Время тьмы

Так не спи же хоть ты! Прошу, будь здесь И бодрствуй со мной, Не спи, я прошу! (с)

В городе Смерти верят, что все живое в конце концов уходит в пустыню. Поэтому за пределы городских стен стараются не соваться с наступлением ночи, а некоторые начинают сторониться окраин и раньше, едва-едва день переходит к сумеркам. Легенды, слухи передаются из поколения в поколение, их записывают на стенах и даже на партах. (За второе, правда, есть нехилые шансы получить втык от шибусеновских преподавателей, но ради испуганных — и запуганных — лиц новичков можно и расстараться.) Говорят, что барханы вокруг города Смерти за ночь могут измениться так, что кажется, будто владения Шинигами куда-то переместились. Говорят, что ночами в пустыне болтают, шепчут и плачут разные голоса, а в домах на окраинах им сочувственным воем вторят дети. И те, и те со временем успокаиваются, причем дети всегда стихают вторыми. А еще говорят, что пустыня защищает Шибусен от чужаков и, не зная, куда смотреть, найти город Смерти среди песков практически невозможно. Разве что позовет Шинигами или повод будет уж очень веский. Однако в целом с пустыней дружат — как с большим, глупым, в общем-то безобидным, но очень клыкастым животным. Уважают ее по-своему, просто стараются не беспокоить по пустякам. Загребая ногами песок, Кид, фигурка на фоне барханов, костерит на чем свет стоит ночной холод и истаивающие под ботинками песчаные горы. Чем дальше становятся сверкающие огни города, все эти костяного цвета башни и башенки, тем сильнее ему хочется оглянуться через плечо, постоять, а может, даже вернуться, пока не ушел от дома слишком уж далеко. Но этим он лишь обнажит свою слабость, поэтому нет, нельзя, не сейчас. Стуча зубами — больше, наверное, от волнения, чем от ветра, — мальчик заворачивается в накидку и упрямо бредет в темноту. Надо уйти так далеко, чтобы от города осталась лишь яркая точка в том месте, где сходятся пустыня и небо. Путь ему освещают одни только звезды. Самым сложным оказывается найти подходящее место. Дорога Киду знакома, и он практически кожей чувствует, когда нужно остановиться, — а затем, чуть-чуть постояв, начинает бродить кругами, оттягивая момент, ради которого был проделан весь этот долгий унылый путь. В конце концов решает сделать себе послабление: эту ночь Смерть-младший проведет лицом к городу, к свету, не вглядываясь в бесконечно засасывающую темноту. Расстелив на песке какую-то ветошь, он долго ищет нужную позу. Устраивается удобнее, ругая вполголоса набившийся в ботинки и под одежду песок. Вдохнув, позволяет им быть услышанными, а себе — стать Шинигами, пусть еще не совсем настоящим, и вот… Они вьются вокруг него мошкарой, забиваются в рот и нос, мешают осязать, видеть и даже дышать и говорят-говорят-говорят — о своем одиночестве, о том, чего не успели, о том, что так сильно желается и что более недоступно. От многих не осталось ничего, кроме концентрированных эмоций, мысли, зацикленной самой на себе. Они рыдают, они смеются, они умоляют и просят помнить, и в голове Кида уже не помещаются все имена. Они — лавина, обрушивающаяся на него в такие вот ночи, они — толпа, застрявшая в темноте; пожалуй, их больше, чем песчинок в пустыне Невады. Они знают, кто сегодня пришел в пустыню. Они… Чувствуя, что щеки подозрительно холодит ветер, а во рту появился привкус железа, Кид выныривает, с усилием отстраняясь от подлинной стороны пустыни. Утираясь, он чувствует, как ткань размазывает по коже влагу. Из носа капает темным. Город Смерти, далекий и до обидного безразличный, светится, как елочная игрушка. Хорошо, что Кид никогда не берет с собой зеркала. Он бы, наверное, просто б не вынес вида бесконечно позитивного Шинигами, подглядывающего за ним из комнаты посреди Шибусена. Киду с лихвой хватает моментов с утра, когда отец со всей его неуклюжестью пытается задавать вопросы — что услышал, что понял, кого смог выделить из толпы одинаково серых теней. Разговор под конец всегда сходит на нет: Кид смотрит в пол, Шинигами — в точку поверх его головы. Наверное, просто переживает, а как поправить дело, не знает. Некоторым вещам Кид должен учиться сам. Там, в темноте, — те, кто по каким-то причинам не смог уйти: испугался, запутался, не решился отправиться в странствие к другому краю пустыни. (Черная, да, на самом деле она всегда была черной: эбонитового цвета небо, такой же песок и полная тишина. Ночь — время, когда обнажается истинная сущность этого места. Кид не особенно понимает сверстников, которые обожают практические занятия вне Шибусена.) Там, в темноте, — те, кто остался специально, решил присматривать за городом, неся свою службу и после смерти. (Отец говорит, что болтает с парочкой своих бывших Кос. Кид иногда тоже будто бы различает их голоса — теплые и подбадривающие, как искорки, — среди полуночного, стонущего на разные лады гомона.) Там, в темноте, — боги настолько древние, что уже сами забыли свои имена. После встречи с ними Кид чувствует себя особенно выжатым. Это как попасть в ментальную мясорубку: эфемерные, носимые всеми ветрами, подобные… штуки выжимают из тебя жизнь, оставляя взамен призрачные воспоминания о других временах, которые были до Шинигами и ведьм. Клочки тумана чуть поплотнее предлагают Киду… ну, всякое, о чем он никогда не рискнет рассказать вслух, и просят в обмен лишь одно — поверить. Сходить туда-не-знаю-куда и вознести на алтарь то-сам-забыл-что. Кид кивает, иногда удивляется кровавости прежних ритуалов и обещает себе завести под них отдельный блокнот. Он не совсем уверен, как именно это работает; отец говорит, что, пока у бога есть хоть один верующий, который как якорь удерживает его в этом мире, такая вот участь ему не грозит. Потом он всегда отстраняется и замолкает как-то неловко, а Киду становится жутко. (Нет, ну в Шинигами-то верить будут всегда!) В общем, древних, несмотря на их приставучесть, Смерть-младший даже чуть-чуть жалеет: быть забытым, быть брошенным — самая печальная участь для божества. К нему редко дважды приходят одни и те же боги. Что случается с теми, кто замолкает, думать не хочется. Тем более, что поводов для раздумий у него и так достаточно. Отец говорит, что пустыня — его главный друг и ее нужно уметь слушать: выбрать кого-то одного, сосредоточиться на нем и позволить пескам говорить его голосом. Кид старается изо всех сил, но пока ничего не выходит: они отталкивают друг друга, перебивают и каждый раз давят количеством. Кид отбивается, просит их замолчать, заткнуться хоть на минуту, но это как стоять в центре напуганной толпы, размахивая руками и призывая к порядку. А еще Кид немного злится: он не может заставить уйти тех, кто решил остаться по собственной воле; не может за руку перевести на другой край пустыни тех, кто чего-то боится, — на чужой решимости тут не выедешь. Каждая такая вот ночь заставляет его сомневаться в собственной сущности Шинигами, а утром, кое-как размыкая слипающиеся глаза, ловить в голосе отца нотки жалости. До рассвета остается еще много-много часов. Кид утирает лицо, поплотнее заворачивается в мантию, ощущая, как кожа под ней идет мурашками, и готовиться бдеть. Кид продолжает ходить в пустыню и много лет спустя, когда ночи в городе Смерти становятся звездными и безлунными — Луны-то больше как бы и нет. Правда, теперь его отлучки не настолько часты и за каждой пристально следят сестры Томпсон. Между бровей Лиз раз залегает тревожная и печальная морщинка, а Патти молчит, теребит в руках какую-то мелочь и становится жутко похожа на недовольную Маку. Кид старается уходить из особняка незаметно и обходными путями, но сестры все равно как-то его находят. Они никогда не просят, чтоб этот раз был последним. Знают ведь: все, что происходит с миром, можно прочитать по пескам — вечным, глубоким, соединяющим все континенты и времена. Истинный Шинигами должен чувствовать их, иначе он будет недостоин своего поста. Однако в том, как переглядываются сестры, Кид читает немую мольбу… и каждый раз отводит глаза. Может, Томпсон и подозревают, зачем он все это делает, но в некоторых вопросах они очень тактичны. Зато теперь Кид говорит с пустыней на равных. Точнее, пустыня однажды заговорила знакомыми ему голосами, и с тех пор дело пошло гораздо быстрее. Так, на выходе из города Кида каждый раз встречает Би Джей. В шелесте сухой травы — смех, в вихре песка, который поднимает ветер, — шаги. Если закрыть глаза, можно представить, как бывшая Коса Смерти идет рядом и непринужденно болтает о чем-то своем. В основном, конечно, интересуется, как дела у оставшихся в городе, или докладывает о подозрительных колебаниях, которые заставляют барханы дрожать перед новой бедой. А один раз Кида даже попросили о стаканчике кофе. Тогда он принес в пустыню термос и две чашки: одну выпил сам, другую вылил в пески. Би Джей провожает его сколько нужно и старательно отгоняет всех остальных. В первую очередь — Джастина Лоу. Почувствовав его присутствие, Кид морщится и слегка трет виски: голос у предателя хриплый, до сих пор наполненный яростью, и говорит он так же, как раньше, словно жалит словами. Забавно, кстати, что Лоу каким-то образом все же вернулся с Луны — к городу, который он так сильно ненавидел при жизни. Возможно, это брату, погребенному под тоннами Черной крови, надоело слушать настойчивое жужжание под ухом? Кид ухмыляется, а Би Джей просто стряхивает приставучего духа с себя, как нечто отвратительное и скользкое. С каждым разом голос Лоу становится тише. Кид думает, что однажды ночью Джастин не явится, унесенный ветрами к самому центру пустыни, — окончательно потерявшийся, утонувший в своем безумии. Он не испытывает по этому поводу ничего, кроме смутного сожаления. Злиться не получается. Ну, уже. Город Смерти вдали переливается разноцветными огоньками, как раньше. Только теперь за мирный сон жителей целиком и полностью отвечает Кид. Бухнувшись на песок, новый Шинигами этого мира сосредотачивается и, как в детстве, на мгновение становится маячком, свет которого привлекает всех живущих в пустыне. За плечом — тихий вздох: Би Джею не особенно нравится отходить в сторону, позволяя им наваливаться на Кида черной давящей массой. Некоторые просят выслушать, другие — поддерживают, третьи хотят разорвать на мелкие части не только его дух, но и тело. Раньше у Кида в такие моменты вечно заканчивался запас носовых платков; теперь все прекращается, даже не успев как следует разогнаться. Голоса вдруг перестают его жалить — лишь мечутся и пищат, кто разозленно, кто восторженно, а потом и вовсе умолкают, словно бы выдавленные чем-то большим, чем все они вместе взятые. Кид чувствует себя так, будто его окружают чьи-то громадные, золотого цвета ладони. Вся пустыня постепенно превращается в них, и песок, и небо, и все-все-все, — и ему становится легче, чем когда-либо со дня смерти отца. Би Джей за его спиной облегченно выдыхает и улыбается, скрестив на груди руки. Похоже, его глаза видят то же, что и глаза Кида. — Мой.