новая методика

Новые методики Столешникова почему-то (действительно, а почему?) берут на заметку в столичных клубах. Столешникова-тренера это не устраивает. Столешникову-тренеру хочется затопать ногами и отобрать все обратно — себе, потому что иначе — обидно и больно. Столешникова-игрока все происходящее веселит. Где вы все были, хочется спросить ему, когда я уходил? Когда я был один? Когда я чуть не з а д о х н у л с я. Где вы были, и почему вы пришли сейчас, когда все стало хорошо — нет, не так, — замечательно. Столешникову-человеку все равно. Ему, впервые за долгие годы, спокойно на душе. А это, как он понял, самое важное в жизни. И думать, напрягать себя из-за малой червоточины, он не будет. Негоже опять заползать в ту яму злобы, из которой он так хотел выбраться. В размеренное существование не влезает только одно — Зуев. Зуев, со всеми своими тараканами в голове, плюшевыми мишками на чехле мобильника и оленьими глазами. Столешников-тренер не справляется. Ему, видите ли, уважаемо-заслуженные тренеры всея Руси, не хватает выдержки — попробуй, Юрка, вытерпи вот это искреннее непонимание и чуть ли не нимб над кудрявой головой. Масяня только посмеивается и зовёт его выпить. — Смени ему установку, — говорит он. — Сделай так, чтобы он хотел думать об игре. Столешников-игрок хочет ответить, что у них так не принято. Что в его годы, когда такое дерьмо случалось, его просто выбивали — заставляли. Потому что у них априори, — вышел на поле, назвался футболистом, — думай об игре. Столешников-человек начинает жалеть самого себя. Столешников-тренер думает над новой методикой — специально для тараканов, мишек и глаз Зуева. *** — Зуев, тебе бабок не хватает? Давай я тебе сейчас луну пообещаю, а? Ларка поймёт, мы тебе премиально выдадим, или в космос за ней отправим, Зуев, блять! — рычит он. — Чо ты пятишься, я тебя спрашиваю? Чо ты оглядываешься на меня все время, а? Чётко было все сказано, ещё до игры, алло. Возьми ты себя в руки, Зуев! — не сдерживается он. Столешников-тренер, Столешников-игрок и Столешников-человек объединяются в одного Юру, который уже не выдерживает — не может. Зуев стоит напротив, руку протяни — дотронешься до нимба его, трясётся — не от страха, от непонимания опять. Он же играет. Он, черт подери, играет за троих, четверых и пятерых. Он не может добить до десятки, он не кудесник и не Гарри Поттер. — Что мне, блять, сделать, Зуев? Столешников-игрок хочет дать ему под зад и уехать на Бали. Столешников-тренер судорожно вспоминает, чем можно завлечь пацана — мальчика ещё, если он сам себя заставить не может. Столешников-человек почему-то вспоминает Масяню и его хитровыебанную рожу. — Установку тебе сменить, да? Чтобы только об игре думал? Чтобы тебе, с твоей этой рожой смазливой, было страшно возвращаться? — злорадство на его лице будет сниться Зуеву в страшных снах. Зуев пискает, когда его резко вжимают в стену, а лицо в тиски чужие руки захватывают. Ему хочется сказать: фу, юрь валерьевич, борода, колючий. Ему хочется ущипнуть себя — сон же, не может такого быть. Ему хочется истерически рассмеяться и сдаться на поруки в псих.больницу. Вместо этого, он судорожно цепляется за тренерский пиджак, оттягивает куда-то вниз, и голову склоняет, волосами лицо прикрывая, чтобы глаза в глаза не смотреть. Лучше под ноги. — Теперь тебе будет очень страшно возвращаться, Зуев, особенно, если ты опять накосячишь. Я выйду на это гребанное поле и засосу тебя под овации болельщиков. Мне — похеру, тебе — жить с этим. Столешников и его три стороны, — одной такой (подржавевшей) монеты, — уходят. Руки в карманы, чтобы никто не увидел — дрожат, так сильно дрожат. Зуев за стену держится, сейчас упадёт, ждёт, пока за ним Масяня прибежит — утащит на поле. Возвращаться назад он хочет меньше всего. *** Слететь с катушек после выигрыша ему не даёт совесть. Совесть, которая весь месяц нескончаемых тренировок, спала как убитая. Та самая, полоскавшая всех и каждого в Метеоре, сейчас проснулась и орала благим матом: Юра, Юра, Юра, Юра, поговори, Юра, обьяснись, Юра, так нельзя, Юра Он не хочет — понимает, правда, но не хочет. С Зуевым, конечно, все меняется сразу. Он больше не смотрит, испуганно шарахается, как от чумного, не разговаривает почти (односложные да, нет, понял не считаются), на тренировках во всю силу пинает, будто тупую голову Столешникова представляет. Но после гола — победного, Юр, того самого, — подбегает и обнимает сильно, так сильно, что Столешников вздохнуть не может, а потом также сильно — в ответ. По волосам гладит — кудрявым, мокрым, — нимб шевелит. И улыбка такая — искренняя, широкая, ямочки видны. Ребёнок ты, Зуев, младенец будто. Какая тебе методика, ты под стол ходил, я уже в аду себе место покупал. — Долго бегать будешь? — он стоит, опираясь об дверной косяк, и руки опять в карманы — дрожат, падлы. Зуев замирает, подбирается весь, но все равно счастливый — победа же, не подвёл он команду, смог. — Я не бегаю, я об игре думал, — дерзит, дерзит так, что это дерзость под кожу Юре забирается и кровь разгоняет со страшной силой. — Много думал, красиво сыграл, Зуев. Я же тебе говорил. — Это ваша методика, да? Масяня рассказал. Спасибо, конечно, но давайте про неё никому не рассказывать, а? — Боишься, Зуев? Опять боишься. — Не боюсь, — упрямо плечами дёргает. — Вам хорошо, у вас методики каждый день разные — действенные, а меня эта заставляет работать. Не знаю как, честно, но заставляет. Столешников смеётся. Громко, заливисто и заразительно. Глупый малыш Зуев. — Тебя, Зуев, не методика играть заставляет. Тебя, Зуев, страх передо мной заставляет. Вот такой вот парадокс. Зуев мотает головой — мол, нет, Юрь Валерьевич, не страх, совсем не страх. Зуев подходит близко-близко, непростительно близко, и руками кудряхи свои высохшие поправляет, назад откидывает. Зуев целует в уголок губ, а потом — мокро, снова дерзит, мелочь, — с языком. Новая методика Столешникова-тренера работает на все двести. Жаль, что понимает это только Зуев. Хорошо, что только Зуев знает об этом.