Нулевая эпитафия

«Я не мог тебя спасти» Слова простые, скажи и забудь, но застревают в горле, цепляются шипами выращенных на кладбище роз. Насмешка да пафосный гротеск. Ронан множество раз собирается произнести их, бросить надгробной плите, как перчатку, кожаные браслеты и все те дары из-за грани, что у него остались. Такой же насмешкой. Ронан бы пощёчиной влепил каждым из этих слов, да только не отказался бы, чтобы пощёчину ему отвесили, отрезвляя, вытаскивая на поверхность с океанского дна, полного горькой, солёно-разъедающей воды. Вся эта толща, вся эта мощь давит Ронану на грудь, кроша рёбра, продавливая грудную клетку вовнутрь. Сердце скачет в ней трепыхающейся Бензопилой. — Я не мог тебя спасти, — не говорит Ронан гранитной плите с высеченным именем, с годами жизни и нулевой эпитафией. Любимый сын? Едва ли. Хороший друг? Для воображаемых друзей и одного сновидца, отказавшегося от этого дара, как от чумы. По большому счёту, Джозеф Кавински был рудиментом жизни, удалённым за ненужностью, выброшенной дефектностью, ошибкой в коде. Ронан понятия не имеет, как это работает, но стыки этого неправильного пазла впаиваются ему под кожу. Фантомная боль лишает его кислорода всякий раз, когда Кавински ему снится. Всякий раз — это каждую блядскую ночь; выступая из теней, выныривая из света, вышагивая с плоского диска солнца или поднимаясь из чёртового ада, из-за деревьев Кабессуотера, ловя на обочине бликом золотой цепи на костлявой груди, на сидении рядом в угольно-чёрной акуле — везде и всюду. Ронан не может спать, чтобы не напороться на его оскал и колоду шуток, призванных растормошить демонов под кожей. — Смерть — всего лишь побочный эффект, — говорит ему Кавински. Пьёт с горла хреновый виски, сидит на капоте и непременно бедром бедра Ронана касается. Совсем как в тот раз, когда он пытался вытащить Камаро. Точка отсчёта, ставшая финальной. У Ронана рот сшит и запаян, он не может нужные слова вымолвить, ни взгляда отвести. Черты Кавински режут ему зрачки надвое. «Я не мог тебя спасти» — Мы с тобой — осколки от блядского коктейля Молотова, — он улыбается, поправляя съезжающую оправу. Стёкла чёрные, втягивающие в себя весь свет. И Ронан запоздало и со всей хреновостью своего же похуизма осознаёт, что не знает, какого цвета глаза за этими самыми стёклами. Что вообще есть за этой бравадой острых ключиц и улыбок, обдолбанных фраз вора снов и юрких пальцев, ведущих свой танец на ронановой спине? — Ты сдавшийся уебок, — Ронан выплёвывает и рычит, пытаясь уйти глубже в сон. Там, где смех Кавински его не достанет, но он прилипает тенью, чеканит каждый шаг за спиной, опаляет горячим дыханием загривок. Как дикое, неудержимое пламя — вырвавшийся из сна дракон, накормленный чужой яростью и желанием сгореть как можно ярче. Кабессуотер безмолвствует, подпитывая агонию. — Ты сдался и ушёл. Кавински брови приподнимает. Ронан может представить, как выгорают его волосы на солнце. Ронан может вспомнить ощущение его пальцев на коже, а может — и больше, если бы он когда-то был умнее. «Я не мог тебя спасти» — Ты отказался от меня. Что у меня ещё было? Слова бьют под дых, практически вышибают из сна на зыбкую поверхность полудрёмы. Ронан просыпается, ощущая себя разбитым, выпотрошенным и криво-косо сшитым обратно. Вопрос ютится в голове мелкой гадюкой, набирает силу ухмылкой Кавински. «А смог бы я тебя вытащить? Как Камаро. Как сотни белых Мицубиси, что ты украл. Как сотворённого тобой дракона» Ронан не решается спросить об этом вслух во сне, не решается и подумать, ибо мысли его слишком часто материализуются, а он просто не переживёт ещё одного такого дерьма, не вытянет, если что-то пойдёт не так. Кавински лучше оставаться в темнице его грёз. Призраком, виной и затравленной болью за совершённую ошибку. — Зато мы повеселились, Линч, перестань тут сопли размазывать, как девка, тут нет твоего важного хрена, чтобы их подтереть, — Кавински его провоцирует и ведёт себя по-мудачески. По-настоящему. Иногда Ронан не может отличить реальность ото сна. Иногда Ронан не спит несколько дней, пока его не отключает посреди дороги, за партой, рядом с Ганси, на плече Блу — где угодно. И отрубается, зная, что вот-вот его за руку схватят и вытащат цепкие длинные пальцы, увенчанные татуировками словно кольцами. — Соскучился, детка? — Кавински ему ртом в рот дышит, затылок царапает. Пахнет куревом, озоном, пламенем, смертью. Ронану кажется, что он крышей едет. Его синдром вины нарастает день за днём, и на кладбище он появляется так часто, что сторож уже даже не реагирует и вопросов идиотских не задаёт. Ронан не приносит, упаси боже, цветов. Ронан не приносит браслеты, очки в белой оправе и всё то, что от Кавински у него осталось. (Целое нихуя и выедающая пустота за рёбрами.) Ронану бы закопать это рядом и идти дальше. Но он смотрит на имя и числа, на нулевую эпитафию. Вспоминает каждый сон, где Кавински сидит на капоте рядом, пьёт, смеётся и запрокидывает голову, сверкая оскалом, золотой цепью и собственным самодовольством. Иногда он почти целует Ронана — обещанием, виной и проклятьем. Ронан каждый раз тянется, чтобы очки с него сдёрнуть, но одёргивает пальцы, обжигаясь подсознательно. Не переживёт, если за стёклами окажется пустота, сравнимая с ночными кошмарами. Он мог бы попросить Кабессуотер о помощи. Мог бы, но наслаждается собственноручно порождённым стокгольмским синдромом. «Соскучился, детка?» Ронан ненавидит свой внутренний скулёж, блуждание взгляда по трассе в нетерпении, что вот-вот из-за поворота вылетит молнией белая Мицубиси. — Я не мог тебя спасти, — не произносит Ронан перед тем, как заснуть. — Я должен был это сделать, — говорит Ронан, напарываясь взглядом на Кавински. Тот наклоняется над ним, лежащим в пожухлой траве, под куполом синего неба, будто раскрашенного гуашью. Где-то рядом точно стоит скрипящий каждым движением кабан, заржавевший и покрытый мхом. — Я должен был тебя спасти, — повторяет Ронан глухо, ощущая, как отупевшее лезвие ножа въедается каждым поворотом в сердце. Кавински на него смотрит. Без очков. И глаза у него голубые.