Maximus

Гордый профиль обиженно чернел на фоне огромных стеклянных окон. Эдмон изо всех сил делал вид, что ему нет ни до чего дела, что он занят разглядыванием танцующих на ветру веток садовых деревьев. На особняк медленно опускался золотисто-алый закат, пропарывая уже сереющее нутро комнаты яркими всполохами умирающего дня. — Прости меня, ну прости. Я сделал тебе больно? Ресницы дрогнули, значит, он все же скосил на друга взгляд. Но лица не повернул, застыв каменным памятником оскорбленному достоинству. Друзья сидели на постели в спальне особняка графа Монте-Кристо, удивительно красивой, но навевающей печаль комнате. Тёмные стены цвета морской волны, одинокий тюльпан в простой хрустальной вазе на рабочем столе. И большая, порочно мягкая кровать с дорогим, всегда однотонным постельным бельём. Сегодня — молочным. Максим спустил полурасстегнутую рубашку с худого плеча отвернувшегося Дантеса. Да, теперь он точно узнал друга детства: взлохмаченные после страстной близости чёрные кудри, высокомерно вздёрнутый большой, но идеально ровный нос. Не хватает только загара и искреннего, громкого смеха. Вместо него матовая белизна скул и изломанный стон в закушенные губы: «Ооо, да…» Видя, что забравшийся с ногами на ложе Эдмон не настроен на примирение, Моррель, вздохнул и медленно затянулся сигарой. После бурной разрядки ему всегда хотелось курить. Курить и думать о том, как же они дошли до того, что между ними происходит сейчас. Приехавший в Париж погостить граф с самого начала смотрел на Морреля не так. Далеко не безгрешный капитан спаги знал, когда нравится людям. Знал, когда с ним хотят познакомиться поближе. И уж точно мог определить, когда его просто хотят. Монте-Кристо был очарователен и ослепительно красив, но сердце Максима принадлежало Валентине. Богатый граф баловал его, проигрывая безумные суммы, задаривая сестру и зятя подарками по самым незначительным поводам, а Моррель ничем не мог ему ответить. Хотя какое-то время казалось, что чужестранцу достаточно общества статного молодого капитана. Черноволосый вельможа ласкал своего протеже взглядами из-под ресниц, смущённо опускал взгляд, стоило юноше посмотреть чуть пристальнее. Максим готов был поклясться, что видит в бархате темных глаз мольбу о любви. И ещё… Это виделось особенно странным, но держащийся со всеми высокомерно и слегка отчужденно, для Морреля граф становился уязвимым и послушным. Юноша ощущал свою власть над всемогущим светским львом. Льстило ли ему это? Бесспорно. — Эдмон, послушай, я… Ты очень и очень красив, тебе будто едва исполнилось тридцать. Ты ведь знаешь? — Максим властно повернул лицо друга к себе, придерживая за точеную челюсть и выпуская струйку дыма в чужие губы, — И в постели… Мне никогда и ни с кем не было так хорошо. Тебя нельзя не хотеть, ночи с тобой это… — А любить? — хрипло, с толчком боли от самого сердца, — Можно меня любить, Макс? — Ну конечно, о чем речь? — это было ложью. Он все ещё любил Валентину, о чем и сообщил полу часом ранее, вдруг решившись. Это и послужило поводом для очередной ссоры. И как Макс мог забыть, что Эдмон Дантес никогда не боялся открытых конфликтов? Юный матрос «Фараона» держался со всеми приветливо, но с ноткой покровительственной снисходительности, что так выводила из себя Данглара. Не будучи ещё капитаном, он спокойно мог начать раздавать приказания своим же товарищам, железно уверенный в праве на это. Разумеется, не всем это нравилось. Кадрусс, этот пьянчуга, порой ворчал: «Заносчивый мальчишка, как заноза в причинном месте!» Глядя на графа, с театральной задумчивостью смотрящего в окно, Моррель фыркнул, не сдержавшись. Заноза в причинном месте! А ведь юноша был почти согласен с этим грубым определением. Характер у Эдмона сделался совсем паршивым. Ну да, а как иначе, если ты способен перевернуть мир, а вокруг тебя одни беспомощные и глупые ничтожества? Волей неволей становишься надменным до зубовного скрежета. И если Эдмон Дантес не боялся скандалов, то граф Монте-Кристо уже упивался ими. — Что смешного, Максим? — раздраженно, почти сквозь зубы, — Тебя смешит моя привязанность к тебе? Я тысячу раз говорил, что осыплю тебя всеми благами мира, только будь со мной… — Я с тобой. Но мы ведь договорились. Верно? Я буду с тобой до самого конца. Моего конца. Граф запустил руки в волосы, начав раскачиваться в неестественной позе. Резко замер. Чуть слышно: — О, мой бедный маленький мальчик… Моррель глубоко затянулся в ожидании очередных упреков. Вот уж кем-кем, а маленьким и беспомощным он себя не считал. Разве что в тот момент, когда Монте-Кристо грозно надвинулся на него, гордо швырнув в лицо звенящим голосом: — Я — Эдмон Дантес! И весь мир вдруг померк, скрутился, стерся. Беззаботный мот, порочный вельможа отряхнулся от золотой пыли, обнажив свои кровоточащие раны на иссиня-белой коже. Но он все так же тянулся к своему юному капитану, все так же трепетно любил его и искал его благосклонности. И прощения. А Максим не мог простить. Он был благодарен за спасение семьи, за подарки, за то уважение, что получил в высшем свете благодаря расположению такого знаменитого человека. Он бесконечно сильно оказался привязан и к графу, и к Дантесу, но… Он не мог полюбить его так, как любил Валентину. Чистой, возвышенной любовью. Где все светлые чувства, а где мрачный Эдмон, с неизменной саркастичной ухмылкой, да острым, как клинок, взглядом потусторонних глаз? Нет, Дантес был отравлен, смертельно ранен, он искал противоядия по всему миру и нигде, нигде не находил. Теперь происходит то, что происходит. Ужасно ли это? Нет, просто… грязно? Фальшиво? Наиграно? Бессмысленно. Все покатились к чертям сразу, едва Максим переехал к другу после смерти возлюбленной. Предполагалось, что граф будет следить за душевным состоянием убитого горем юноши до отъезда. Моррель усмехнулся, затягиваясь сигарой посильнее. Что же, он следил, принимая в себя яростные толчки в первую же ночь. Весь взмокший, со страдальческим выражением лица, в разорванном верхе от сорочки, он терпел боль, пока злой до потери самоконтроля Максимилиан натягивал его, шепча о том, как же ему хорошо сейчас. Эдмон в ответ мог только тихо вздыхать на грани полу стона, заламывать свои тонкие руки и мученически заглядывать в глаза друга, снизу вверх, будто моля о пощаде. Моррель тогда кончил, кажется, от одного лишь осознания, что держит за горло и трахает обнаженного и послушного графа Монте-Кристо. Более того, этот раз явно не обещал быть последним. — Не лги мне, Максимилиан, — о, вот оно! Этот ледяной голос, эта актёрская игра, эта искусная манипуляция. Сейчас будет сводить с ума… — Я прекрасно знаю, что тебе плевать на меня. Тебе нужны лишь мои деньги и власть. Едва я не смог помочь тебе, едва ты не смог воспользоваться мной, как тут же я стал врагом? Скажешь, не так?! Моррель докурил сигару и облизнулся в ожидании очередного скандала. Чего греха таить, его это заводило. Соитие со вкусом ещё не просохших слез — почти деликатес. — Я люблю тебя, но не так, как ты хочешь, чтобы тебя любили, Эдмон. И не смогу полюбить, убей ты самолично всех женщин планеты. Я знаю, что тебе плохо, одиноко и все опостылело, но я могу быть для тебя только другом и любовником. Не возлюбленным. Максим не видел, но чувствовал нутром, что по холодному мрамору лица струится влага. Как же этот позёр любит страдать, кто бы только знал! Иначе не лёг бы под обозлённого юнца, выше него на целую голову… — Не обижайся, нет, нет, нет, — Моррель уже властно прижимал к себе худое тело, целуя за ухом, горячую щеку, нежно укладывая друга обратно на постель, чтобы снова взять его, уже содрогающегося от рыданий, что-то шепчущего о своём аду на земле. Отдавался Эдмон лучше любой женщины, с упоением, с дрожью, со смущением. Он умело играл роль, которая доставляла Моррелю наибольшее наслаждение. Изломанные брови, умоляющий, полный желания, но слегка напуганный взгляд… Эта игра полюбилась юноше больше всего. Он каждый раз как бы немного насиловал красивого молодого графа, всегда непременно в расстегнутой не до конца белой рубашке, всегда лежащего на спине. Возможно, самому Дантесу тоже нравилось чувствовать себя жертвой любимого человека, его беспомощной игрушкой, осквернённой, но желанной. Иначе какого черта так эстетично стонать, выгибаться и сводить к переносице свои идеальные брови? Даже струящийся по шее и плечам пот выглядел, будто нарисованный кистью озабоченного художника. Они словно договорились, что их слияние будет всегда проходить по одному и тому же сценарию: ссора, истерика, страстное фальшивое изнасилование. Глубоко толкаясь во все ещё драматично плачущего Эдмона, Максим вдруг подумал о том, что такие сильные люди, любящие все контролировать, должно быть, ужасно уязвимы и хотят иногда побыть снизу. Во всех смыслах. Жаркие стоны вдруг стихли, и Моррель понял, уловив настроение любовника — накал эмоций поутих, пора разжечь. Он бесцеремонно дёрнул Эдмона на себя, отчего его уже промокшая насквозь рубашка сильно задралась. За волосы усадил на колени. Какое-то время жестко смотрел во все ещё немного красные глаза, погружая большой палец во влажную глубину чужого рта и поигрывая с языком. — Ты маленькая истеричка, Дантес. Ты хочешь, чтобы все любили тебя одного, восхищались только тобой, да? Звонкий шлёпок по натренированным полукружиям мокрых ягодиц. Граф звучно втянул носом воздух, из-под длинных ресниц наблюдая за придерживающим его за горло юнцом. Этот флёр унижения и доминирования «наоборот» распалял обоих. — Знаешь, я подумал, что было бы здорово взять тебя прямо во время какого-нибудь бала, — Максим увлёкся, он нёс чушь, но глаза графа возбужденно расширились, он задышал чаще, все ещё обнимая алыми губами уже два чужих пальца, — Да-да, прямо в центре залы, разложить на обеденном столе. Чтобы все видели, как ты хнычешь, как девчонка. И… чтобы тоже могли поучаствовать. Я бы хотел на это взглянуть. Эдмон со всхлипом выгнулся, силясь потереться о сильное бедро друга возбужденным естеством, и Моррель чуть приласкал его, продолжая шептать на ухо, как бы он сделал это с ним в театре, в бильярдной, в карете, и удивляясь, как же графу нравится такое обращение. Максим старался не дать ему кончить, дразнил, связал руки, заводил длинные ноги на плечи, слегка душил и даже, совсем осмелев, дал легкую пощечину. Распятый на постели и умоляющий взять себя глубже Монте-Кристо был великолепен. Он стонал в такт, не упуская ни одного толчка, от которого его беспощадно мотало по сбитым простыням, он совершенно забылся в вихре страсти, как и вымещающий на нем всю горечь от потери возлюбленной Моррель. Один — наказывал себя и получал от этого удовольствие, второй — наказывал того, кого на самом деле любил, но не мог простить, и тоже получал от этого удовольствие. Разрядились оба по-разному. Первым дошёл до края уже теряющий рассудок от наслаждения граф. Моррель не позволил ему кричать, вдавив сильной ладонью в перину постели и придерживая связанные руки над головой, дабы Дантес не смог коснуться себя. Сам юноша все ещё держался. Он почему-то хотел, чтобы Монте-Кристо в здравом уме, после безумия разврата, по-настоящему ощутил его, своего маленького мальчика, глубоко внутри. Так и случилось. Максим повторно вошёл в расслабленно растянувшегося на влажных простынях Эдмона, медленно подводя себя к разрядке. Дантес с непередаваемым выражением в томно прикрытых глазах спокойно следил за ним, восстанавливая дыхание. Должно быть, сейчас он куда яснее осознавал, что его имеют, но продолжал покорно молчать, даже когда юноша излился в податливое нутро, властно придерживая за бедра, а затем с удовольствием наблюдал, как его семя заструилось меж широко разведённых ног. Стоило Моррелю удовлетворенно откинуться рядом на постели, как бледная прохладная кисть нежно коснулась его щеки. — Прости меня, мой мальчик. — Сам прости себя, Эдмон. Тогда и я смогу простить тебя. Закат горестно угас, с болезненной улыбкой полыхнув на прощание в закрытых окнах фешенебельного особняка номер 30 на Елисейских полях.