Прости

      Гордон при смерти. Он ничего не помнил: ни своего прошлого, ни настоящего — ничего и никого. Он скоро отойдёт в мир иной, но так уж устроен человек, к сожалению. Все люди рано или поздно стареют и в конечном итоге умирают.       Жить, чтобы умереть. Да, это определённо забавно.       От кровати Гордона вот уже день или два не отходил мужчина. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, а то и больше, и в целом ничего необычного в нём не было, кроме разве что пронзительных сине-зелёных глаз, которые сейчас неотрывно наблюдали за медленно умирающим физиком. На полу лежал измятый пиджак вместе с галстуком: они были сброшены из-за нестерпимой духоты, сдавливающей лёгкие, даже несмотря на полностью распахнутые окна. Но казалось, что жарко было не столько в комнате, сколько самому сидящему на неудобном стуле мужчине. Словно он ненароком поглощал всё тепло, покидающее тело Фримена.       Джи-Мен вздохнул, потирая переносицу. Сколько он уже тут просидел? Как долго игнорировал своих нанимателей, которые без конца пытались с ним связаться? И как долго он не выходил из этой комнаты, чтобы хотя бы немного дать себе отдохнуть? Довольно продолжительное время, но конкретно сейчас он думал не о том, сколько ему ещё предстоит тут пробыть. Его грызла изнутри вина, острыми когтями разрывая мужчину на куски, выворачивая наизнанку и ядовито припоминая все его грехи. Она шипела, рычала, отравляла его мысли и чувства, беспощадно вытаскивала наружу абсолютно каждую провинность и каждый проступок в его отношении к Гордону. Её острые шипы оплели беспомощную, трепещущую душу, и любое, даже самое маленькое движение, любой вдох или кроткий выдох глухой болью отзывались во всём теле.       И Джи ничего не мог поделать. Ничего. Он не мог заткнуть эти шипящие голоса в голове, точнее сказать, у него просто не осталось сил. Слишком долго он подавлял это в себе и в конечном итоге он устал прятаться. Настало время, когда он пожинал плоды тех ростков, что посадил очень-очень давно. И плоды эти были черны и ядовиты, но волей-неволей приходилось запихивать их себе в глотку, ощущая горький тошнотворный привкус на языке. Убежать бы от всех и вся, как он делал раньше, скрыться и не думать, продолжая свою работу, но нельзя. Ему нельзя. Потому что, как оказалось, у Джи-Мена есть совесть.       И никто другой не ответственен за его поступки. Только он сам.       Мужчина вздохнул, взлохмачивая свои волосы, которые в обычное время всегда были идеально уложены. Но не сейчас. Глупо строить из себя идеал, когда единственный близкий тебе человек умирает прямо на твоих руках. Наверное, поэтому он и снял излюбленный галстук и расстегнул две пуговицы белой рубашки — не только из-за жары. Впервые в жизни Джи-Мена тошнило от собственной "идеальности". Хотелось изуродовать себя: вырезать глаз или под корень сбрить эти чёртовы волосы с сединой, или разорвать на себе всю одежду — всё что угодно, лишь бы не чувствовать себя лучше и выше, не чувствовать этого грёбаного превосходства над простой человеческой жизнью. Он бы с радостью согласился умереть, но ему не позволят это сделать.       Впервые в жизни Джи-Мену хотелось по собственной воле отказаться от своих сил.       Где-то позади раздался громкий звук, от которого бюрократа пробрала сильная дрожь. Однако, обернувшись, он понял, что это был всего лишь его кот, мяукнувший слишком неожиданно в этой оглушительной тишине. Да, тот самый кот, которого когда-то он подобрал с улицы и отнёс в их с Гордоном дом. Джи едва заметно усмехнулся: а ведь он долго не давал имя этому пушистому разбойнику, в отличие от того же Фримена с его собакой, которую учёный притащил сразу же после заселения кота. Пса он сразу назвал Джеком, а на вопрос бюрократа, почему он выбрал именно это имя, физик ответил, что так звали его дедушку и что это, в какой-то степени, просто дань памяти любимому человеку. Тогда Джи просто закатил глаза на такое странное проявление привязанности у людей ("это же так странно называть питомца именем близкого"), однако с тех пор, как Фримен оказался привязанным к кровати, Джи неосознанно стал называть кота его именем.       — А... Это ты, Гордон... — хрипло отозвался Джи. — Подойди сюда, — он похлопал ладонью по колену, и кот, довольно подняв хвост, неторопливо засеменил к хозяину и неловко запрыгнул на предложенное место — как-никак тоже старый, потому и неуклюжий.       Пожалуй, с появлением животных в их обители жить им стало чуть веселее. По крайней мере у них обоих появился питомец, с которым каждый был готов возиться любую свободную минуту. Джи-Мен помнил все эти прекрасные мгновения. Особенно ему нравилось вспоминать, с какой счастливой улыбкой Гордон игрался с псом, кидая тому палку или угощая лакомством за очередную правильно выполненную команду. А потом физик случайно переводил взгляд на наблюдавшего за всей этой идиллией Джи, и эта сияющая улыбка сладким трепетом отзывалась в сердце бюрократа. На щеках Фримена расцветал лёгкий румянец и он радушно махал рукой, а Джи, состроив каменное выражение лица, возвращал своё внимание к лежащему на его коленях коту.       И только в эту секунду Джи-Мен пожалел, что не улыбнулся Фримену в ответ.       Хотя, если так подумать, то он много о чём жалел. И это, пожалуй, убивало сильнее всего. Он искренне жалел, что не так часто говорил Гордону, что любит его. Конечно, физик не обижался: он всегда принимал бюрократа целиком и полностью со всеми его недостатками и достоинствами. Он всегда любил его, всегда поддерживал в трудные минуты, всегда был рядом, несмотря ни на что. Характер Фримена тоже оставлял желать лучшего, но все те годы, что он прожил вместе с Джи, он множество раз наступал на горло некоторым своим принципам и желаниям ради любимого. И что он получил в ответ? Сухие взгляды, кивки и не единого "я люблю тебя" в ответ? Сердце Джи-Мена сжалось: насколько же он жалок, раз ни разу не сказал всего лишь три слова. Три, мать его, слова. Разве это сложно? Разве это было так сложно для него?!       Или, к примеру, человеческие объятия и поцелуи: сколько раз он обнимал или целовал Фримена просто так, просто потому, что ему захотелось почувствовать обыкновенное человеческое тепло? Не так уж и часто, если быть откровенным. Он многое скрывал, многого не договаривал, зато Гордон мог спокойно, не говоря ни слова, подойти и сжать его в своих крепких объятиях, игнорируя возмущённые возгласы мужчины по поводу личного пространства. Да какое к чёрту личное пространство? Он же сам так редко подходил к своему любимому человеку, тогда к чему были возмущения и недовольства? Чего он ими добился, кроме чувства вины? Ничего.       Джи-Мен страдал не столько от своих деяний, сколько от того, что он не сделал. Как там говорят люди, "лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и жалеть всю оставшуюся"? Что ж, в таком случае, он совершил самую ужасную ошибку в жизни и её невозможно было исправить.       В отличие от бюрократа Гордон никогда не боялся показаться слабым или разбитым. Например, когда умер Джек, учёный находился в таком ужасном состоянии, что нельзя было узнать в нём прежнего улыбающегося доброго мужчину. Понурый, вялый, хмурый — он не скрывал, как ему плохо, хотя всё равно при Джи-Мене старался выглядеть так, будто всё в порядке. И всё же Джи не мог простить себе, что не оказывал достаточно поддержки. Что не подходил и не говорил банальные фразы: "Всё будет хорошо. Я рядом" — и что-нибудь в таком духе. Он не решался, никогда не говорил вслух, только про себя, не больше, а теперь... Что теперь? Время не повернёшь вспять, да и он дал клятву Гордону, что не станет пытаться вернуть его никакими мыслимыми и немыслимыми способами, если тот будет умирать от старости.       Джи-Мен не нарушит клятву. Хоть что-то он сделает правильно.       Вдруг бюрократ резко дёрнулся, услышав тихий стон Гордона, отчего кот, лежавший на его коленях, упал, однако не зашипел и не "заворчал", как мог сделать раньше, а лишь повернул свою морду, наблюдая за действиями хозяина. Скорее всего, этот зверь понимал, что здесь происходит, ведь его тоже ждала похожая участь. Джи почти тут же откинул стул, а сам упал на колени, схватив прохладную руку Гордона. Он напряжённо всматривался в любимое лицо, покрывшееся старческими морщинами. Он так отчаянно хотел, чтобы Фримен проснулся и сказал что-нибудь присущее ему, а потом бодрым шагом направился в кухню готовить завтрак, как он делал всегда. Но Гордон не просыпался, не смотрел своими добрыми изумрудными глазами на Джи, не целовал его и не говорил "доброе утро". Не шёл вниз, не готовил себе поесть, не наливал горячий чёрный чай... Он лежал без сознания. Без памяти. Один на один со смертью, которая не просто дышала в спину. О, нет, сейчас она сидела рядом, у самого изголовья кровати и ждала. Ждала, когда пробьёт нужный час.       Джи-Мен напряжённо сглотнул. Его сердце, готовое выпрыгнуть из груди, колотилось в бешеном темпе. Неужели Фримен умрёт прямо так, во сне? И он никогда не скажет ему? А стоит ли говорить, когда уже поздно... Или не поздно? Бюрократ не знал. Он не знал, что обычные люди делают в подобных ситуациях — в книжках или в интернете про это не пишут, хотя он и не искал вовсе. Другие так же, как и он, в замешательстве? Также не знают, что предпринять или сделать?       Смерть. Если бы Джи-Мену сказали, что он будет страдать и не находить себе места из-за смерти одного единственного человека, он бы посмеялся в лицо тому, кто такое сболтнул. И посмеялся вдвойне, если бы упомянули, что этим "одним единственным" окажется не кто иной, как сам Гордон Фримен. Ведь все люди по сути являлись для него всего лишь пешками в большой игре. Кто-то был ферзём, кто-то слоном, но такие личности, как Фримен правда тянули только на звание пешки, из-за смерти которой убиваться долго не станут и быстро отыщут замену.       Вот только эта конкретная пешка была той, кто пришёл к нему на помощь однажды. Джи-Мена когда-то давно лишили всех его сил. Одинокий, беззащитный, без семьи и друзей, брошенный на произвол судьбы, он был обречён на смерть. И угадайте, кто пришёл к нему на помощь? Естественно, Гордон, кто же ещё. Он приютил его, оставил жить у себя, и подарил бюрократу самый прекрасный и самый ценный подарок. Да, из-за физика Джи потерял работу, но взамен он получил нечто большее. Любовь. Чистую, искреннюю, ту самую любовь, не требующую ничего взамен. Она исходит просто так, просто потому что. Любовь, которую бюрократ брал и которую всем сердцем и всей душой ценил. Джи-Мен правда, честное слово, любил Гордона, проявляя свои чувства к нему по-своему, как он считал нужным и верным. Тогда, если для него такое поведение было правильным, почему он сожалел сейчас? Что изменилось с тех пор?       Человечность. Даже вернув собственные силы назад и вновь обретя потерянную работу, Джи-Мен не утратил человечность. Будучи с Гордоном, он изо дня в день перенимал привычки людей, временами вёл себя, как обычный человек: спал, пил кофе и какао с зефирками, гладил кота, читал книги и слушал музыку. А ещё чувствовал. Вожделел. Любил. Плакал. Страдал. В какой-то степени ему очень хотелось быть похожим на Фримена, но Джи боялся. Ведь он далеко не человек, и ещё ему было страшно показаться слабым. Объятия, поцелуи, улыбки, смех, слёзы — всё это бюрократ считал признаками слабости, негодности.       Однако только сейчас пришло горькое осознание, что не проявление чувств было слабостью, а страх показаться беспомощным и жалким, показывая свои искренние эмоции любимому человеку.       — Джи... Джи..? Ты... здесь? — слабый голос вывел бюрократа из невесёлых раздумий.       Джи-Мен тут же оказался ещё ближе к Гордону, подкладывая руку под его голову, чуть приподнимая её, зарываясь всей пятернёй в седые, но всё такие же непослушные волосы. Сердце мужчины застучало в разы чаще. Он очнулся. Фримен очнулся. Слабо, но в его душе всё-таки теплилась надежда на лучший исход. Хотя, наверное, это глупо, но он до последнего отказывался верить в плохой финал. Физик приоткрыл глаза. Это действие далось ему с огромнейшим трудом. Про себя Джи заметил, что взгляд Гордона какой-то неестественно ясный и слишком осмысленный, как будто до этого физик не лежал несколько дней в полубреду, а просто прилёг отдохнуть. Как только Фримен взглянул на своего любимого, Джи собрался сказать всё, что хотел, но его прервали.       — П-погоди... Я... Мне тяжело говорить, но я должен сказать тебе кое-что, Джи... Умоляю, выслушай меня напоследок, чтобы моя душа спокойно покинула это тело. Это... Моя последняя просьба к тебе, Джи... — Гордон говорил медленно, было видно, как ему непросто выговаривать каждое слово, и Джи-Мену оставалось лишь кивнуть: последнюю просьбу он исполнит. — Спасибо...       Фримен глубоко вздохнул.       — Знаешь, Джи, я правда рад, что прожил эту жизнь бок о бок с тобой и вместе с Джеком и... нашим котом. Я искренне рад каждому мгновению, проведённому вместе: когда мы ссорились, когда мирились, когда сидели на диване, когда просто любили друг друга или ненавидели, когда молчали или говорили... Ты.. многое значишь для меня, Джи. — Гордон тепло улыбнулся. — Ты — мой свет и моя тьма, мои луна и солнце... Наверное, это звучит странно для тебя, да? Я благодарен тебе за всё, что ты сделал для меня. За твою любовь, за твои разговоры по вечерам, за яркие мгновения в моей жизни — за всё. Прости меня, если я когда-то делал тебе больно или мешал, прости все мои грехи. И... Джи, я вижу в твоём взгляде столько скорби... Я.. прощаю тебя, Джи. И ты прости меня... Я... умираю, но мне совсем не страшно, пока ты со мной. Спасибо тебе за это... Кто знает, может, мы встретимся с тобой на небесах, если они есть.. И напоследок, хочу сказать тебе вот что...       Гордон вытянул дрожащую руку и ладонью прикоснулся к щеке Джи-Мена.       — Джи-Мен, я люблю тебя... Прощай...       Рука Фримена опустилась обратно на кровать. Он набрал в грудь побольше воздуха и выдохнул. Бюрократ со страхом в груди сжал запястье Гордона, и ужасное осознание сжало его душу. В ушах застучало, а нарастающая дрожь вперемешку с паникой холодной колючей волной окатили бюрократа с ног до головы. Он тут же поднёс свою руку к ноздрям физика, но и тут его ждало разочарование.       Пульс отсутствовал. Дыхание тоже.       Гордон Фримен умер.       Не веря собственным глазам, Джи сильнее ухватился за физика. Не может быть. Не. Может. Быть. Нет. Нет! Так не бывает, не с ним, пожалуйста, только не с ним. С кем угодно, но не с Гордоном, он ведь не может... Правда? Он ведь встанет с кровати. Он ведь откроет глаза. Он ведь.. он ведь... И Джи-Мен не выдержал. Из глаз хлынули слёзы. Он давился рыданиями, он задыхался от боли, от чувств, от вины, от слёз. Всхлипывая, он прижался к телу Гордона, надеясь услышать стук сердца. Но оно остановилось. Джи ощутил, словно из-под ног ушла земля, и вот он летел на самое дно глубокой пропасти. Фримена нет в живых. Он остался один.       Он навсегда остался один.       — Я правда люблю тебя, Гордон! — срывающимся голосом начал Джи-Мен, наклонившись к лицу Гордона, переходя практически на крик. — Я люблю, люблю, люблю... Люблю сильно. О, я так сильно люблю тебя, Гордон, ты слышишь? Люблю. Я никого так не любил, как тебя, и никого так не полюблю, ты понимаешь? Пожалуйста, скажи что-нибудь, умоляю, ты так нужен мне, Гордон. Я виноват.. я так виноват перед тобой. Прости меня, умоляю, прости, прости... Я опоздал... Я самый ужасный, мерзкий, худший человек, я не достоин всей твоей любви... Но несмотря на это, ты всё равно любил меня, несмотря на мой характер, на мою работу, на мои колкости и мою язвительность. Ты любил меня и.. Я люблю тебя, я просто люблю тебя... Пожалуйста.. проснись... Не уходи.. не бросай меня в этом мире, прошу... Прошу...       И Джи-Мен прильнул к холодным губам Гордона, целуя его так горячо и так нежно, как никогда до этого. По щекам продолжали скатываться слёзы, а руки сжимали прохладное тело в бессмысленной надежде на ответную реакцию. Но Фримен не отвечал на поцелуи, не переплетал их пальцы. Он замолчал навеки. Ушёл из этого мира навсегда, и ничто уже не способно было вернуть его к жизни. Гордон Фримен никогда больше не произнесёт ни слова, никогда не возьмёт в руки монтировку, никогда не скажет своему любимому мужчине "я люблю тебя"...       А Джи-Мен всё плакал и плакал у кровати умершего, продолжая вперемешку с поцелуями бормотать слова извинений и признаний любви.