Глупости

В бродячем цирке Карсона столько всего интересного, что глаза разбегаются. Братья Бартоны здесь совсем недавно, и им ещё не заметны ни выгоревшие полотнища шатров, ни пропитые усталые лица артистов, ни всякие другие подозрительные взрослые штуки. Они всё ещё восторженно смотрят представления с галёрки, с радостью выполняют посильные — и не очень — поручения циркачей, кормят животных, не обращая внимания на запах. Старшие подначивают их: кем хотят быть, когда вырастут? Оба пока не знают. Может, научиться глотать огонь? Или крутить замысловатые сальто под куполом, на головокружительной высоте? Лучше всего, конечно, быть как Мечник; Барни уже щурится как Мечник, но пока не умеет делать, как он, больше ничего. Ни фехтовать, ни стрелять. Ни смеяться по-взрослому, всезнающе, как там? И-ро-нич-но. Подкручивать усики и вовсе рано, не растут. Одно понятно: цирковой гадалкой оба быть не хотят. Это всё глупости и не мужское занятие. У гадалки, путешествующей с ними — тусклый маленький отдельный шатёр, будто перекроенный из обычной палатки и расшитый пожёванными звёздами из фольги, хриплый прокуренный голос, совершенно не подходящий женщине, странные клиенты. Всё правильно — не странные вряд ли заглянут к Мадам Судьбе, в которой нет ни капли собственно от утончённой французской мадам. И ничего — от цыганок. Клинт помнит по немногочисленным книжкам, что обычно все настоящие гадалки — цыганки. А Мадам Судьба — смуглая худая латиноамериканка, с ещё какой-то экзотической случайной примесью в крови. Клинт, правда, заглядывает к ней иногда. И когда она выгибает узкие костлявые запястья в зеленовато-медных браслетах над туманным — на самом деле, просто мутным, — «хрустальным» шаром, волшебно превращая прокуренный голос в таинственный и потусторонний; и когда она сама зовёт их обоих, обещая чай со сладостями. Барни не ходит, не любит её маленький шатёр. Говорит, здесь тесно и воняет. Насчёт последнего он прав: Мадам Судьба тщетно пытается перебивать запах дешёвых сигарет такими же дешёвыми и дымными благовониями. Но чай и сладости — это чай и сладости. Они водятся у Мадам Судьбы даже чаще, чем прежде дома. Когда ещё живы были родители. — Барни снова не пришёл? — спрашивает она, когда Клинт заходит в шатёр, выпуская наружу дым. Он садится на потёртый коврик. Ковыряет его, дёргает торчащую нитку. Обидно и грустно признавать вслух, что Барни стало неинтересно с братом. Барни, единственному, кто остался у Клинта в целом свете. Единственному здесь с такими же, как у Клинта, серыми глазами. Наконец Клинт находится: — Он говорит, гадания — глупости. Мадам Судьба ставит перед ним чашку чёрного чая. Чай пахнет то ли табаком, то ли сандалом, то ли тем и другим, но с кусочком шоколада кажется вкусным. Она наблюдает — и посмеивается. Как-то не всезнающе, не иронично, не как Мечник. По-доброму. — Ну, не совсем глупости. Это сравнительно честный способ отъёма денег у людей. Клинт кивает, будто понял, и жуёт шоколад. Гадалка изучает его, будто видит в первый раз, и вдруг говорит: — И всё, что может дать надежду людям, совсем не глупость и порой стоит дороже денег. По той же причине люди загадывают желания. Ты знаешь, когда надо загадывать желания? Когда Клинт мотает головой, она начинает рассказывать всякие способы. Забывшись, курит при нём, и горький дым извилисто утекает под низкий вылинявший купол. После этого разговора маленький Клинт задирает голову к небу, когда там появляется радуга или хорошо видно россыпь звёзд, настоящих, не из блестящей фольги; аккуратно снимает выпавшие реснички со щеки и старательно дует на них; ловит двумя пальцами пушинки, летающие весной в воздухе, и даже считает беременных женщин. Но с ними всегда неладно — Мадам Судьба говорит, что желание исполнится, если за раз насчитать десять, а столько за день в цирк не приходит. На праздниках он просит одного из акробатов, Чарли, садиться рядом с собой и всегда сидит рядом с Барни, конечно: он же тоже Чарльз, Чарльз Бернард, а сидеть между тёзками — вернейший способ. Барни скоро обо всём догадывается. И посмеивается над Клинтом. Как взрослый. — Что ты загадываешь? — допытывается он, когда Клинт в очередной раз смотрит на звёзды. — Чего хочешь? Денег? Суперсилы? И всегда слышит в ответ молчание. Озвучивать желание нельзя, иначе оно не сбудется. Да и Барни скажет, что Клинт — глупый и маленький ещё. Барни уже давно твердит, чуть ли не с первого дня, как погибли родители, что быть сиротами гораздо лучше, чем жить в семье алкоголиков. А Клинт — глупый маленький Клинт — загадывает больше не быть сиротой. И однажды, когда с ясного августовского неба сыплется особенно щедрый звёздный дождь, он даже понимает, как это сделать. Сиротой называют того, у кого нет семьи; значит, Клинт вырастет и заведёт семью, и сиротой никогда больше не будет.

***

В этом августе дождь с неба — самый обычный, не звёздный, и само небо ещё ни дня не было ясным. Незачем задирать подбородок и пытаться высматривать падающие звёзды или радугу. Ни на каком краю земли этим летом не загадать желание — ни в Нью-Йорке, где началась гонка, ни здесь, в Киото. Глупости, всё это глупости. Мадам Судьба сгинула куда-то вместе с ними, наверняка такая же одинокая и неприкаянная, какой была — хотя всегда любила детей и хотела их, сейчас-то ясно. Но далеко не у всех бродячих циркачей жизнь складывается так, чтобы завести хотя бы подобие семьи, и даже не у всех бывших бродячих циркачей это выходит. Знай она в самом деле хоть какие-нибудь мистические секреты, всё сложилось бы иначе. Надежда — острее, чем меч. Порезаться об неё до крови или до смерти гораздо проще. Никому не стоит давать надежду, чтобы случайно не убить, если она не сбудется; а идиотские гадалки и супергерои постоянно этим занимаются. Лучник напротив Клинта щурит серые глаза и смеётся. Не зло — иронично, хотя целит ему прямо в лицо. Надеется попасть в глаз: доспехи и маска Ронина скрывают всё остальное. Катана звенит, падая на крышу опустевшего бизнес-центра. Клинт стягивает капюшон. И тоже смеётся — хрипло, как смеялась в его детстве Судьба. И ведь никто не удивлён встрече. И в начале пути не удивился тоже. — Ты был прав, — говорит Клинт сквозь смех, и слова отдают во рту табачной горечью. — Все эти желания, которые я загадывал в детстве, они… Они не работают, Барни. Ты был прав. — Суперспособности загадывал? Или хороший слух? — Семью. Я не хотел быть сиротой. И знал, что однажды останусь совсем один. Когда ты уйдёшь. Я… Я хотел семью. — Ну так вроде ты женился. Я узнал… случайно. Клинт молчит. И горечь во рту — уже не от табачного пепла, от другого, и хочется прикусить губу до крови, чтобы стало хотя бы привычно солоно. Ещё больше хочется, чтобы Барни уже выстрелил наконец. Но Барни убирает лук за спину — и делает первый шаг навстречу.