрека!       — Володь, что если они совсем не вернутся? Что если останутся там навсегда? Что тогда будет?! — не услышав ответа и выдержав недолгую паузу, все также сверля гитариста взглядом, нервно выпалил, словно автоматную очередь, серию вопросов Кипелов. — Ответь! Что тогда?..       — Я… Я… — Холст растерялся, так глупо, совершенно по-идиотски, как провинившийся перед отцом пацан, ожидающий ремня. — Я не знаю, Валер…       Так тяжело было выдерживать этот сверлящий, словно дрель, взгляд вокалиста, который буквально требовал, выбивал из него ответ. Володя знал, чувствовал, что Кипелову это нужно. Именно здесь и сейчас он хочет знать, хочет быть уверенным, что не только ему одному грустно и одиноко в этом переполненном проводами и аппаратурой тесном помещении. Но с каждой секундой его тоска, его надежда в глазах превращались в лед разочарования и боли. Холсту вдруг отчаянно захотелось вернуть эту его надежду, но он совершенно не представлял, что нужно говорить, что делать, как себя вести в подобной ситуации. Впервые за всю сознательную взрослую жизнь он почувствовал себя первоклашкой у доски. Столько всего знал, столько прочел в умных книжках, отточил свой стальной характер и волю до блеска, но в самой банальной жизненной ситуации, когда двоим людям одинаково тоскливо на душе, и есть столь желанная возможность получить от такого же, как он, тоскующего по другу дурака поддержку и понимание, он был совершенно обескуражен и беспомощен.       — Какой же я глупец! Ждать от тебя хоть капли тепла — это все равно что ждать Второго Пришествия! — Валерка резко отвел взгляд в сторону и с досадой хлопнул себя ладонью по лбу, отвернулся от окна, метнулся к маленькому обшарпанному диванчику за своей видавшей виды джинсовкой и, находу вытаскивая из кармана пачку сигарет, добавил с раздражением: — Зря я затеял этот разговор. Все равно ты меня никогда не поймешь! Вот я дурень! И поделом мне.       — Да стой же ты, Валер, твою мать! — непривычно эмоционально выкрикнул за спиной Кипелова Холст, в два прыжка догнав его у самой входной двери, порывисто схватил за плечо и резко развернул лицом к себе. Кипелов был ошарашен. Он удивленно вытаращил на гитариста глаза и будто бы моментально напрочь забыл, как моргать.       — Обними меня… — почти одними губами прошептал Валера и сделал шаг навстречу.       Этот шепот был тихим, но почему-то невероятно глубоким и сильным, словно приказ командира. Ни на долю секунды Холстинин не усомнился в том, нужно ли сейчас обнять Валерку или нет. Он просто сделал это — робко, неуверенно, осторожно, словно боясь, сам не зная чего. Мгновение показалось вечностью — эти объятия обдали мужчину мягким обволакивающим теплом, и его душа словно начала давать ростки, пробуждаясь от долгой спячки. Он не успел ничего понять, как вдруг ощутил на своем теле сильный внезапный ответный порыв Кипелова — его руки обвились вокруг торса гитариста, сцепились за спиной в крепкий замок, сдавив ребра до предела. Володя вздрогнул от неожиданности, а затем к своему собсвенному удивлению почти сразу же расслабился в крепких уютных объятиях. Валера сгреб Владимира в охапку, словно стараясь всеми силами подмять под себя. Гитарист выше ростом, но почему-то чувствовал себя мягкой глиной в руках опытного гончара. Так хорошо, спокойно, сладко в этих руках, лучше чем в Виталькиных… «Виталик! Где же ты, друг мой? Я пропадаю здесь без тебя… Валерка, гаденыш эдакий! Что же ты делаешь со мной?! Я предатель… Я предаю тебя, Виталик, предаю нас с тобой…» Холст никогда и поверить не мог, что на свете может быть хоть один мужчина сентиментальнее и чувствительнее Валерки. И противнее всего сейчас было от мысли, что этот мужчина — он сам…       Вокалист, словно прочитав мысли коллеги, обнял его еще крепче и начал нежно, но так настойчиво гладить, уверенно разгуливая руками по всей спине гитариста, что тот с каждой секундой лишался воли и рассудка. Эта нежность и это тепло сейчас были так необходимы ему, что он, как губка, впитывал в себя запах кипеловского тела, запоминая каждое движение его пальцев на своем теле. Остатки разума с трудом заставили его раскрыть рот и умоляюще прошептать несколько слов:       — Прошу, отпусти… Я не могу больше, Валер, это неправильно…       — Замолчи, — тихо и совершенно спокойно произнес Валерий, но почему-то это короткое слово звучало так властно, что Володя больше не смел возразить. Неужели у него с Серегой тоже что-то было? Да нет, не может этого быть! Холст бы точно заметил. Да, они общались слишком много, слишком тесно, слишком близко, так, что это явно выходило за рамки обычной мужской дружбы, даже самой крепкой. Но близость… Нет, этого у них точно не могло быть, гитарист был практически уверен в этом. Так почему сейчас Кипелов так смел, так уверен в каждом своем действии и так нагло пользуется властью над ним?! Откуда весь этот сводящий с ума шарм?       Владимир силился понять, что происходит сейчас в голове вокалиста, вот только не знал он, что Кипелов в этот самый момент думал совсем не о нем… Его пальцы буквально вгрызались в мягкие кудряшки гитариста, но на их месте он представлял и почти физически ощущал копну рыжих волос. Валера вдруг понял, как давно мечтал это сделать — почувствовать хоть раз, какие они на ощупь, зарыться в них носом и утонуть, словно в бескрайнем море. Только сейчас он, наконец, осознал, как сильно много лет любил своего Сережку, но гораздо больше, чем просто друга… Столько времени он гнал от себя эти мысли, сопротивлялся им, пытался доказать самому себе, что это вполне нормально испытывать столь сильную симпатию к другу. Просто-напросто Маврик — его настоящий, самый близкий, самый лучший друг! Но только лишь в разлуке Валера понял, что все эти годы совершенно бессмысленно лгал самому себе. Сейчас, когда он крепло обнимал Холста, он совершенно четко понимал, о чем так долго мечтал, чего так страстно хотел и боялся одновременно. Но почему-то в эти самые мгновения совершенно не удивлялся самому себе. Он не был ошарашен, сконфужен — ничуть! Все лишь стало, наконец, ясно, как белый день, просто и естественно. Кипелов так устал от этого безумного напряжения, от этого отрицания собственных чувств, что впервые за долгое время действительно расслабился и отдался нахлынувшим на него, как водопад, эмоциям. Почти физически ощущая на месте Холста своего друга, он, дрожа всем телом от нетерпения и разгоравшейся страсти, порывисто сорвал с него футболку и вцепился в пряжку ремня. Грубовато стянув с Володи джинсы и расстегнув свои, Кипелов развернул его, подтолкнул к диванчику и повалил на мягкую, покрытую шерстяным клетчатым пледом поверхность.       — Валер, пожалуйста… Вот, возьми, — хриплым срывающимся голосом произнес гитарист, кое-как нащупав в заднем кармане спущенных брюк маленькую плоскую баночку и протянув ее Валере.       — Ва-зе-лин… — нараспев прочитал вокалист. — Зачем?.. Аааа! — быстро сообразив, сам себе междометием ответил он и попытался открыть жестянку, но та не желала сдаваться под натиском дрожащих пальцев мужчины. «Бляяя, кто придумал этот пиздец? Открывайся уже, зараза!» — про себя матерился Кипелов, пока с раздражением, наконец, не вцепился в жестянку зубами. На сей раз крышка поддалась. С облегчением выдохнув, вокалист зачерпнул пальцами побольше скользкой массы и быстрыми рваными движениями растер по уже напрягшемуся до предела члену. Еще немного между ягодиц… Голос разума едва слышно кричал о том, что еще не поздно остановиться, одуматься, сбежать. Но в этот самый миг, когда пальцы мужчины коснулись промежности Холста, он тонко нетерпеливо простонал так, что Валера, облизнув губы и совершенно не контролируя себя, инстинктивно протолкнулся пальцем в анус. Повторный тонкий стон. «Горячо, боже как горячо!» Кипелов с шумом глубоко вдохнул и, не в силах больше медлить, направил плоть к промежности коллеги, с силой толкнулся вперед, хотел было по привычке войти сразу на всю глубину, но, услышав громкий хриплый вскрик боли, понял, что поторопился… Немного медленнее, аккуратно, еще немного, еще глубже, вот так, да… «Боже, как узко! Горячо, аж обжигает…» — мысленно восхитился вокалист, чувствуя, как сильно кружится голова от ярких, искрящихся, словно брызги морской волны на солнце, ощущений. Это было упоительно, как первый раз с девственницей… До одури хотелось со всей силы вдуть Холсту на всю глубину, а затем неистово трахать, трахать, трахать, пока волной не накатит блаженство на самом пике безумия. Он больше не видел перед глазами русого кудрявого затылка. Перед ним был Маврик, его любимый друг, с которым он в своей столь смелой и совершенно невероятной грезе по-настоящему занимался любовью, задыхался от страсти, сжимая изо всех сил его ягодицы, плечи, шею… Хотелось одновременно трогать его всего целиком, каждый сантиметр его тела, но не хватало рук. Это была совершенно сумасшедшая жажда обладать им всем безраздельно, ощутив, наконец, покой и счастье от осознания, что любимый рядом, здесь и сейчас, с ним, и никуда больше не пропадет, не бросит его, не сбежит в проклятую Германию… А что если Сережка не согласится переспать с ним, когда вернется домой на Родину, если не поймет, оттолкнет? Что если все эти чувства не взаимны? Что если он потеряет Маврика навсегда? Плевать! Пусть так, пусть сейчас это все лишь мираж, пусть этот гаденыш в этот самый момент веселится в Европе. Пускай! Сегодня его Мавриком будет Володя. Его галлюцинацией, в которую Кипелов, очертя голову, бросился с головой, не пуская ни единого сомнения в свои мысли. Да, вот так, еще глубже, еще быстрее. Все меньше предрассудков, все дальше и дальше уносит бурная река похоти вперед к экстазу… В этот самый миг он четко знал лишь одно — что не медля ни секунды, променял бы всю свою теперешнюю жизнь на то, чтобы быть с Серегой до конца своих дней. И за что Бог так подшутил над ним? Почему Маврик не родился женщиной? Да и черт с ним! Кипелов мысленно ругал себя за то, что так долго сопротивлялся самому себе и не признался другу в своих чувствах еще до его отъезда в Германию. Уехал бы тогда он? Помогло бы это все изменить? «Да какое теперь это имеет значение? Он уехал, и точка! Бросил, не моргнув глазом, цинично, легко, непринужденно. Сволочь, гад, ненавижу тебя!!!» — Валера готов был кричать, разрываясь изнутри от смеси гнева, горечи, досады и головокружительного наслаждения плоти. Ведомый своими чувствами, он неосознанно ускорил темп и усилил амплитуду движений, неистово трахая гитариста и вбиваясь в него почти вертикально, нависая над телом мужчины. Он больше не слышал ничего вокруг, совершенно не воспринимал то, как стонет под ним Холстинин, едва не всхлипвая от избытка чувств и яркого наслаждения, одновременно с этим едва не срываясь в истерику от стыда и ощущения себя предателем, почти без сомнений так легко отдавшимся похоти и пленительным ласкам Валерки… Вокалист не видел, как тот изо всей сил до онемения пальцев вцепился ногтями в обивку диванного подлокотника, одновременно кусая подушку. «Прости меня, Виталик, прости… Я не смог…» — под мучительные стоны совести на краю сознания пронеслись в голове пылкие слова Холстинина и утонули в ярком фейерверке оргазма. А спустя несколько минут над самым его ухом высокой чистой нотой раздался голос Кипелова: «Серега, я люблю тебя!» В этот самый миг вокалист видел перед своими закрытыми глазами улыбающееся милое лицо Маврика, и в ответ он тоже расплылся в блаженной улыбке, а затем обессиленный упал, накрыв своим телом влажную спину Владимира. Он не знал, даже не догадывался, что чувствует в этот момент его любовник, который лежал, не шевелясь, под ним и тяжело дышал, едва слышно всхлипывая. Все те чувства, что так долго были запечатаны в глубинах его души, вырвались из него бурным потоком вместе с оргазмом. Досада, горечь, унижение… И тоска по басисту не стала меньше, а только лишь усилилась, став совершенно невыносимой. Холст почти беззвучно ронял слезы на подушку, коря себя за то, что не ушел из студии на несколько минут раньше, за то, что подошел к Кипелову и заговорил с ним… Он все еще не мог до конца поверить в случившееся, когда быстро одевался и кое-как, пошатываясь, шагал в сторону двери. Хотелось поскорее покинуть репетиционную базу, бежать, не разбирая дороги, как можно дальше отсюда, а потом напиться где-нибудь в баре до беспамятства.       — Володь… — словно топор палача обрушился на гитариста голос Валерия, вышедшего только что из туалета, голос, встречи с которым он так сильно хотел сейчас избежать… — Прости, я не хотел. Не знаю, что на меня нашло. Прости и… Давай забудем, а? — такой мягкий тон и едва заметная дрожь в голосе, но все это никак не смягчало обжигающую боль в душе Владимира.       — Да… — выдержав долгую паузу, неуверенно сказал гитарист и стремительно вышел из помещения, резко дернув на себя ручку двери. «Хотя как такое можно забыть, Валер? Я ведь сам всегда хотел тебя… Но я никогда не прощу себя за предательство. И Виталик меня не простит… Теперь мне придется научиться жить с этим — с желанием сознаться другу в измене и страхом потерять его из-за этого навсегда.» Холстинин шел быстрым шагом по серому мокрому асфальту безлюдной московской улочки и безрезультатно пытался сдерживать слезы, рвавшиеся из его глаз бурным потоком. Стена обрушилась. Троя пала. Валерка, которому он только что так доверчиво отдался, не чувствуя в его действиях никакого подвоха и, наконец, признавшись самому себе в своем тайном искушении, был с ним таким послушным и податливым, просто цинично воспользовался им и излил на него всю страсть, которую много лет питал к другому мужчине…       …А несколько дней спустя в квартире Холстинина раздался телефонный звонок из Германии. Впервые гитарист не был рад тому, что их с Кипеловым друзья и коллеги уже совсем скоро вернутся домой в Россию…