***
Сладкий алкогольный запах бьет по носу, зажимаю его рукой — люблю «Chandon», но на сегодня с допингом перебор. Можно и сильнее, молчаливый портье получит вдвойне, а Стрейкер — станет третьим, заперевшись в соседнем номере с пакетиком в руках. Ему не привыкать, ты же знаешь, но все-таки, моя любимая игрушка — ты, а играть следовало бы «чистым». — Давно здесь? Сидишь, поджимая пальцы ног, дрожащий, голый и глупый в сомнениях, что это бестактно. Моя Фелис, да ты прекрасна, а в тридцать четыре — особенно. Годы рядом сожгли ненужные слова, и комплиментом станут мои распаленные от нетерпения щеки. Прочерчиваю глазами путь до низа — все хорошо, я это вижу. Ты ждал. — Полчаса, — слышу в голосе невысказанный упрек. Ну же, смягчись, дорогая. Тем более, плата тебе понравится. — Не помню, чтобы разрешал тебе пить. Игра началась, и в голосе моем пробуждаются стальные нотки. Расшатанные нервы поджигают угольки. Еще чуть-чуть — и полыхнет. У тебя ли? Нет, у обоих. — Пожалуйста… — скулишь ты тихо, весь обращённый в просьбу. Заводит. Дико. Горячность в теле, горячность в глазах, неровном дыхании и пульсе. Или может, просто оттого, что ты не с Никки? — Хуево же ты слушаешься. С ней такой же был сегодня? Я знаю, жена — святое. Для тебя — что-то вроде священной реликвии, но, все же, ты здесь, по расписанию, как по графику — концерт, отель, затяг, кровать. Иногда, меж ними — шест и танцы. Иногда — пьяные неловкие признания в VIP-ложе на четверых. Брайан помнит, как это было сто первых раз. И без игры мы не можем никуда. — Хочешь, я сниму кольцо… — Блядь, послушная, нетраханая блядь, — выдыхаю я в гостиничный воздух, и раздеваю взглядом следом. Не мне читать морали, да и нужно ли? Кому? — Фредди, — ты весь течешь, я это вижу. На ширинке мокрое пятно — удивительно, зная, какой плотности предпочитаешь ты белье. Дело во мне, а как же. — Встань, — рявкающий звонкий голос, словно в микрофон. А что — я мог бы спеть об этом, верно? Послушно поднимаешься и ждешь. Глаза чернее ночи, на лбу — капелька пота. — Раздень меня. Давай, — мне не к лицу все это, но с тобой условности сгорают сами. Длинные пальцы неловко сминают рубашку, и я достаю из кармана маленький хлыст. Удар — тонкая кожная полоска наливается краснотой. Пищишь, но взгляд по-прежнему молящий. — Я что сказал? — Да, Фредди. Даже не споришь. Благоговейно стаскиваешь пропахшую потом майку. Встаешь на колени, расправляясь с ширинкой, клянешь, наверное, в уме мои неприлично узкие штаны. Но сам ведь — смотришь. Движения часты, неловки, и я балдею от беспрекословного желания угодить. Руки тянутся к белью, хлыст при деле — бью, не мешкая. Забылся? — Мой бог… Прекрасный, лучший бог, — какая банальщина, — Можно, я… сниму? — Заткнись, блядь. Он тебе не достанется. В глазах — удивление, граничащее с истерикой. Блуждающие всполохи лихорадки. Моим границам нравится… — Хочешь член? В рот, по гланды? Сосать, как вокзальная шалава? — Да, — без спроса тянешься к натруженным губам. Все же, нежность котенка не вытравишь и с годами. Я выстанываю, положа руку на вздымающуюся белую грудь. Волоски мелкие, мужские, рыжие, как прическа твоей Никки. Ебаные, блять, близнецы. Киваю, оглаживая вставшие соски. Стонешь от первого же касания. Во рту слюна, капелька в уголках губ. — Тогда дрочи. На секунду — помешательство, оторопь во взгляде обиженного мальчика. Хочешь меня, сладкая Фелис… Электрический ток делит атомы, гоняет нейроны, хаотично заставляет бредить. — Но как же… — Давай, — наклоняюсь к тебе, стоящему на коленях, мажу поцелуем скулу. Девочка, послушная, ты заслужила. Еще раз оглядываешь меня, все еще в трусах, и неуверенно касаешься. Себя. Член крупный, подрагивает, рождая капли, твоя гордость — и моя. Облизать бы, по губам пройтись, но в другой раз, потом. Хочу смотреть тебя, как запрещенную порнуху, на ночь. Смотреть и таять, но тебе — ни слова. Стонешь. Мокро. Пальцы соскальзывают — неужели не умеешь? Или Никки все сама? — Ты красивая, Фелис. Моя лучшая девочка. Моя послушная сука. Покажи мне, как себя ласкаешь. Губы дрогнули — хочешь совсем иного, но правила мои, терпи. Давай. Неуверенно берешься снова, проводишь пальцем по стволу. Венки вьются причудливым узором, по ним — ток. Желание. Блудливая мужская похоть. Глаза закрыты. Для меня ты готов на все, «примерный семьянин». Ха-ха. Я смотрю, не мигая. — Говори. Что ты видишь? Слушаешься. Снова. — Тебя… тебя… — Что я делаю? — Прижимаешься… — Дальше. Молчание. Трудно говорить, когда балансируешь без подстраховки над пропастью, но ты хочешь, хочешь этой невозможности, поэтому… Удар. Шлепок развевающейся, как щупальца, кожаной плетки по молочному покрывалу щеки. Никки что-то заметит — отговоришься пьяной дружеской потасовкой. — Не беси, Фелис… Пальцы по стволу, колени подгибаются, так хочется лечь. Разрешаю — провожу плетью по больному месту, наклоняюсь, заживляю языком. Сегодня я твой врач — и симптомы, боюсь, ужасно порочны. — И утром, и вечером… Когда я сплю и сижу над техникой… Тогда, когда хочешь ты, только ты… Берешь… Жестко… Жестоко, Фредди… Блять! Я бы написал об этом песню… Больно, больно! Близко… — К удовольствию? — Да! Мне нравится смотреть. Ты мастурбируешь, уже не стесняясь, забыв обо мне, на меня, стоящего рядом. Я хочу знать, как ты делаешь это дома, в ванной, или, может, в спальне, обкладывая постель моими фотками. Я подарю тебе парочку — оригиналы, попрошу Мика снять еще… Игнорирую собственную похоть. Хочу, хочу… Как же я тебя хочу… — Я твой бог, тебе ясно? Меркурий, солнце, звезда — не важно. Я, ты усек? — Да! Удар. Еще. Стоны, перемежающиеся плетью — по щекам, плечам, спинам, фиолетовые заплывы отметин, свидетельство крайнего безумия. Больше. Млеешь от моей напускной ярости, извиваешься, теребя сильнее, насаживая пальцы на себя от основания до конца… — Я твое начало. Я твой конец. Твоя наркотическая осязаемая бесконечность. Я, ты меня понял?! Не смеешь сделать без меня и вдоха. Не выдерживаю — так эстетично поджарое тело, наша интимная Голгофа для двоих, из которой выход – на тот свет. Так было всегда, Фелис, и от этого ты стонешь снова. — Хочешь, чтобы тебя взяли, малыш? — вновь наклоняюсь, впиваюсь в губы — невыносимо, хочу еще, сплетаю языки, забираю всю твою слюну и стоны, провожу по безупречным зубам, бесстыже, безнравственно, неизлечимо. Моя рука бессознательно на заднице, мнет, огибает половинки, играет с входом. Как течная, связанная веревкой, сука, прижимаешься, пытаясь насадиться, кожа к коже, задница к члену. Беззащитный. Покорный. Обдолбанный мной. — Войди… пожалуйста, — голос на фальцете, как у Роджера, а я и не знал, что такое может быть. Вежливо, блядски вежливо, до отвращения — интеллигентная замкнутая тихость даже тут. Еще одно в копилку открытий. Одной рукой прижимаю к себе податливое тело набок, спускаюсь по дорожке к животу, и ниже, где болезненно и горячо. Стонешь, стонешь, в губы, в мои безупречные усы — я чуть не кончаю, обдалбливаясь в ответ. Кровать мокнет вслед за нами. — Я… решу это сам, дорогая, — выдыхаю в губы, начиная подмахивать себе. — Фредди… Точка выкипания на пределе — нет сил, нет слов, нет причин играть. Я побежден в бескомпромиссной войне инстинкта и разума. Беру тебя за руку, направляя ее к неделикатно, по-хозяйски измятой заднице. — Для чего ты здесь, малыш? — Быть трахнутым… тобой… Правильно. — Умница, Фелис. В награду — ласкающая рука члена, что вот-вот взорвется сверхновой. И твой, и свой, сразу, поочередно, не забываясь — это сложно, но в моих руках два конца вселенной. Поглощены, убиты, уничтожены. Не выдерживаешь. Тянешься пальцами к входу, вводишь первый палец, лаская себя. Я завороженно смотрю – и выстанываю вслед. — Разреши, пожалуйста… Хочу… Тебя… Войди… Бессознательное заполняет комнату, плещется в воздухе стыдное влечение. А стыдное ли? Я пишу об этом, пою об этом, тем и живу — взаправду, один раз. И ты, Фелис, напишешь об этом песню. Играть или закончить? Накалить до предела, оставить, как есть, показать, кто главный? Ты хотел быть укрощенным, потому что так воспитывается свобода. А если не разрешу? — А может, — прикусываю мочку уха под отросшей «химией», — Сам? — Нет! – отчаянье в плачущем демонами голосе, — Ненавижу… До ненависти и обратно — под ритм чутких пальцев, музыкальных, знающих свое. Вознося себя до Зенита и вниз, в ад. Секунда, пока не касаются — во тьме. И снова — в пучине небесного кайфа. — Бросишь меня, значит? — Я… сейчас… кончу… — Я не разрешал. — Да блять, в самом деле! Задыхаешься — а я следом за тобой, опьяненный, убитый податливой твоею лаской. Чиркнуть спичкой — и мир в костер. — Фелис, моя Фелис… Коматозная ты сучка… Кто кого укрощает? — Давай! Убираю пальцы, не в силах спорить. Кончишь сам — нам будет неинтересно. Заменяю их собой, ощущая влажность и мягкость узких стенок. Овладеваю, молча, выслушивая твой грязный, упавший так «низко» рот. Ты ни с кем так — я, только я твой господин, я буду трахать тебя до изнеможения, а ты будешь приходить — вот так, без спроса, без стука, взмокать от моих танцев на сцене, от высоких нот, от того, что я не твой, от того, что это… Любовь? Обхватываешь член собой, содрогаешься, течешь. Под нами — лужа из пота, и чьих-то слез, смазка, природный сок. Простынь взмокла, липнет к телу, в воздухе жарко и пахнет неприкрытой обжигающей похотью. Движешься навстречу, насаживаясь, как стопроцентная девочка Фелиция. Я бы женился на тебе, ты знаешь? — Еще, — стонешь похотливо и тихо, умирая в моих руках. Послушная кудрявая шлюха, изменяющая жене с неподдельным цинизмом. Мне даже не нужен ошейник — ты сам бежишь, стоит отклячить задницу чуть сильнее, чем всегда. Твой радар на моей волне, и помехи больше не страшны. — Хочешь кончить от моего голоса? Спеть тебе серенаду или песню? — власть, власть, еще раз — власть, — А может, трахать до изнеможения, чтобы не досталось ей? Ничего, никогда… Одно слово — один толчок. Соприкасаюсь костями об плотный бок, смачный шлепок, еще — испить до дна, пока не иссякнет источник. — Кончить, пожалуйста… — скулишь, еле вытягивая слова, двигаясь со мной в такт. Одно движение пальцев на пульсирующем органе — и громкий крик молчаливого Джона Дикона оглушает номер, весь отель и вселенную вокруг. — Фелис, — задыхаюсь я, продолжая двигаться в обмякшем теле, — Ты божественна. Ты бессознательно стонешь, стонешь, стоны в голове, в ушах, разливаются по венам, двоятся в глазах, лучше ЛСД и метафизического угара вслед. Я бы стал конченным наркошей, если бы трахал тебя ежедневно… — Блять, блять, блять! — я кричу следом, кончая в раскрасневшуюся дырку молчаливой «святоши». Не серенада, конечно, но я не удержался. Прости.***
1986 Хитрая улыбка, не выдающая ничего личного. Стоишь рядом и обсуждаешь текст, тихо, как всегда. На бумаге оно восхитительно, ты знаешь. Практика не вечна, но даром не прошла. Искусная тайна, спрятанная между строк. Меня притягивают за соавторство – и кто знает, как близки они к разгадке. Моя коматозная, близкая к удовольствию, боль. All your life.