На дно

      Сначала было смешно… и даже чертовски приятно… смотреть, как нелепо трепещется тот, кого боятся даже тамплиеры. Тепло разливалось по телу от вида, как этот павлин подмочил свой напыщенный хвост. Словно наслаждаясь сладким вином, я улыбался, щурился и слушал, как тот, кто всем видом кричал «Я здесь первый», молил о помощи.       Смотрел я так долго, даже когда вода полностью поглотила засранца. Я продолжал ждать, будто готовясь к тому, что из пузырьков снова вынырнет он и упадет к ногам, взмолиться, как нищий у храма. Но вода становилась только спокойней и смиренней.       Затем пришло осознание. И стало страшно. До боли страшно. И уже холод продирал от кожи до костей. Сердце зарыдало и в бешеных стуках закричало: «Идиот! Он же не умеет плавать!» Оно рвалось наружу, рвалось следом за ним, на дно, к нему! Но тело… тело все еще стояло, будто ждало, будто оно не понимало, что он уже не всплывет, что жадные руки бездны мертвой хваткой вцепились в тело этого ассасина и так просто они не отпустят его. Как и сердце, что так рветься за ним вслед.       Но вот, неосознанно, словно моим телом стал управлять кто-то другой, я скинул с себя верхнюю одежду и моментально разорвал водную гладь. Морская тюрьма встретила меня сковывающим холодом и непроглядной мутью. Я оказался в пустоте, тьме, холоде. Я будто оказался в кошмаре. Воздуха не хватало. Холод мешал плыть. А единственная рука еле-еле оказывалась впереди меня, чтоб рассечь тяжелую жидкость и протолкнуть туловище дальше, в глубь, в бездну. Я рвался на дно, но сила, что тянула моего ассасина в другой мир, нарочно мешала мне подобраться к нему.       Сердце ныло, проклинало, молило и тянулось в бездну, тянулось к глухой душе, что ни разу не откликалось на его зов. Зато как дразнил этот гордый орел меня. Каждый взмах его прекрасных крыльев восхищал, каждый полет вниз разрывал душу от страха и восторга. Его полет заменил инвалиду этот свист в ушах, это дуновение ветра, этот взгляд в небо, перед утопанием во тьме. Прыжок веры подобен прыжку в бездну. Я видел, как этот прыжок обрывал жизни новичкам, как делал их инвалидами на всю жизнь, но только его прыжки были всегда удачны, только его прыжок показывал не падение, а взлет, только его прыжок заставлял мое очерствевшие сердце снова биться.       Но даже когда гордая птица спала, она не прекращал меня дразнить. Среди кучи подушек он превращался в маленького пушистого зверька, что оголил свое пузо жаркому солнцу. Он казался таким уязвимым, таким беззаботным. Иногда, во сне, он сжимался, обнимая какую-нибудь подушку побольше, будто ища в ней источник тепла, а иногда раскрывался, да так, что всех подушек становилось мало, иногда показывал всем видом, что главный здесь он, скрещивания руки на груди, закидывая хотя бы одну ногу на гору подушек, иногда он превращался в трепетную девицу, что боится своего первого раза: сжимал колени вместе, вжимался ногтями в бархат, опрокидывал голову и будто ждал, когда его партнер проявит дерзость и проломает запреты, построенные его страхами, фантазией и предвкушениями. Но каждая неосознанная поза заставляла мой разум мутнеть и желать сильнее…       Однажды, мне показалось, что мои желания начали сбываться, но… мне только показалось.        Мы тренировались. Вместе. На мечах. Я смог его переиграть, хотя раньше он не допускал таких грубых ошибок. И вот я вонзил сталь между его пальцами и рукоятки клинка. Камень в стене треснул и меч ушел глубже. Я оказался близок к ассасину. От его тела исходил манящий жар. Я чувствовал запах его кожи, что дурманил не слабее хорошего вина. Я улыбался. Он был в моей руке, как на ладони! Но я хотел большего. Я хотел видеть страх в его глазах. Но из-под тени капюшона сияли усталые равнодушные глаза. Он смотрел холодно, отчужденно, будто я был просто прохожим, чужим, лишним. Ассасин вздохнул, ловко выпутал пальцы, ни разу не задев острие лезвия, и отпустился на край рядом находящегося фонтана. Он молчал. А его задумчивый взгляд был направлен на Яблоко Эдема в его руке.       Ну, Малик, добился своего? Ты видел страх в его глазах? Он обратил на тебя должное внимание? Он теперь не чахнет над сокровищем? Ты хотел этого? — Держи! Будь ты трижды проклят за свои низшие желания! Никогда не прощу себя за это.       Все ближе к дну, все темнее, все холоднее, все меньше воздуха, но я все так же был далек от него. Я всегда был далек от него.       Я видел, как мой брат восхищался этим ассасином. Он был счастлив даже, когда его кумир просто отпускал на него беглый взгляд. А я злился. Я хотел стать примером для брата, но я всегда был позади, в его тени. Как бы я не старался, но затмить у меня никогда его не получалось. Ни в каком-то деле, ни в связях, ни в глазах брата. Я ненавидел этого ассасина. Я не понимал, почему? Как? Как он стал лучше меня? Почему ни один гадкий слушок не оставлял и капли грязи на его могущественных крыльях? Что делает его лучше всех остальных? Что делало его лучше меня?        А когда его гордыня затмила ему глаза, я возненавидел его всем сердцем. Из-за него умер мой брат! Его кумир буквально оставил его на растерзание тамплиерам. За что его любили и уважали люди? Я был готов убить его еще тогда, когда я принес это чертово сокровище Аль-Муалиму. Но тогда я просто не мог шевелиться от боли. Даже тогда он смотрел на меня взглядом, будто я не ценнее муравья.       Как же я его ненавидел.       Ненавидел… но волновался больше, чем за кого-либо.       Когда мне пришлось сидеть в бюро, ведь больше был ни на что не годен, я часто слышал от других ассасинов острые шуточки, оскорбления, высмеивание в сторону того, кому недавно они были готовы чуть ли ни обувь лизать.       И… мне было больно.       Единственный, кто имел право презирать этого парня, был я. И я это делал. Но не они. Они не имели на это никакого права.       Я кидал в них книги, чайник, карандаши — да, в общем, что под руку попадалось, — и кричал: «Замолчите! Вы мешаете мне сосредоточиться!» Но на самом деле я защищал того, кого ненавидел больше всего на свете.       Я не понимал самого себя.       А когда пришел сам он, я вообще потерял себя. Я злился и был готов послать его хоть в ад за цветочками, и он был готов за ними пойти… я уверен. Я видел его глаза. Я видел в них все и ничего! Ему было плевать на всех и всё с высокой колокольни: на меня, на моего брата, на других ассасинов, на Аль-Муалима, на перебитых им, тамплиерами или еще кем-то простых жителей, — но в то же время, он был готов отдать последнюю частичку себя, чтоб спасти или вернуть с того света, тех, кто умер. Я видел в них бездумное существо, убивающая по приказу, но в то же время того, кто хотел бы отрезать себе обе руки, лишь бы никого не задеть. Они горели желанием понять, осознать, но были пустыми и безжизненными. Я видел в них жалость и ненависть. Сожаление и… ничего. Все и ничего.       Это был единственный человек, который задумался над всем: над правильностью своих действий, о свободе, о навязанными понятиями о мире.       Тогда я понял, чем лучше он нас всех.       Теперь мне было не стыдно идти за ним, смотреть в его спину. Я понял, почему я никогда не мог затмить его, — ведь нельзя бросить тень на солнце. Я понял, наконец, своего брата. Я был готов пойти на самое дно за ним. За Альтаиром.       И я шел за ним на дно. Во мглу, где единственным моим путеводителем было белоснежное одеяние великого ассасина. На дно, за ним, во мглу. Куда угодно, лишь бы он был всегда со мной.       В бюро я видел Альтаира совсем другим человеком. Он частенько смотрел в небо, в пустоту. Он молчал. Я привык, что за спиной орла с подрезанными перьями, другие ассасины перемывали ему все кости, пытаясь обсудить это со мной. Мне достаточно было крикнуть «Заткнись», как я прерывал пустую болтовню завистливых коршунов, что ждут да не дождутся, когда он навсегда будет прибит к земле. Но, когда у меня оставался сам Альтаир, я терялся. Он был немногословен — кратко и по существу. А если речь не о деле, то и нечего зря воздух сотрясать. Но я хотел с ним поговорить. Он искал что-то. Какую-то истину. Он был выше всех остальных, хотя и сидел на земле, пока коршуны крутились в небе. И все, что я мог, это наблюдать, как он спит, крутиться, рассматривая позы для сна и умиляться, думать, сожалеть.       Однажды к крыше бюро прицепилась какая-то белая ткань. Наверное, с какого-нибудь прилавка слетела. Мне нужно было снять его оттуда, пока он не привлек внимание стражников. Была ночь. У меня спал Альтаир. И как назло, эта ткань запуталась в решетке над головой ассасина. Я пытался осторожно срезать его, но как назло все пошло наперекосяк. Я упал на Альтаира. Нагло ворвался в его неприкосновенный сон. И замер, напрягая все мышцы в теле, чтоб не проткнуть его клинком. «Ты хотел меня убить, Малик?» — прошептал Альтаир, спокойно переведя взгляд с ножа на меня. Вот они, — глаза убийцы. Безжалостные, холодные, хищные, свирепые, неподвижные, величественные.        Меня сковал страх. Я лежал на его груди, смотрел в эти глаза, и ощущал нервное пульсирование по всему телу. Его сердце… оно билось так спокойно, пока мое было готово пробить мне мою грудную клетку. Мне казалось, что за мою дерзость он тот час проткнет меня скрытым клинком. Но он не шевелился. Он ждал моего ответа.       Вдруг моя рука дернулась. «Нет!» — тот час вскрикнул я, моментально окунувшись в ледяную воду, со сдавливающую болью во всем теле. Слезы тот час брызнули из глаз. И я замер, нервно вдыхая огромные порции воздуха.       Я не хотел его убивать.       Я не хотел его терять. «Не сейчас, — проскрипел Альтаир. — Ты убьешь меня, но потом. Не сейчас».       Он… он увернулся от клинка и лишь кончик уха был задет.       Альтаир не смотрел больше на меня. Пустой взгляд смотрел куда-то в угол. Он был чем-то сильно удручен. Казалось, что со мной лишь маленькая частичка самого ассасина, а все остальное глубоко внутри, в раздумьях. Его совсем не смущало то, что я нависаю над ним, то, что между нами небольшие расстояния. Он буквально ждал, когда я снова закричу на него, ударю или еще что-то в этом духе. Он был слишком смиренным. «Прости меня, Малик. Когда все закончиться, ты сможешь меня убить…» — прошептал ассасин и закрыл глаза.       Убить? Но, Альтаир, ты единственный живой и важный человек. Я не могу убить тебя. Ты дорог мне. Я пойду с тобой ко дну, если мир устроит так, чтоб сгинул ты в пучине. Я потерял брата, тебя Я не отпущу. Ценной своей жизнью, я буду защищать тебя.       Малик, ты лгун. Врешь сам себе. Не отпустишь? Ценной своей жизнью? Так ты это называешь? А теперь скажи честно самому себе: кто отпустил на дно Альтаира? кто твердил, что не убьет его? — Видно, не так он тебе и дорог раз ты так говоришь. Ты его видишь в пучине? — Нет. Что ты наделал, Малик? Что я наделал?       В мыслях мрак. Вокруг та же тьма. Один лишь ты ведешь меня. Ты мой маяк даже в самой бездне.       Я нашел тебя, Альтаир.       Я тебя не отпущу.       Я с тобой уйду ко дну.

***

«Малик! Малик, проснись!»       Я медленно открыл глаза. А надо мной его лицо. Я был с ним. Держал за белое одеяние. Смотрел в его спокойные глаза. Я был счастлив. Это рай? «Альтаир? Мы мертвы?» — спросил я. «Почему мы должны быть мертвы?» — недоумевал ассасин. Его спокойный голос был слаще вина. Он утолял мою жажду сильнее всего. — Мы же утонули. Вместе.       Альтаир промолчал. Задумчиво посмотрел на какую-то тряпку в руке, и просто ответил: «Ты полез за тряпкой, сорвался, упал в воду и отключился». — «А в прошлый раз я на тебя упал», — улыбнулся я и ловко подтянул к себе Альтаира. — Да-а. Любишь ты падать из-за тряпок. Я усмехнулся. — «Альтаир, — обратился я к важному орлу, — ты помнишь, что ты спросил меня тогда?» — Он замялся. «Хочешь ли ты убить меня?» — спросил меня ассасин, скрыв свои глаза под тенью капюшона. — «Да, это он, — согласился я, направляя рукой его лицо на себя. — Я так и не ответил тебе ничего, не так ли?» — Тот промолчал. Он по прежнему держал свои глаза в тени и молчал. Он ждал ответа. Покорно ждал ответа. — «Я никогда не хочу тебя потерять», — прошептал я над его губами и осторожно вошел в поцелуй ошеломленного ассасина.