"Радости оловянного сердца"

      Сквозь звон хрустальной люстры, шуршание еловых веток, треск огня в камине и скрипа половиц слышно перестук копытец и шаги крошечных ножек: цок-цок-цок, тук-тук-тук. Дети, если бы они были погружены в игру, слышали бы эти звуки; но сейчас они спят, и марш маленькой гуттаперчевой, оловянной, деревянной и жестяной армии едва проступал сквозь их глубокий детский сон в новогоднюю пору.       У каждого солдатика в этой комнате стучат несгибаемые ножки; а внутри горят несуществующие сердца. А у одного, одноногого, перепрыгивающего приваренными к подставке конечностями, сердце горит ярче всего.       Сегодня он дал присягу и сегодня готов умереть за своего принца.       Впереди всех — уродливый главнокомандующий, игрушка с неестественно раскрытым ртом и выпуклыми глазами. Ряды прямоугольных зубов обрамляют пустую полость, в которой нет ни языка, ни глотки; меховая борода держится на козлином клею, а выписанная слишком уж яркими красками форма не похожа ни на какую из настоящих.       И всё-таки он был главным. Капитаном маленькой армии. Повелителем игрушек в детской.       Его командиром.       — Щёлк-щёлк-щёлк, глупый мыший полк! То-то будет толк, глупый мыший полк!       У Солдатика была возможность остаться на полке, но он отказался от неё; и хотя ноги у него не было отродясь, его глаз оставался меток, руки — привыкшими к сражениям, а голова — пустой и ясной, как у любого оловянного солдатика.       Только вот сердца перестук горячее многих.       Каждую ночь они отправлялись на борьбу с мышами. Каждую ночь мышиный народ проливал кровь в борьбе с игрушечными солдатиками, не убранными в коробку: их можно было разгрызть, можно было сломать, испортить, но никогда — заставить сдаться. Полк игрушек вернее любой человеческой армии, и Солдатик не думал над тем, что у них совсем нет причины жертвовать собой в борьбе с мышами.       Он слушал своего командира; и речи его стоили дороже жизни. Голубые глаза, отдающие древесным лаком, смотрели в самую суть вещей, а перестук крупных зубов мелодичнее и нежнее сладкого девичьего голоска. Он не был похож на них, одинаковых детализованных рядовых с единым лицом на всю армию — он был больше, лучше… отважнее.       И голос его прорывался сквозь таинственную сонливость детской комнаты в новогоднюю ночь:       — Эй вы, мои верные вассалы, други и братья! Постоите ли вы за меня в тяжком бою? Да, государь. Мы верны тебе до гроба.       Цок-цок-цок. Тук-тук-тук.       Мыши, тёмно-серые твари, прячущиеся в стенах, в углах, туда, куда не достают человеческие пальцы, гневаются и шипят. Они всегда рядом. Они всегда ненавидели игрушки. Даже тех, кто не может с ними воевать: едят набивку мягких животных, утаскивают в норы кукол, портят бумажные домики и разбивают фарфоровых китайчиков… Всегда, где есть люди, там же живут и мыши. Ничего удивительного.       Но он… он смог заставить их сердца загореться, забиться внутри, как у настоящих, живых людей.       Ненависть пламенит сердца так же, как и любовь. Кому-то выпала честь испытать одно, кому-то другое. Сердце хромого солдатика же было большим — оно испытывала оба чувства одновременно. А ещё — созерцательную заворожённость боем игрушек под бой курантов.       Пришёл Новый год. Пришла новая жизнь.       — Коня! Коня! Полцарства за коня!       Солдатик не мог предоставить коня, и глицериновые слёзы стекали по оловянным щекам: какая жалость, во всей детской нет лошадки нужного размера! Но это неважно: солдатик, нарушив указ стоять за пушкой, бросился наперерез врагу и разрубил одну из мышей острой саблей. Страшный, некрасивый Щелкунчик скалился в вечно застывшей улыбке и провозгласил:       — Что ж, мой лейтенант, я благодарен вам за помощь! Но сейчас вам точно следует занять позицию за пушкой. И не отступайте, ни за что, никогда не отступайте!       Как ему не повиноваться? Как не послушать его голоса — громкого, задорного, прорывающегося сквозь детские грёзы и сны?       Одноногий солдатик был очень отважен. Он грезил не только победой, но чем-то гораздо большим, чем-то, чему он не мог подобрать слова. Что его толкает на подвиг дальше? Желание выслужиться? Победить врага? Вернуть мир и покой в сладкую негу детской? Конечно, конечно, всё это разом! Но ещё, было что-то ещё, несвойственное игрушкам, непохожее на то, что должен чувствовать…       А что должны чувствовать дерево, жесть и олово?       — Стройся, взвод! Стройся, взвод! В бой вперёд! Полночь бьёт! Стройся, взвод! В бой вперёд!       Маленький злой тролль предал игрушечного короля, и теперь стайки крыс рекой поднимаются по игрушечному шкафу. С ними сражаются все: добрый набивной слоник, жестяной клоун с обезьянкой, куклы Клархен и Трудхен, маленькая танцовщица, в грациозном па стоящая на одной ножке… И солдатик тоже там, среди своих, даёт отпор кудлатым захватчикам с острыми зубами и ненасытным брюхом.       — Барабанщик, мой верный вассал, бей общее наступление!       Скоро эта битва кончится. Мальчик проснётся утром, а часть его игрушек погрызена и испорчена мышами. Некоторых из них починят; мальчику, конечно, достанется по первое число, но он всё равно будет рад: ведь там, этажом ниже, подарки поджидают его и милую сестру — новые куклы, новые солдатики, новые железные дороги и мягкие звери. Игрушки заменимы, вот в чём горечь их существования; но для маленького оловянного сердца такие мысли и чувства неподъёмны, ему доступны только маленькие горести и радости.       И пусть лучше это будет любовь. К самому отважному — и ужасному — из королей игрушек.